Уве падает на табуретку, тяжело дышит. Руки трясутся, точно он угодил в прорубь. Сердце зашлось. Последнее время пошаливать стало. Уве судорожно хватает воздух ртом, точно рыба из опрокинутого аквариума. Путейский доктор сказал, что это хроническое, главное, мол, не волноваться. Ему легко говорить. «На заслуженный отдых, — сказало ему начальство. — Тем более порок сердца и все такое». Сказали, дают ему досрочную пенсию. А по Уве, так лучше б прямо сказали: «Списываем тебя в утиль». Треть века на одном месте, а тут нате — так вот низвести: «порок», понимаешь. Уве не помнит, сколько просидел на табуретке с дрелью в руке, сердце зашлось, кровь загудела в висках. Рядом с парадной дверью висит фотокарточка — на ней Уве и жена. Соня. Снимок скоро сорок лет как сделан. В Испанию когда на автобусе ездили. Соня в красном сарафане, загорелая, счастливая. Рядом Уве, держит ее за руку. Проходит час, не меньше, а Уве все смотрит и не может оторвать глаз от фотографии. Вот по чему он тоскует больше всего на свете, вот чего страстно желал бы. Держать Соню за руку. Как она вкладывала свой указательный пальчик в его ладонь, словно в пенал. И когда делала так, чувствовал Уве, что нет в этом мире ничего невозможного. Вот чего ему так недоставало, больше всего на свете. Он медленно встает. Идет в гостиную. Взбирается на стремянку. Сверлит дырку, намертво вкручивает крюк. Слезает со стремянки, смотрит, что получилось. Выходит в прихожую, надевает парадный костюм. Проверяет внутренний карман — на месте ли конверт. Уве пятьдесят девять лет. Он потушил весь свет. Помыл за собой кофейную чашку. Вбил крюк. Пора! Он берет с вешалки в прихожей веревку. На прощание ласково проводит рукой по ее пальто. Идет в гостиную, продевает веревку, делает петлю, становится на табуретку, сует голову в петлю. Отбрасывает табуретку ногой. Закрыв глаза, чувствует, будто чьи-то огромные жвала сомкнулись вкруг шеи. 8. Уве и отцовские заветы Она верила в судьбу. Какими бы путями ты ни шел, все они в конце концов «приведут тебя к твоему предназначению». Уве, бывало, как заслышит эти ее речи, лишь промямлит что-то себе под нос да вдруг заспешит-засобирается с озабоченным видом — какой-нибудь исключительно важный винтик прикрутить. Но перечить не перечил. Коли для жены есть «что-то важное», что ж — дело ее. Для него же важнее был «кто-то». Странное дело — осиротеть в шестнадцать лет. Лишиться семьи, не успевши обзавестись собственной. Это совсем особенное одиночество. Уве доработал за отца две положенные недели. В поте лица, по-взрослому. И почти сразу, к своему изумлению, почувствовал вкус к работе. В ней высвобождалась его воля. Взялся за дело — и из-под рук твоих выходят плоды твоего труда. Не подумайте, что Уве плохо относился к школьной науке, просто он никак не мог понять, какой от нее толк. Он любил математику (и по ней успел года на два обогнать одноклассников). А в другие предметы, сказать по чести, особо и не вдавался. Работа же — совсем другое дело. Она давалась куда легче. Отстояв последнюю смену, Уве уходил из депо задумчивым и печальным. Не то беда, что предстояло вернуться к учебникам, его вдруг поразила мысль — на что же теперь жить? Отец Уве был, конечно, человеком всевозможных достоинств, вот только добра, как уже сказано, не нажил — оставил Уве лишь ветхую хибарку, старенький «сааб» да пузатые часы. Податься на церковные хлеба — это уж шиш с маслом, не дождется Боженька. Уве так и заявил во всеуслышание, прямо в раздевалке — может, даже не столько Богу, сколько самому себе. — Отца с матерью прибрал, так и деньги свои себе оставь! — прорычал он в потолок. Забрал пожитки и пошел восвояси. Услыхал ли его слова Господь или кто другой, неизвестно. Так или иначе, на выходе из раздевалки Уве уже поджидал посыльный из дирекции. — Ты Уве? — уточнил он. — Ну? — Директор доволен твоей работой, — коротко пояснил человек. — Спасибо, — сказал Уве и собрался уходить. Посыльный легонько придержал его за рукав. Уве остановился. — Директор спрашивает, не хочешь ли ты остаться и продолжить в том же духе? Уве молча уставился на человека. Скорее всего, хотел убедиться — не шутит ли тот. Наконец кивнул. Он успел отойти на несколько шагов, как человек прокричал ему вслед: — Директор сказал, ты весь в своего отца! Уве не обернулся. Только гордо приосанился. Так и остался — в стоптанных отцовых башмаках. Не отлынивал, не скулил, не хворал. Старшие товарищи из его смены, правда, толковали промеж себя, что паренек какой-то забитый и малость чудной: пиво после работы с ними не пьет, женским полом особо не интересуется (что уже само по себе странно). Впрочем, яблочко от яблони недалеко падает: Уве был сыном своего отца, а с батей его ни у кого из путейцев ссор отродясь не бывало. Просили подналечь — Уве не отказывал, просили подменить — Уве подменял без лишних счетов. Со временем в бригаде почти не осталось мужиков, за которых Уве не отстоял бы одну-две лишние смены. А потому мужики рассудили, что Уве — свой. А как-то ночью, в самую распутицу, под проливным дождем, в двадцати километрах от города сломался старый грузовик, везший рабочих со смены. И Уве починил развалюху, обойдясь одной отверткой и половиной мотка изоленты. И уже после того, спроси любого путейца, каждый сказал бы, что Уве — парень что надо. На ужин Уве отваривал картошку с сарделькой. Сядет за кухонный стол да часами глядит в окно. К еде почти не притронется. Наконец встанет, выйдет с тарелкой во двор, усядется в «саабе», там и поужинает. А наутро снова на работу. Так и зажил. Он любил порядок. Так лучше — когда заранее знаешь, что будет дальше. Со смертью отца Уве все отчетливей видел разницу между людьми, которые заняты делом, и теми, кто ничего не делает. Между теми, что работают, и теми, которые только болтают. И Уве старался болтать поменьше, а делать — побольше. Друзей у него не было. С другой стороны, откровенных недругов — тоже. Разве что Том — когда его назначили мастером, уж он постарался, чтоб жизнь Уве медом не казалась. Давал парню самую грязную и тяжелую работу, бранил почем зря, ставил подножки в столовой, отправлял под вагон, а после, когда беззащитный Уве ложился на рельсы, Том пускал вагон. Насмерть перепуганный, Уве едва успеет выскочить из-под вагона, а Том уж стоит рядом и гогочет во все горло: «Смотри, паря, а то раскроит тебя, как папаню твоего!» Уве опускал голову и помалкивал. Умно ли перечить мужику вдвое больше тебя самого? Он просто ходил каждый день на работу и добросовестно трудился. Отцу этого хватало, а мне и подавно, думал Уве. Остальные товарищи уважали его за это. «Чем меньше болтаешь, тем меньше ерунды мелешь, говаривал твой батя», — сказал как-то днем ему один из старых путейцев, работая вместе с Уве в депо. Уве кивнул: кто-то это понимает, кто-то — нет. Так и в тот день — кто-то понял, почему Уве так повел себя в директорской конторе, а кто-то — не совсем. День этот пришелся почти аккурат на вторую годовщину похорон отца. Уве только что исполнилось восемнадцать, а Том погорел на краже. Когда он опустошал билетную кассу в вагоне, видеть его мог только Уве. Да вот беда — в вагоне том кроме Уве и Тома никого не случилось. А когда из дирекции явился человек с серьезным лицом и объявил Уве и Тому, что их вызывают к главному, никто на свете даже представить не мог, что из этих двух виноватым окажется Уве. А Уве, конечно, был совершенно чист. В конторе ему велели подождать в коридоре. Четверть часа он сидел под дверью на стуле, не подымая глаз от пола, когда наконец отворилась дверь. Из нее вышел Том, кулаки стиснуты так решительно, что кожа на руках побелела чуть не до локтей. Том попытался заглянуть Уве в глаза, но Уве упорно смотрел в пол, даже и тогда, когда его ввели в кабинет. А в кабинете разные люди в костюмах — кто стоит, кто сидит. Сам директор ходит взад-вперед позади стола, слишком сердитый, по лицу судя, чтоб усидеть на месте. — Присаживайся, Уве! — наконец говорит один из костюмов. Уве узнает его. Отец как-то чинил его машину. Синий «Опель-Манту». Со здоровенным движком. Владелец «опеля», приветливо улыбнувшись, лаконичным жестом приглашает Уве занять стул посреди кабинета. Словно говоря: ты среди друзей, ничего не бойся. Уве покачал головой. Владелец «опеля» понимающе кивнул. — Ну, как хочешь. Это чистая формальность, Уве. Никто из нас не верит, что ты мог украсть деньги. Ты скажи нам, кто взял их, и все. Уве смотрит в пол. Проходит полминуты. — Итак, Уве? — окликнул молчуна владелец «опеля». Уве молчит. Тут тишину прерывает густой директорский бас: — Отвечай на вопрос, Уве! Уве как в рот воды набрал. Глаза приросли к полу. Уверенность на лицах в кабинете меняется на легкое недоумение. — Уве… ты должен ответить на вопрос, ты понимаешь это? Ты взял деньги? — спросил владелец «опеля». — Нет, — твердым голосом отвечает Уве. — Тогда кто? Уве безмолвствует. — Отвечай на вопрос! — потребовал директор. Уве поднимает глаза. Выпрямляется. — Я не из тех, кто закладывает других, — был его ответ. Тихо стало в кабинете, немало утекло минут, прежде чем владелец «опеля» продолжил: — Но, Уве, ты пойми… Если ты не скажешь, кто украл, если найдется свидетель, а то и несколько, которые скажут, что украл ты, а? Нам тогда придется думать, что это был ты, — сказал владелец «опеля» (куда девалась приветливая улыбка). Уве кивнул. Однако ничего не сказал. Директор пытался прочитать правду по его глазам — словно за карточным столом вычислял, блефует ли соперник. Уве бровью не повел. Директор с досадой сказал: — Ладно, ступай пока. И Уве ушел. Четвертью часа раньше Том, вызванный на директорский ковер, с ходу свалил всю вину на Уве. После обеда отыскались два молодых рабочих из смены Тома и с ретивостью салаг, желающих выслужиться перед старичком, стали кричать, что своими глазами видели, как Уве очистил кассу. Скажи Уве хоть слово против Тома, оно перевесило бы слова Тома. Но Уве ответил на слова молчанием. И потому на следующее утро бригадир велел ему забрать вещи из шкафчика и идти в контору. Когда он выходил из раздевалки, Том на пороге стал глумиться над ним. — Мазурик! Мазурик! — шипел он. Уве прошел мимо, не поднимая глаз. — Вор! Вор! Вор! — подтянул громко, на всю раздевалку, молодой подпевала, лжесвидетельствовавший против Уве, пока один из стариков, знавших отца Уве, не осадил его, отвесив хорошую затрещину. — ВОРЮГА! — театрально завопил Том, так пронзительно, что слово это еще несколько дней звенело в голове Уве. Не оборачиваясь, Уве выскочил на вечерний воздух. Глубоко вдохнул. Он был вне себя. Но не то задело, что назвали вором. Людям его породы мало дела до того, что про них говорят. Нет, ему было стыдно потерять работу, на которую отец положил всю свою жизнь, и стыд этот раскаленным шкворнем жег ему душу. По пути в контору, куда он направился с ворохом своих спецовок, у Уве было время поразмыслить над собственной судьбой. Ему жаль было уходить. Нормальные задания, нормальный инструмент, стоящая работа. Уве решил для себя: когда полиция надлежащим образом разберется с этой кражей, он подастся в края, где можно сыскать такую же работу. Может статься, придется ехать к черту на рога, прикидывал он. Вероятно также, понадобится немалый срок, прежде чем эта уголовная история подзабудется и не станет никого пугать. Благо здесь его ничто не держит. Да и вообще нигде на свете, вдруг осознал Уве. Ладно, зато не стал стукачом. Уве надеялся, что за это отец простит ему потерю работы, когда они встретятся вновь. Так он просидел в коридоре на стуле почти сорок минут. Наконец к нему вышла пожилая секретарша в строгой черной юбке и квадратных очках и пригласила в кабинет. Притворила за ним дверь. Уве остался один на один с директором, как был — со спецовками под мышкой. Директор сидел за письменным столом, сцепив пальцы в замок. Оба молча изучали друг друга долго-предолго — хоть картину с каждого пиши да вешай в музей. — Деньги украл Том, так? — сказал директор. Это был не вопрос. Скорее констатация факта. Уве не ответил. Директор кивнул.