Господи! Почему эти слова произнес какой-то никчёмный, пусть и хороший мужчина? Лучше бы Серёжа! Почему этот искусственный пенис так похож на Серёжин?! Нет, у него лучше! Лучше просто не бывает. Зачем я только сюда вошла? К счастью, в музее нашлось место, где можно было укрыться от посторонних глаз. Это был маленький зимний садик, в котором разрешалось курить. Слава Богу, – всё-таки стрессовый музей, согласитесь. Скамеечка была всего одна. Металлическая, прохладная – отрезвляющая. Я села на неё, достала сигарету и закурила. Глубоко затягиваясь, курила и плакала, не вытирая слез. Абдуль стоял надо мной, потрясённый моей драмой. Со стороны сцена выглядела забавно. Жалкий, маленький темнокожий мужчина, похожий на арапчонка с опахалом, достал свой белоснежный платок и неловко совал его мне в лицо. А я отворачивалась и приникала к сигарете. Словно меня потряс музей и всё увиденное. Как будто при взгляде на экспонаты я осознала, что неправильно жила. Или того смешнее – что принимала неправильные позы. Чуть успокоившись, я попросила: – Будь добр, Абдуль, принеси мне попить. Мне просто нужно было побыть одной. Я знала, что сразу сделаю. Ничего другого в голове не возникало. Проводив Абдуля взглядом, я достала из кармана мобильный и написала Серёже смс: – Подыхаю без тебя. Никогда и никого ТАК. Ты все равно рядом! Мы ещё увидим нашу Барсу вместе, вот посмотришь! Отправила. Докурила. Шмыгая носом, в едва переносимом напряжении смотрела на дисплей. Неужели не ответит? Не почувствует, как он мне сейчас нужен? Я же тону! Мне хотелось удержаться «на плаву» и удержать его. Он, видимо, почувствовал. Но в ответе, пришедшем довольно быстро, я увидела всего одно слово: «Прости». Мне показалось, что вся жизнь во мне остановилась. Боже мой, какая горечь и сколько боли может содержаться в одном слове! Я сложилась пополам. Бедный! Он ничего больше не может вымолвить. Как же ему плохо… Я увидела перед собой его осунувшееся, бледное лицо. Губы сухие, сжатые, глаза опущены вниз, вроде бы прикрыты… Он еле сдерживается, чтобы не заплакать. «Прости», – повторила я вслух протяжно, словно была сейчас им, и в эту же самую секунду ещё сильнее прониклась его болью. Бесслёзной, мужской. Вот что помогает страдающей женщине, если она, так или иначе, находится в какой-либо претензии к мужчине, – осознание того, что ему тоже плохо. Возможно, ещё хуже, чем ей. Не всегда мужчина – злодей и изверг, как воображает большинство женщин. И у него есть свои оправдания и аргументы. Однажды я услышала от Серёжи такую фразу: «А почему ты думаешь, что одной тебе плохо?» Он, конечно же, имел в виду себя. Общепринятое мнение сложилось не в пользу женатого мужчины, у которого возникло сильное чувство к другой женщине. Он автоматически наделяется чертами едва ли не монстра, тешащего свое самолюбие и купающегося в любви сразу двух, а то и больше женщин. А он, вероятно, застигнутый любовью, как путник непредвиденной грозой, действительно страдает. И даже не потому, что мечется, а потому что, допустим, не понимает, как ему правильнее поступить, чтобы не навредить никому и себе – в том числе. Не самолюбование ловеласа, а чувство ответственности мужчины, мужа, отца и вдобавок – любовника. Потому что за другую женщину тоже надо отвечать, если у него возникла мысль связать с ней дальнейшую судьбу. Он хочет быть понятым, а его обвиняют в черствости и бездействии, и это оскорбляет его. Тем самым за ним не оставляют права решать свои проблемы самому, в одиночку развязывать этот Гордиев узел. Я представила, как Серёжа ходит из угла в угол, опустив голову, и казнит себя за что-то, что он сделал не так, что негативно повлияло на исход дела, дающего ему шанс на свободу поступка. И он этот шанс упустил. Вот отчего он написал «на поступок оказался не способен». А не оттого, что струсил или передумал. Он корит себя за эту неспособность, за мужскую несостоятельность. Поэтому ему хуже, чем мне. Я отвечаю лишь за себя и за свое чувство, а он – за большее. И эта простая мысль, пришедшая ко мне в музее эротики, на холодной скамейке, стала началом моего постепенного отрезвления от боли. Это, наверное, была кульминация. И как трогательно и комично, что двойник фаллоса Серёжи указал мне направление мысли. Вот и спорь потом, главнее ли мужчина женщины… Направление указывает он, а она стежки прокладывает, нить Ариадны разматывает. Чтобы его спасти. Мне стало легче. Понятно, зачем я пришла в этот музей. Чтобы через тяжёлый катарсис у «шкатулки» прийти к шаткому пока, но равновесию. Чтобы начать балансировать. Срывы ещё будут, и слёзы ещё накатят, но беспросветность отчаяния скоро уступит место тихой печали. А дальше будет видно… Абдуль принес воды и заботливо открутил крышечку. Он очень обрадовался, что я перестала рыдать. – Давай я тебя рассмешу? Я заглядывал в маленький зал, там видео крутят, сюжет двадцатых годов, видимо. По сути, это порно, но за сроком давности выглядит почти комично: женщина жирная, чистый Тициан, а мужчина – в растянутой майке. Гиперактивный, без конца диван передвигает, бросая свою девушку. Когда она садится ему на голову, а затем встает, он сразу поправляет набриолиненную прическу и криво улыбается. Как такового соития нет и в помине, одни безуспешные пристройки. А потом ещё сюжет: служанка сначала обслуживает порцией секса своего господина, а затем идет в покои госпожи. И отдает предпочтение ей, судя по разнообразию ласк. Там ещё почтенная дама совращает священника. Или он – её? Трудно понять – кино-то черно-белое, пленка старая… Он раздевает её и заставляет молиться Богу. А сам, в сутане, заходит со спины и всячески её отвлекает. Потом она в экстазе танцует перед ним, а он кусает её лобок. У девушки на нижней губе, кажется, герпес. Видимо, в те годы выбор артисток был слабенький, кто под руку подворачивался, тех и брали. Или у неё помада размазалась? А «достоинство» его она мнет, дергает, тискает, держит у губ, а в рот не берет. Наверное, инструкция не позволяла. В этом сюжете до акта всё-таки доходит, но ничего не показывают, только священник почему-то двигается вправо-влево, раскачивая даму в разные стороны. Знаешь, смех разбирает от одних только их тел: он – худой, как палка, а она – толстая, как булка… – Извини, Абдуль… – прервала я его вдохновенный рассказ. – Ты ещё хочешь тут что-то посмотреть? – Да нет… А ты? – опять застеснялся раскрепостившийся было Абдуль. – Нет. Я увидела главное. – А… – что-то по-своему понял мужчина. – Ну, пойдём. *** Было видно, что Абдуль смирился со странностями новой знакомой, как смиряются с тем, что с утра льет дождь. За несколько часов он успел к ней привязаться. Отправляясь на симпозиум в Барселону, он и не рассчитывал на приключения. Но теперь ему казалось логичным, что, кроме нудных докладов и совместных ужинов в ресторанах средней руки, у него есть женщина в кепке с козырьком и красных, как флаг Советского Союза, мокасинах. Экзотичная, плачущая и не злая, как его две жены. – Я хочу тебе что-нибудь подарить на день рождения. Ты же сказала, что он был всего два дня назад. – Ты уже мне подарил крем и поход в музей. – Скажи ещё, что я тебе черешню подарил, – обиженно произнес Абдуль. – Я хочу подарить тебе вещь, которая бы долго обо мне напоминала. Я вспомнила подарок Марко, лежащий в камере хранения на вокзале «Франция». Его не переплюнуть в оригинальности. Жаль, что этим подарком ни перед кем похвастаться нельзя. – Я хочу подарить тебе колье, – торжественно произнес врач. «Банально. Типичный восточный колорит. Вот у подарка Марко – колорит европейский. Марко подарил вибратор, как весёлое напутствие, а Абдуль хочет подарить капкан, оковы. Нет, не хочу», – подумала я. – Не стоит, Абдуль. Спасибо за порыв. Знаешь, у меня другие задачи. Мне нужно искать ночлег. – Не надо ничего искать. Я подумал уже, что ты вполне могла бы переночевать в моем номере, в «Мажестике». Он такой огромный, двухместный. Там две сдвинутые кровати, их можно раздвинуть. Я всё равно пойду на коллективную вечеринку и вернусь не раньше двух ночи. А ты спи себе. Я войду потихоньку и лягу на свою половину… – Нет, несолидно как-то. Ты представь, если администрация узнает, или кто-то из персонала войдёт… – А ты закроешься изнутри. – А как тогда войдешь ты? Абдуль примолк. – И к тому же я тебя совсем не знаю. Вдруг ты на меня нападёшь? – Нет, я спокойный. Разве не видно? Соглашайся! Зачем тебе тратить деньги? «Что они все мои деньги экономят? Куда хочу, туда торчу!» – Нет, не могу. – Ладно. Тогда пойдем, поужинаем вместе? А то я уже голодный давно. – Это – пожалуйста. Я сама не люблю сидеть над тарелкой в одиночестве. Абдуль остановил такси и попросил водителя отвести нас к морю, в район новостроек и футуристических зданий в порту «Олимпик». Там вдоль набережной тянулась цепочка ресторанов с ассортиментом приморской кухни. Мы вышли на площадь у набережной с изумрудной полоской моря. Под пышными кронами деревьев, между скамеек и прохожих шел… памятник. Симон Боливар, как выяснилось. Борец за свободу Южной Америки. Абдуль плелся за мной, а я плелась в никуда, но все-таки в сторону голубой полоски. Море, моё любимое море, обязательно овеет своим бризом нервы, и напряжение спадёт. Мы прошли мимо госпиталя де Мар, местоположение которого немало удивило обоих, поскольку в этом была и гуманность, и здравый смысл, и увидели на возвышении блестящую, огромную и, судя по цвету, медную металлоконструкцию. «Кажется, это рыба», – подумала я. Покатые формы, вздёрнутый хвост и решётчатые выпуклые бока, а головы нет, как отрублена. Наверное, у художника железо закончилось раньше воплощения замысла. Фотографировать рыбу не стали: чего-то в ней недоставало, чтобы войти в историю. Головы, наверное. – Давай сядем здесь, – предложил Абдуль. – Нет, пойдём дальше. Обезглавленная рыба меня не вдохновляет. Набережная сделала поворот налево, огибая лагуну с яхтами. Их было много, как грибов после дождя. Меня всегда удивляло, почему яхты часто стоят в бездействии? Для чего же тогда они куплены, если не выходят в море? Ведь яхте положено плыть, как скрипке – играть, песне – звучать, а машине – ездить. У яхты – странствующая душа. Ей хочется на свободу. Море моё родное – хорошо, что оно есть, вот оно, в двадцати метрах. Лишь яхты не давали мне покоя. Серёжа хотел яхту. И дом у моря хотел. Однажды я написала ему: «О таком и не мечтала… Кроме натиска, накала, чётких рамок, жёстких схем, тут талант и неизбежность, чуткость и скупая нежность… Мой мужчина. Насовсем». Он, не любящий комплименты, ярлыки и прямые намеки, ответил на это так: «А о чем ты мечтала? Скажи, милая?» Я искренне поведала: «Просыпаться в объятиях любимого мужчины». Он ответил: «Будет. А ещё?» – добивался Серёжа. – «Ну, чтобы жить в доме у моря…» И на это он ответил: «Утверждаю». Он говорил мне потом о своём желании ступать босыми ступнями по деревянному полу, не покрытому лаком… И яхту он хотел, по-мальчишески, если не по-детски задав мне вопрос: «Представляешь, как я буду смотреться на яхте?» – Вот здесь, мне кажется, неплохо кормят, – опять сказал Абдуль. – Да, название забавное – «Эль ребалехо».