Горы экзотических фруктов и орешки всех типов, «архитектурно» выложенные изящными пирамидами… Сыры, отдающие со срезов слезу… Свежевыжатые соки всех мастей, утопающие в крошеве льда… Ветчина, висящая в виде свиных ног с бедром вместе, от которого продавцы большущим ножом настругивали пятьдесят граммов деликатеса за два евро… Можно было легко представить, как ветчина «дышала» под носом купившего её и таяла во рту. Иберико, серрано, белльета – самые вкусные сорта шли нарасхват. К прилавкам – не протолкнуться. Туристы, раскрыв рты, доставали фотокамеры и кошельки, не в силах устоять перед вызывающим великолепием товара. Абдуль, взвинченный своей галантностью, смело повёл меня к прилавкам. Упреждая любое моё желание, он радовался, если попадал в цель. Выбирая черешню, не поскупился на самую дорогую – бордовую, похожую на сливу, с тугими, лаковыми бочками. – Возьмём килограмм? Вечером съедим… Слово «вечером» я пропустила мимо ушей. Кто знает, где мне предстоит находиться вечером. Но сейчас, в самое пекло, не хотелось обивать пороги отелей. Отмечая старания неожиданно свалившегося на меня кавалера, я не могла избавиться от воображаемого присутствия Серёжи на месте Абдуля. Он был бы ещё заботливеё, только без этой «восточной сладости» в каждом движении, а просто по-мужски широк и прямолинеён в своем желании доставить любимой женщине радость. Он бы даже не спрашивал, чего мне хочется, а считывал бы это с поворота моей головы, с губ, угадывал бы по взгляду. Разве это не наслаждение для мужчины – видеть, как блаженно и благодарно смотрит ему женщина в глаза, как мгновенно расслабляется её тело и размякает сущность? Как она льнёт к нему, берёт за руку… Мужчина в это время – бог и царь, он инстинктивно возвышается в своих собственных глазах и понимает, что только он один может вызвать у любимой подобное состояние сатисфакции. Причём неважно, делает ли он комплимент, или покупает шубу. Вдруг вспомнился афоризм, без принадлежности определённому автору: «Женщину нужно любить так, чтобы ей и в голову не могло прийти, что другой будет любить её сильнее…» Вот что удивляло меня своим противоречием: Серёжа был далеко, не проявлял знаков внимания, не писал признаний и ласковых слов, – более того, он сделал мне больно, ничего не объяснив толком, а я чувствовала, что любима им так сильно, как не буду любима никем. Ощущение это не поддавалось логике. Оно было из области метафизического, необъяснимого, но мне казалось – я могу потрогать рукой чувство Серёжи к себе. Оно было трёхмерным, объемным. И никто бы не смог переубедить меня, что его нет. Даже тот внутренний прокурор, червь сомнения, что порой высовывал наружу разумную голову с вопросительно-сурово поднятыми бровями. Абдуль фотографировал едва ли не каждый мой шаг. Мне было все равно. Я не позировала и не старалась придать позе выгодный ракурс. Когда у моего фотоаппарата села батарейка, мужчина сам предложил сходить в ближайший магазин «Кодак» и отдать батарейку на подзарядку. Через два часа он опять ретиво сбегал в магазин и принес батарейку обратно, радостный, как ребёнок, которому удалось сделать что-то впервые своими руками. Мы шли по Рамбле. Аллея народного гуляния и сегодня блистала неожиданностями: из огромной сковороды с пластиковой, ярко-желтой паэльей торчала напомаженная голова повара в белом колпаке. Голова отчаянно вращалась – в попытке попробовать приготовленное блюдо… Вот так и я – вращаюсь вокруг своего Серёжи, а получить не могу. Видит око, да зуб неймет… Мое внимание вдруг привлекла скромная вывеска в нижнем ряду плотно стоящих друг к другу домов. – Пойдем в музей эротики? Во-он, видишь? – бесшабашно предложила я Абдулю. – В пятьдесят лет пора приобщиться к этой разновидности искусства. – Эротики? – как школьник покраснел тот, словно предложение обнажило его тайные мысли. – Ну, пошли… Мы вошли в узкую дверь невзрачного подъезда и в скромной будочке, похожей на кинокассы итальянского неореализма, попросили два билета. Прикосновение к эротике стоило девять евро с каждого. Абдуль взял расходы на себя. Эротика бросилась к нашим ногам ещё на входе: в полу, в виде квадрата-выемки, прикрытого зеленоватым прозрачным плексигласом, на камешках с терракотовым оттенком, безмятежно покоились большой деревянный фаллос, его собрат поменьше и пять фигурок на тему, касающуюся всех и каждого. Крутая лестница вела в «поднебесье». На втором этаже, где, собственно, и начиналась экспозиция, на стене, висел в рамочке Манифест 1997 года, заявляющий, что посредством полового акта гомо сапиенс испокон веков не только продлевает род, но и раскрывает свою индивидуальность. Я не смогла вникнуть в документ, как следует, но уловила, что он составлен в поддержку здоровой сексуальности как проявления в человеке не только инстинкта, но и творческого начала. Мысленно с этим согласившись, я пошла дальше. Думая только о Серёже. В преддверии музея, возвышался колоссальных размеров, выше человеческого роста, деревянный, немного рассохшийся фаллос. Повторяющий основные детали оригинала, он не производил впечатления настоящего, – может быть, потому что был выкрашен в неестественно жёлтый цвет. Его так и тянуло обхватить руками, как обхватывают ствол дерева – в желании приобщиться к энергии природы. Абдуль скованно прошёл мимо, косясь и улыбаясь натянуто, словно именно его мужское достоинство было выставлено в преувеличенном размере на всеобщее обозрение. Понимая и чувствуя интуитивно, что озорство здесь уместнее деланного смущения, я обняла фаллос по-родственному и попросила Абдуля сделать снимок на память. Эта минимальная акция меня раскрепостила. Конечно, правильнее было бы прийти сюда с подругой или с любимым мужчиной, чем с едва знакомым представителем Аравийской пустыни. Но жизнь не предложила лучшего варианта. В пятьдесят лет приходится быть смиренной, и принимать ситуацию такой, какая она есть в наличии. Отбросив ложную скромность, я пошла по залам музея, как если бы ступала по картинной галерее высокого искусства. Впрочем, отчасти это было именно так. Картины обнажённых тел маслом, намекающая на тайну акварель, дымчато-ирреальная пастель, вышитые цветным шёлком жанровые зарисовки и позиции полового акта, фрагменты барельефов, каменные фигурки и ритуальные принадлежности отсылали в далекое прошлое, поражая изощренностью и фантазией. Потускневшие от времени краски щедро давали понять, что искусство эротики существовало и в стародавние времена. И тогда у него были свои апологеты и свои противники. Но то, что тема эта – вечная и животрепещущая, не оставляло никаких сомнений. Более того, в произведениях прошлого, посвящённых непосредственно соитию, таилось больше уважения, что ли, к этой сфере человеческой жизни. Больше понимания её значимости для обоих полов. И больше толерантности, которую сейчас, возможно, наиболее пуритански настроенные слои общества безапелляционно отнесли бы к разврату. Культура плоти была широко представлена в экспозиции, сравнительно небольшой по объему, но рассредоточенной по маленьким залам, словно под музей эротики отвели огромную коммунальную квартиру, как у Хосе. Абдуль, немного отставая, или намеренно находясь поодаль, с интересом разглядывал все предложенное и выглядел притихшим. В его мусульманской стране он вряд ли видел такой гимн эрегирующему фаллосу и раскрытой вагине. Он не делился впечатлениями со мной и держался как застигнутый врасплох пуританин, вовремя не сумевший сбежать или завязать себе глаза. Посетителей практически не было. Но здесь незримо присутствовали и Маркиз де Сад, и Клеопатра, и царь Эдип, и Генрих Шестой, и Казанова, и Мазох, и ещё целая толпа персонажей, некогда приобщившихся к этой тончайшей сфере человеческого бытия. И как бы в этом отношении порой ни сравнивали человека с животным, уничижая и порицая, ясным оставалось одно: совокупление не есть грязь или стыд. Это – радость тела, радость жизни в нем. Прикосновение к тайне, к воплощению себя в другом, кто открылся тебе на эти несколько таинственных минут или часов. Вот почему важно любить партнера, или хотя бы симпатию и уважение к нему испытывать. Тогда невозможно осквернить ни себя, ни другого. Тогда секс – взаимное наслаждение, приносящее организму благо. Мы с Абдулем порознь вошли в слабо освещённый зал, где по центру, на пьедестале, возвышалось чёрное металлическое, старинное кресло, похожее на гинекологическое. Покрытое тёмной патиной, оно производило мрачное впечатление. Посередине его ложа выглядывал из отверстия головкой в космос средних размеров фаллос. У подставок для ног висели цепи с кандалами. Для рук также предусматривалась возможность зафиксировать их и даже закрыть наручники на ключ. И на уровне шеи был зловеще раскрыт «капкан». Под креслом располагался механизм – непостижимо сложный, напоминавший часовой. Он приводил фаллос в знакомое всему миру движение. Звуки скрежета трущихся друг о друга деталей, вперемешку с протяжными томными стонами, казалось, долетали до слуха из глубины веков… На стенах теснились, расталкивая друг друга грудями и мышцами, стилизованные портреты секс-символов прошлого, выцветшие обложки журнала «Плейбой», фотографии обнажённых, безвестных мужчин и женщин, будто сошедших с полотен Тулуз-Лотрека и навсегда потерявших стыд. Им было всё равно, что о них думают посетители. Они навечно застыли в сладкой неге любовных утех. Бордового цвета стены и тёмный потолок создавали обстановку кабинета. В таком «кабинете врача», наверное, тысячи женщин прошлого излечились от фригидности. Может быть, в этом кресле тайно побывала сама королева Английская? Интересно, согревали для неё предварительно металлический пенис, или она предпочитала острое ощущение «холодного оружия»? Одухотворенные картины Греции, грубоватые скульптурки Индии, изящные миниатюры Японии и Китая, бесстыдные немецкие зарисовки с натуры и даже российская холодноватая «гжель» воспевали таинство интимной жизни . Но больше всего умиляли вышитые шёлком позиции – при одном лишь представлении, как тихонечко корпели с иголочками швеи над изображениями объектов страсти, а самое главное – что они при этом думали и испытывали. И ещё: бросалось в глаза, что везде восхвалялся процесс, а не результат. Пристальное, соответствующее музейному, внимание, уделенное в десяти залах половому акту, заставляло так же пристально вглядываться в изображенное всевозможными техниками совокупление. Погружённый в нежно облегающую его вагину, твердый фаллос всех времен и народов олицетворял непреходящее наслаждение. Признанный труженик. Уникальный перпетуум-мобиле. Бессмертной богине-вагине тоже была отдана дань, хотя в менее богатых размерах: женщину всё-таки украшает скромность. Особенное впечатление производила элегантная, махагонового цвета трость с небольшим, круглым, белым набалдашником. На нём, податливо выгнувшись розовым клитором прямо в ладонь обладателя трости, распростёрлась заветная часть женского тела с тонко прорисованными малыми и большими губами, обрамлёнными редкими черными волосками. Издалека вещь казалась просто великолепной. Особенно украшение набалдашника. Чем, по сути, и является созданный Богом оригинал. Абдуль надолго задержался у картины с изображением любовных игр двух мужчин и одной женщины. Все участники принадлежали к восточной расе. Жёлтого цвета женщина на полотне, украшенная золотым монисто и вычурными серьгами, выглядела очень довольной и ничуть не измученной, несмотря на то, что мужчины безжалостно тянули её вверх за ноги, вывернутые в области тазобедренного сустава неестественно, как у куклы. Центральным местом экспозиции можно было назвать прозрачный, как минимум, два метра в длину и приблизительно семьдесят сантиметров в ширину, крытый короб, похожий на высокий аквариум. Внутри него блистал частокол из фаллосов всевозможных размеров, форм и цветов в натуральную величину, максимально приближённых к оригиналам. Лес фаллосов. Парад пенисов. Марш воинствующего мужского члена. Стоящие наизготовку фаллосы казались живыми и даже разумными существами. Что-то трогательное было в этой оригинальной «шкатулке» с натуральными драгоценностями. Фаллосы, подобно моделям на подиуме, толпились, наивно и важно раздув головки и, казалось, хвастались друг перед другом. Зрелище притягивало невидимым магнитом. Тут можно было стоять хоть до закрытия музея, удивляясь многообразию одного и того же. Как нет двух похожих людей, так нет и двух абсолютно одинаковых фаллосов. Любая женщина встала бы тут, как вкопанная. И покуда её отсюда не погнала бы стыдливость и страх перед общественным мнением, она бы стояла и созерцала доступное взору пиршество мужской физиологии… Почувствовав с первых шагов по залам ноющую боль и тоску по несбывшейся мечте – близости с любимым мужчиной, – я ощутила приступ тошноты. Что-то сродни отвращению. Сначала я подумала, что это эффект переизбытка того, что предстало перед моим зареванным взором. Или шок вот от этого иссиня-черного угрожающего экспоната с надувшимися венами. Или от уродливо изогнутого и слишком тонкого в основании головки пениса, похожего скорее на инструмент пытки. Или просто от жары? Не отрывая взгляда от стеклянной «шкатулки», я впала в бесконтрольное состояние и горько расплакалась. Абдуль, как раз к этому времени, похоже, справившийся со своими комплексами, опешил. Он стоял за плечом спутницы, наблюдая, как она пристально разглядывает панораму «красавцев» всех мастей, и совершенно растерялся, когда плечи женщины затряслись, а голова склонилась вниз. Не владеющий информацией о её жизни, он подумал, что бедная женщина, отметившая свое пятидесятилетие, скорбит по несостоявшемуся в её судьбе, скорбит, что ей уже никогда не испробовать всю эту коллекцию, потому что не столько сил, сколько времени не хватит. Абдуль решил, что вид упущенных возможностей привел её к такому, в прямом смысле, плачевному состоянию. Откуда же было знать прекрасно обученному в Германии доктору, что у слёз страдалицы может быть иная подоплека? Да я и сама не ожидала такого последствия! Мой взгляд вдруг остановился на одном из экспонатов, и он показался до боли знакомым, даже родным – до малейшей детали, до последней жилки, исполненной столь искусно, что она, казалось, пульсировала в такт с моим сердцем… Это была точная копия пениса моего дорогого Серёжи. Он стоял себе в центре Барселоны и никого не трогал, а мне вдруг стало так жаль себя, жаль его и нестерпимо жаль того, что между нами не случилось Чуда, что я заплакала, как ребёнок перед недосягаемой игрушкой… – Что такое? Что с тобой? – схватил меня Абдуль за руку, но мне стало ещё хуже от чуждого прикосновения, и слёзы полились градом. Несчастный Абдуль, вооружённый медицинской теорией про недоласканных одиноких женщин, подумал только о том, о чём мог подумать любой прямолинейно мыслящий мужчина. И, догадавшись, чем в таких случаях можно помочь, потихоньку, на ухо, предложил: – Пойдём в отель? Я посмотрела на него невидящими глазами, раскрыла рот и, буквально забившись в рыданиях, пошла прочь из зала.