— Читать не умеешь, баран? — орет ей вслед. Водитель, худощавый тип с сигареткой в руке, кажется, услыхал его. Когда «шкода» сворачивает у велосипедной стоянки, тип глядит в боковое окно, и взгляд его пересекается со взглядом Уве. Тип опускает стекло, не отводя взгляда. Надменно приподнимает бровь. — Движение запрещено! — повторяет Уве, показывая на соответствующее предупреждение, и идет на «шкоду» с кулаками. Водитель высовывает левую руку, лениво стряхивает пепел. В его синих глазах ни капли беспокойства. Они смотрят на Уве как на зверя в зоопарке. Без злости, с полнейшим безразличием. Точно Уве нарисованный — стер влажной тряпкой, и нет его. — Знаки чита… — подойдя к машине, суровым голосом заводит Уве, но тип уж поднял стекло. Уве кричит ему вслед, худощавый — ноль внимания. Машина не срывается с места, взвизгнув шинами. Нет, она равнодушно катится к гаражам, оттуда — на дорогу, словно вся жестикуляция Уве возымела не больше действия, чем помигивание неисправного уличного фонаря. Уве останавливается, кулаки аж трясутся от негодования. Когда «шкода» скрывается из виду, он поворачивается и, чуть не спотыкаясь, устремляется по дорожке между домами. Перед домом Руне и Аниты (как пить дать, тут эта «шкода» стояла) находит два бычка. Поднимает их с земли, словно ключи к разгадке запутанного преступления. — Доброе утро, Уве! — несмело приветствует его голос Аниты. Уве оборачивается. Анита стоит на крыльце, набросив на спину серую кофту. Рукава кофты словно пытаются поймать ее тело — так руки ловят скользкое мыло. — А, ты… Здравствуй, здравствуй, — здоровается Уве. — Это из социальной службы, — кивает она вслед белой «шкоде». — Ездить по территории запрещено! — говорит Уве. Она несмело кивает: — Он сказал, что получил разрешение от муниципалитета подъезжать к самой двери. — Какое, НА ХЕ… какое, на фиг, разрешение… — начинает заводиться Уве, но, спохватившись, прикусывает язык. Губы у Аниты дрожат. — Они хотят забрать у меня Руне, — вздыхает она. Уве молча кивает — в одной руке пластиковый шланг, другая, в кармане, сжалась в кулак, — на миг задумывается, что бы ответить, и, не найдясь, прячет глаза и плетется восвояси. Отойдя на несколько метров, вдруг осознает, что ненароком сунул окурки в карман, ну да теперь уж поздно, какая разница. И тут ему попадается бледная немочь. Ее валенок, едва завидя Уве, заливается истошным лаем. Они стоят перед домом, дверь открыта. Видно, Андерса своего ждут. У валенка из уголков пасти торчат какие-то клочья, вроде шерсти. Немочь злорадно ухмыляется. Проходя мимо, Уве пристально смотрит ей в глаза, та не отводит взгляда. Только лыбится еще злорадней. Точно над ним насмехаясь. Уве идет по дорожке между своим домом и соседним — увальня с его брюхатой перчанкой. На крыльце возникает увалень. — Здорово, Уве! — кричит. Уве замечает свою лестницу: она приставлена к фасаду соседского дома. Увалень приветливо машет. Должно быть, встал ни свет ни заря. По крайней мере, раньше, чем принято у айтишников. В руке у него блестит серебряный столовый ножик. Ясно: хочет заклинившее окошко на втором этаже ножом поддеть. А заберется, конечно, по лестнице Уве, криво воткнутой в глубокий сугроб. — Удачного дня! — бодро кричит увалень вдогонку Уве. — Ладно, ладно, — бормочет Уве, не оглядываясь. Валенок жмется к Андерсову дому и тявкает истошно. Уголком глаза Уве видит, что рядом топчется немочь и с прежней злорадной усмешкой смотрит ему вслед. И от этой усмешки Уве не по себе. Пробирает эта усмешка его до самых печенок, кто его знает почему. Он идет между домами, минует велосипедный сарай, выходит на парковку и вдруг, помимо воли, ловит себя на мысли, что шарит глазами в поисках кошака. Куда он запропастился? Уве отпирает ворота, ключом открывает «сааб». Сунув руки в карманы, молчит в полумраке гаража. Стоит так (как выясняется впоследствии) полчаса. Зачем — сам не знает, просто чувствует потребность предварить свой уход эдаким торжественным покоем. Лак на «саабе», пожалуй, после всего этого здорово закоптится. Стыд и срам, но ничего не попишешь. Уве слегка пинает колеса, проверяя покрышки на прочность. Ничего, резина крепкая. Еще зимы три протянет, решает он, пнув последнее колесо — единственный способ оценить их надежность. И тут вспоминает о конверте с письмом, лежащем во внутреннем кармане пиджака, — Уве хватает письмо, пробегает глазами: вдруг забыл проинструктировать насчет летней резины? А, нет, не забыл. Тут, под пунктом «„Сааб“+запчасти». «Летние шины в сарае», а далее инструкция, такая подробная, только круглый дурак не разберет, даже сказано про колесные болты, что хранятся в багажнике. Уве кладет письмо обратно в конверт, прячет за пазуху. Через плечо поглядывает в сторону стоянки. Не то чтобы за кошака переживает, нет, конечно. Лишь бы с этим чучелом ничего не стряслось. А то жена его и с того света сживет, ежу понятно. Не хватало еще из-за кота нагоняй получить. Только и всего. В отдалении воет сирена, куда-то спешит «скорая», Уве-то что с того. Он садится за руль, заводит мотор. Нажимает на кнопку, опускает заднее стекло сантиметров на пять. Выходит из машины. Плотно вставляет пластиковый шланг в выхлопную трубу. С другого конца шланга потихоньку выплывают струйки грязного дыма. Уве сует конец шланга в приоткрытое окно. Садится в машину. Захлопывает дверь. Поправляет зеркало заднего вида. Выкручивает колесо настройки радиоприемника до половины оборота, возвращает в исходное положение. Откидывается на спинку сиденья. Зажмуривается. Чувствует, как выхлопные газы кубический сантиметр за кубическим сантиметром наполняют гараж и его легкие. Нет, совсем иначе представлял он себе конец. Работаешь, гасишь кредит, платишь налоги, живешь по справедливости. Женишься. В горе и в радости, пока смерть не разлучит нас, так договаривались? Так, Уве это точно помнит. А чтоб она первой померла, такого уговора не было. Подразумевалась ведь его смерть — У-В-Е, черт бы ее задрал, вот какой был уговор. Или, может быть, нет? Кто-то барабанит в двери гаража. Плевать. Уве расправляет стрелки на брюках. Глядит на себя в зеркало. Может, стоило все-таки нацепить галстук? Ей нравилось, когда он надевал галстук. Сразу становился самым элегантным мужчиной на свете — в ее глазах. Как-то она посмотрит на него теперь? Может, ей станет неловко за него, когда он явится на тот свет — безработный, в закопченном костюме? Не назовет ли она его балбесом — за то, что не удержался на приличной работе, вышел в тираж со своими допотопными знаниями, дал себя обойти каким-то вычислительным машинам? Станет ли Соня по-прежнему смотреть на него как на свою надёжу и опору? Как на мужчину положительного и ответственного, который даже бойлер сумеет починить, если что? Будет так же крепко любить его теперешнего — старого хрыча у разбитого корыта? Кто-то снова что есть мочи барабанит в ворота. Уве недовольно смотрит на них. Опять? Нет, ну может, хватит ломиться? — Эй, может, хватит ломиться? — рычит он, распахивая дверь «сааба» — от такого рывка шланг, просунутый между уплотнителем и задним стеклом, выскальзывает, падает на бетонный пол. Газовые струи расползаются во все стороны. В ситуации, когда с той стороны стоит Уве, беременной персиянке, будь она осмотрительней, не стоило бы подходить к воротам слишком близко. В результате, не успев отскочить, она схлопотала створкой по носу: Уве распахнул ту резко, будто сдергивая лассо с забора. Уве, завидя соседку, цепенеет. Парване хватается за нос. Выразительно смотрит на Уве: выражение это известно каждому, кому однажды расквашивали сопатку дверью. Из проема выплывает грязное плотное облако, половину парковки заволакивает вонючей склизкой пеленой. — Да ты… да я чуть на хрен… смотреть надо, когда двери открывают… — лепечет Уве. — Совсем сдурел? Ты чем тут занимаешься? — огрызается соседка, удивленно глядит на заведенный «сааб», на струйки выхлопов, растекающиеся над полом из пластмассовой кишки. — Я-то?.. Да так, ничем, — запинается Уве и, видимо, больше всего на свете желает поскорее закрыть ворота. Из ее ноздрей показались густые алые капли. Одной рукой соседка ощупывает лицо, другой — машет ему. — Мне надо в больницу, — говорит она, откидывая голову. Уве морщится: — Из-за такой фигни? Подумаешь, кровь из носа! Она произносит какое-то ругательство (персидское, должно быть), щепотью берется за переносицу. Нетерпеливо мотает головой, алые капли падают ей на куртку. — При чем тут нос? Уве озадачен. Сует руки в карманы. — Ни при чем? Вот как. Что ж… Она жалуется: — Патрик с лестницы упал. Запрокидывает голову сильнее: Уве беседует уже с ее подбородком. — Кто такой Патрик? — интересуется Уве у подбородка. — Мой муж, — отвечает тот. — Увалень, что ли? — Он самый, — соглашается подбородок. — И он свалился с лестницы, — уточняет Уве. — Да. Полез открывать окно. — А! Ну, так ясен перец, я как увидал, сразу… Подбородок вдруг исчезает, на его месте появляются два огромных карих глаза. А в них тоска. — Хочешь поговорить об этом? Прения откроем? Уве смущенно чешет макушку. — Да нет… нет… а что ж ты, сама его отвезти не можешь? В той японской швейной машинке, на которой вы сюда приехали, — не сдается он. — У меня прав нету, — отвечает соседка, отирая кровь с губы. — То есть как это «прав нету»? — изумленно переспрашивает Уве, словно не в силах уловить смысл этих слов. Она опять нетерпеливо вздыхает: — Так, нету прав, и все, а что такого? — А лет-то тебе сколько? — почти с любопытством интересуется Уве. — Тридцать, — выпаливает она. — ТРИДЦАТЬ! И нету прав? А что, с тобой что-то не так? Она стонет. Держась одной рукой за переносицу, пальцами другой щелкает под носом Уве.