Добрую половину суток он драил поезда, отбывающие из города на юг, затем спал часа три и весь остаток дня сновал вверх-вниз по строительным лесам, слушая, как мужики в пластмассовых касках обсуждают строительные хитрости. Раз в неделю, в свой единственный выходной, Уве без перерыва, по восемнадцать часов таскал мешки с цементом и бревна, курочил и заново отстраивал единственную ценность (не считая «сааба» и отцовских часов), перешедшую ему от родителей. Сноровка его росла не по дням, а по часам, мышцы крепли. Как-то в пятницу под вечер прораб, которому полюбился этот работящий паренек, подвел Уве к заброшенной дровяной куче. Строительный мусор, сломанные доски, которые надо было сжечь на костре. — Я отлучусь, и ежели вдруг какая доска тебе понадобится, будем считать, что ты бросил ее в костер, — сказал прораб и с тем удалился. Проведав о ремонте дома, старшие товарищи Уве стали интересоваться его успехами. Когда Уве ставил несущую стену в гостиной, к нему зашел каменщик, жилистый и кривозубый: минут двадцать он распекал Уве, обзывая бестолочью, не удосужившейся освоить азы, после чего научил, как определять допустимую нагрузку. Когда Уве укладывал плитку на кухне, заявился дюжий плиточник, у которого недоставало мизинца: раз тридцать обругал Уве халтурщиком, зато научил правильно мерить. Однажды вечером, когда пора было идти домой, рядом со спецовкой Уве кто-то оставил ящик со старыми инструментами. На ящике лежала бумажка с надписью: «Салаге!» Дом медленно, но верно приобретал божеский вид. Шуруп за шурупом, дощечка за дощечкой. Похвалиться было не перед кем, да оно и не требовалось. Хорошая работа сама себя хвалит, говаривал отец, и Уве был совершенно с ним согласен. Он, сколько мог, избегал соседей. Видел, что те невзлюбили его, и, чтобы не злить их еще больше, обходил стороной. Правда, после одного случая сделал исключение — для старика, что жил со своей женой через забор от Уве. Этот старик единственный на всю округу не носил галстука. Когда был чуть помоложе, конечно, носил, в этом Уве почти не сомневался. А случай приключился вот какой. Строго через день, с тех пор как умер отец, Уве ходил подкармливать птиц. Но как-то утром позабыл. Когда же на следующее утро решил исправиться, то чуть не сшибся лбом с соседом, тянувшимся к кормушке со своей стороны штакетника. Старик обиженно посмотрел на Уве, держа в руках пакет с птичьим кормом. Ни старик, ни Уве не сказали друг другу ни слова. Потом Уве коротко кивнул. Сосед так же коротко кивнул в ответ. Уве вернулся в дом и с той поры кормил птиц только по своим дням. Разговаривать с соседом они не разговаривали. Как-то Уве, докрашивая штакетник, увидел, как старик выходит на крыльцо. Докрасив свою половину забора, Уве заодно покрасил соседскую половину. Сосед ничего не сказал на это, однако вечером, когда Уве случилось идти мимо соседского кухонного окна, они кивком поприветствовали друг друга. А наутро Уве обнаружил на крыльце яблочный пирог явно домашней выпечки. Яблочного пирога Уве не едал с той поры, как умерла матушка. Чиновники тем временем слали и слали письма, все более грозные требования продать участок. Под конец Уве стал выбрасывать их послания, не вскрывая конвертов. Хотите отобрать отчий дом, что ж, придите попробуйте — Том однажды попробовал отобрать чужой кошелек. Несколько дней спустя, проходя мимо соседского дома, Уве заметил, что сосед кормит птиц не один — на пару с мальчуганом. Внук, смекнул Уве. И украдкой наблюдал за ними из окна спальни. Старик и мальчик секретничали вполголоса, словно делясь огромной тайной, и этот полушепот их отозвался в душе Уве чем-то давно забытым. Тем вечером он ужинал в «саабе». А спустя несколько недель Уве закончил ремонт, и, когда солнце вышло из-за горизонта, Уве, забив последний гвоздь и сунув руки в карманы синих штанов, гордо стоял в саду и любовался своей работой. И вдруг обнаружил: дома ему по душе. Их можно понять умом. Их можно рассчитать, начертить на бумаге. Они протекут, если не латать крышу. Они рухнут, если не укреплять фундамент. Они справедливые, эти дома, всегда платят тебе тем, что ты заслужил. Не то что люди. Дни шли за днями. Уве ходил на работу, питался сардельками с отварной картошкой. И хотя жил бобылем, не страдал от одиночества. Но вот когда Уве привычно перетаскивал какие-то доски, в его ворота, откуда ни возьмись, постучался какой-то круглолицый весельчак в мешковатом синем костюме. Обливаясь потом, он просил Уве не отказать ему в стакане воды похолоднее. Уве поднес, почему бы и нет, и, пока весельчак пил, они разговорились. Вернее, ясное дело, разговорился-то круглолицый весельчак. Оказалось, он страшно интересуется домами. Живет, мол, на другом конце города, и у самого ремонт полным ходом. И тут же напросился на кухню к Уве — кофейку выпить. С непривычки Уве опешил от такой бесцеремонности, но, побеседовав часок-другой на строительные темы, даже готов был признать, что иной раз не так уж и худо посидеть на кухне в компании. Уже прощаясь, весельчак вдруг спросил про страховку. Уве ответил, что ему в голову не приходило страховать дом. Отец вот не больно жаловал страховщиков. Круглое лицо весельчака вдруг вытянулось. Он стал уговаривать Уве: приключись что с домом, без страховки — беды не оберешься. Уве, поддавшись на уговоры, отчасти признал свой промах. Сам-то он прежде не задумывался над последствиями. Это ж надо быть таким балбесом! Круглолицый спросил, нельзя ли ему позвонить от Уве. Уве разрешил. И что же: растроганный гостеприимством Уве в этот погожий солнечный денек, весельчак решил отблагодарить хозяина за радушие. Он (по счастливой случайности) как раз работал в страховой компании и, коротко переговорив с конторой, предложил Уве страховку по замечательной цене. Уве поначалу ломался, долго торговался, сбивая цену еще. — Ну и хваткий же вы делец! — восхитился весельчак. Уве сам не ожидал, что будет так польщен этими словами. А весельчак всучил ему бумажку со своим телефоном и сказал, что охотно зайдет еще — попить кофе, о ремонте побеседовать. Впервые кто-то изъявил желание подружиться с Уве. Уве заплатил за страховку наличными. Пожал круглолицему руку. И больше его не видел. Как-то пытался дозвониться — никто не ответил. Шильцем кольнула было обида, но Уве решительно запретил себе расстраиваться на этот счет. Зато когда позвонил человек из другой страховой компании, Уве с чистой совестью ответил, что уже застрахован. Нет худа без добра. Соседей он по-прежнему обходил за версту. Была охота — искать себе проблем! На беду, проблемы будто сами искали его. Прошло несколько недель с окончания ремонта, как грабанули дом одного из галстуков. Второе ограбление за недолгий срок. На следующее утро галстуки ни свет ни заря собрались на сход и всем миром постановили, что без молодого бирюка из «халупы под снос» тут никак не обошлось. Иначе «на какие средства он бы отгрохал такой ремонт». Вечером кто-то пришпилил к двери записку: «Уматывай, пока цел!» Следующей ночью в окно влетел кирпич. Уве выбросил кирпич, вставил новое стекло. Он не ответил галстукам. Какой смысл? Но и съезжать не собирался. А наутро проснулся от едкого запаха дыма. Уве единым духом вылетел из постели. Первая мысль была: видимо, раскокать окошко кирпичом кому-то показалось маловато. Сбегая вниз по лестнице, Уве машинально ухватился за молоток. Нет, от природы парень не был кровожадным. Но кто их знает, мало ли? Он выскочил на веранду как был — в одних трусах. Месяцы перетаскивания бревен на стройке не прошли без следа: из юнца Уве превратился в дюжего мужика. Вид голого торса и молотка, зажатого в правом кулаке, смутил столпившихся зевак — на миг оторвавшись от зрелища пожара, они оглянулись на него и, как один, благоразумно посторонились. Тут только Уве понял, что горит не он. Горели его соседи. Галстуки повыскакивали на улицу и пялились на пожар, будто косули, ослепленные светом прожектора. Из дыма вдруг показалась фигура старика, под руку выводившего жену. Та задыхалась от кашля. Отдав жену на руки одной из соседок, старик обернулся и кинулся в огонь. Толпа закричала: «Куда? Поздно! Дождись пожарных!» Дед не стал слушать. Хотел уже кинуться в самое пекло, как обрушилась горящая притолока. За эти долгие секунды Уве, стоя у своих ворот, успел оценить обстановку. Ветер дул в его сторону, рдеющие головешки уже подпекали сухую траву на полянке, отделявшей дом Уве от соседского. Скорей бежать за шлангом, иначе через несколько минут огонь перекинется на его жилище. Уве видел, как старик пробивается внутрь, пытаясь перелезть через рухнувший ему навстречу книжный шкаф. Галстуки окликали его, уговаривали вернуться, но старуха, жена его, вдруг выкрикнула другое имя. Имя их внука. Уве переминался с пятки на пятку. Перенося вес то на одну, то на другую ногу. Огонь змейкой полз по траве. По правде сказать, в ту минуту Уве размышлял не столько о том, чего хочет сам, сколько о том, как поступил бы на его месте отец. И, поразмыслив, понял, что выбора, собственно, нет. Недовольно буркнул что-то, взглянул напоследок на свой дом, прикидывая, сколько часов потратил, чтобы привести его в божеский вид. И кинулся в огонь. Нутро соседского дома заволокло густым липким дымом, который бил в лицо жаром, словно лопатой. Старик все пытался перелезть через шкаф, загородивший проход. Уве одним махом отшвырнул шкаф в сторону, будто бумажку, — путь был свободен. Когда в лучах вечерней зари они выбрались наружу, на руках старика, грязный и закопченный, лежал мальчик. Грудь и руки Уве были исполосованы в кровь. Люди заполошно кричали, бегали взад-вперед по улице. Выли сирены. Вышедших из огня кольцом обступили пожарные в касках. Уве, как он был, в одном исподнем, с саднящими легкими, вдруг заметил, как над его домом взметнулись первые огненные языки. Опрометью кинулся было на лужайку, но тут понабежала пожарная команда, бесцеремонно и жестко скрутила его. Заполонила весь двор. Не подпустила к дому. Какой-то человек в белой рубашке, по виду вроде брандмейстер, широко расставив ноги, объявил Уве, что не пустит его тушить собственный дом — чересчур опасно. А сами мы тушить не можем, — продолжал он, тыча в какую-то казенную бумагу, пока не получим надлежащий приказ от начальства. Дом-то стоял на границе двух муниципалитетов, вот пожарные и ждали четкой отмашки по рации от своего начальства: а тогда уж туши кто во что горазд. Но сперва надо выдать санкцию, поставить печать. — Закон есть закон, — равнодушным голосом сообщал брандмейстер в белой рубашке в ответ на протесты Уве. Уве вырвался, помчался за шлангом. Но тщетно, огонь было не унять. Когда же пожарные дождались четкого приказа, дом уже полыхал вовсю. Уве понуро стоял в саду, глядя, как догорает его дом. А несколькими часами позже, позвонив из телефонной будки в страховое агентство, он узнал, что о круглолицем весельчаке там впервые слышат. И никакой страховки на дом не выписывали. Сотрудница агентства посочувствовала: — Столько прохиндеев развелось: ходят по домам, людей обманывают. Ну вы хоть не платили ему наличными? Одной рукой Уве повесил трубку. Другая, в кармане, сжалась в кулак. 11. Уве и увалень, который окна не откроет без того, чтоб не грохнуться с лестницы Время — без четверти шесть. Первый снег холодным одеялом лег на дремлющий таунхаусный поселок. Сняв с вешалки синюю куртку, Уве собирается на традиционный утренний обход, как вдруг, к своему изумлению — и неудовольствию, — натыкается на кошака: тот сидит на снегу прямо под дверью. И похоже, сидел тут всю ночь. Уве погромче хлопает дверью: авось котяра удерет. Напугал тоже: кот и не думает убегать. Сидит себе в снегу да пузо лижет. Хоть бы хны. Очень не по нраву Уве эта кошачья безбоязненность. Уве качает головой: широко расставив ноги, становится перед ним, точно спрашивая: «Это как же понимать, а?» Кошак задирает головешку, смотрит нахально. Уве замахивается на него. Кот ни с места. — Это частная территория, слышь, ты! — уведомляет Уве. На кошака и эти слова не действуют. Тут уж Уве, не стерпев, с ноги запускает в него шлепанцем с деревянной подошвой. Впоследствии он вряд ли смог бы поручиться, что сделал это не нарочно. Жена бы убила, если б увидела. Ну да не важно. Кошак все одно не реагирует. Шлепанец дугой пролетает в полутора метрах левее кота и, мягко стукнувшись о стену сарая, падает в снег. Кот равнодушно смотрит то на шлепанец, то на Уве. Испуга нет и в помине. В конце концов делает одолжение: поднимается и нехотя трусит, скрываясь за углом сарая. Уве босиком идет по снегу за шлепанцем. Смотрит на него с укоризной: ну как же ты так промазал! Потом собирается с духом и отправляется на обход. Да, ты нынче собрался помереть, но это еще не повод дать разгуляться вандалам. Уве дергает ручки гаражных ворот, бьет мыском шлепанца по столбам с предупреждениями, переписывает номера машин на гостевой стоянке, осматривает мусорные баки. На обратном пути пробирается по снегу к сараю, открывает. Внутри пахнет уайт-спиритом и плесенью, как и должно пахнуть в порядочном сарае. Уве перелезает через штабель летней резины для «сааба», отодвигает банки с нерассортированными саморезами. Бочком протискивается мимо верстака, стараясь не задеть банки с олифой, из которых торчат кисти. Убирает в сторону баллонник, выдергивает совковую лопату. Примеряется к ней, как, верно, богатырь прикидывал бы вес двуручного меча. Стоит в тишине, придирчиво разглядывает. Одно он знает точно: дальше так жить нельзя. Работал себе, жил правильно, экономил. Купил первый «сааб». Получил образование, диплом, прошел собеседование, устроился на приличную работу, спасибо тебе пожалуйста, болеть не болеешь, платишь налоги. Все чинно-благородно. Повстречал женщину, женился, вкалывал как бобик, дали ссуду. Купил «сааб», новую модель. Пошел в банк, взял ипотеку на пять лет, купил облюбованный женою домик — как хорошо было бы в нем деток растить. Платил проценты. Ужимался. Купил новый «сааб». Поехали в отпуск в места, где в ресторанах играет зарубежная музыка и подают красное вино, такое экзотичное, на вкус жены. А потом домой и снова на работу. И поступаешь ответственно. Живешь правильно. Все чинно-благородно. Ремонтируешь дом. Медленно, но верно, по отверточке, собираешь солидный набор инструментов. Меняешь водосточные трубы. Обдираешь лак. Ставишь в сарае верстак, на него банки с олифой и кистями. Раз в два года, надо не надо, перекладываешь плитку у сарая. Короче, делаешь все это. Но совсем не для того, чтобы в конце концов превратиться в старпера, которому в разгар рабочего дня только и осталось, что мазать пропиткой столешницу на кухне. Он выходит во двор с лопатой, а там, в снегу, его снова поджидает кошак. Уве выкатывает глаза: вот наглец так наглец! Стаявший снег капельками сбегает по шерсти. Хотя какая там шерсть! Меха клок, а так сплошная дрань. Ежели у кошек взаправду девять жизней, то этот огрызок свою седьмую, а то и восьмую доживает. — Брысь, тебе говорят, — рявкает Уве. Кот наблюдает за ним, словно экзаменует, словно вызвал на собеседование и теперь сидит за столом на месте начальника отдела кадров. Уве зачерпывает лопатой малость снега, швыряет в кошака. Тот, отпрянув, злобно таращится. Фыркает. Чихает от снега. Поворачивается и бежит обратно за угол сарая. Уве упирается лопатой в землю. За четверть часа успевает расчистить площадку между домом и сараем. Работает тщательно. Выкладывает сугробы в струнку, ровняет по краям. Народ нынче разучился убирать снег. Так, разгребут кое-как, снегоотбрасывателем или еще чем. Понакидают сугробов абы как. Лишь бы проехать, будто в жизни только оно одно и важно. Кончив дело, он ненадолго задерживается — стоит на сугробе у дорожки. Опершись на лопату, то наваливается на нее, то отпускает. Над дремлющими домами разгорается солнце. Уве, почитай, всю ночь глаз не сомкнул: все обдумывал, как ему лучше свести счеты с жизнью. Таблицы даже с диаграммами рисовал, прикидывал различные варианты. Тщательно взвесив все за и против, решил, что нынче же следует опробовать наименее неприятный вариант. Радости, конечно, тоже мало: ведь когда он задохнется, машина продолжит работать на холостом ходу и попусту сожрет прорву дорогущего бензина. Но тут уж ничего не поделаешь: с этим обстоятельством придется смириться, иначе не помрешь. Уве относит лопату в сарай, возвращается в дом. Надевает синий костюм. Пятна на нем, конечно, останутся, провоняет, ну и ладно: жена, по крайней мере, будет довольна, что он пришел к ней при параде. Уве завтракает, слушает радио. Моет посуду, насухо вытирает мойку. Обходит дом, перекрывает все батареи. Тушит весь свет. Проверяет: выдернул ли шнур кофеварки из розетки. Надевает синюю куртку поверх пиджака, обувает шлепки на деревянной подошве, снова идет в сарай, обратно выходит уже с толстым пластиковым шлангом, длинным, скрученным в моток. Запирает сарай, дом, дергает ручки дверей — каждую по три раза. Идет по дорожке между домами. Слева на него вдруг выворачивает белая «шкода», Уве от неожиданности и изумления едва не плюхается в сугроб перед сараем. Несется по дорожке, грозя машине кулаком.