— Очнись, Уве! Больница! Отвези нас в больницу! Уве, обиженно: — Кого это «нас»? Это твой летчик окошка открыть не может, с лестниц падает, вот ты и вызывай «скорую»… — Да вызвала я «скорую». Уже забрали его. Только я в «скорую» не влезла. А все такси в городе нарасхват: снег выпал, на автобусе только застрянешь где-нибудь. Кровь струится по правой скуле. Уве стискивает челюсти, аж скрипит зубами. — Да, на автобусы надежды никакой. Там одни бухарики работают, — бормочет тихо, опуская подбородок, со стороны может показаться, будто он прячет слова под ворот рубашки. Она, похоже, заметила, как он изменился в лице, едва услыхав слово «автобус». А может, нет. Во всяком случае, соседка кивает ему, словно это обстоятельство решает все дело. — Вот-вот. Ты должен отвезти нас. Уве собирается устроить ей выволочку, поставить на место. Но, к собственному ужасу, вместо грозной тирады выдавливает лишь жалкое: — Никто никому не должен. Я тебе не бюро добрых услуг! Парване только крепче зажимает переносицу пальцами. Кивает, словно пропустила все только что сказанное им мимо ушей. Нетерпеливо машет свободной рукой в сторону гаража и плюющейся кишки на полу, над которой облаком сгущаются выхлопные газы. — Некогда мне базарить с тобой. Готовь машину. А я схожу за детьми. — За какими такими ДЕТЬМИ??? — кричит вдогонку Уве. Вопрос остается без ответа. Парване вразвалку семенит к велосипедному сараю, оттуда — к домам. Ее и без того миниатюрные ножки кажутся крохотными по сравнению со здоровенным пузом. Уве застыл, словно ждет: сейчас кто-нибудь догонит ее, вернет, скажет, что Уве не договорил. Только догонять некому. Уве упирается кулаками в бока. Взгляд его падает на шланг. Сами берут лестницу, сами падают, а ему — отвечай? Он не согласен. Но тут ему, конечно, никак не отвязаться от мысли «а что сказала бы на это жена, окажись она здесь». Понятно что, со вздохом признаёт Уве. Делать нечего, он подходит к шлангу, ногой выбивает его из трубы. Садится в «сааб». Поправляет зеркала. Включает первую, выезжает на стоянку. Не то чтобы его тревожило, как беременная Парване доберется до больницы. Просто Уве представил, какой адский нагоняй устроит ему супруга, ежели Уве уйдет вот так: расквасит напоследок нос беременной соседке, а после отправит ее на автобусе. Все одно бензин жечь — можно ее и обратно привезти, Уве не убудет. Может, хоть тогда отстанет от него эта несносная баба. Надеялся он, разумеется, зря. 12. Уве и день, когда его достали По мнению окружающих, Уве и жена вместе были как ночь и день. Под ночью, понятное дело, подразумевался Уве. Его самого это сравнение не задевало нимало. Зато жена всегда веселилась, услышав такое, и, прыская в кулак, отвечала: мол, если Уве и ночь, то лишь в том смысле, что слишком скуп, чтобы попусту жечь солнце. А Уве все гадал, ну почему она выбрала его. Она ведь любит всякие абстрактные вещи — музыку там, книги, всякие чудные слова. Уве же человек дела. Ему по душе отвертки и масляные фильтры. Он шел по жизни, сунув руки в карманы брюк. Она — танцуя. — Одного солнечного луча довольно, чтобы прогнать все тени, — ответила она, когда он поинтересовался, откуда в ней эдакая прорва оптимизма. Какой-то монах по имени Франциск написал это в одной из ее книг. — Кого-кого, а меня ты не проведешь, мой милый, — игриво улыбнулась она, забираясь к нему в охапку. — Ты тоже танцуешь, Уве, но внутри себя, когда никто не видит. Вот за это я тебя и люблю. Хочешь ты или нет. Уве так и не понял, что она имела в виду. Танцевать он, прямо скажем, был не горазд. Что танцы — только чехарда и суматоха. То ли дело математика. Уве предпочитал прямые линии и четкие решения. Ответ бывает либо правильный, либо нет. А не как по прочим предметам, которыми школьникам голову морочат, поди, мол, обоснуй свою точку зрения. Точно правильность зависит от того, кто больше скажет заумных слов. А по Уве, что верно, то верно, а что неверно, то, стало быть, неверно. Уве прекрасно знал: кое-кто называет его старым бирюком, который не доверяет людям. Ну так люди сами покамест ни разу не дали ему для этого оснований. Ведь в жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах. Когда сгорел дом, Уве стал ночевать в «саабе». Наутро после пожара принялся было в одиночку разгребать золу и завалы. На другое утро смирился, осознав, что не сдюжит. Дом не вернуть, а все труды по его ремонту пошли прахом. На третье утро явились два типа в белых рубашках — точь-в-точь таких же, какая была на брандмейстере. Встали у его ворот, нимало не смущаясь видом пепелища. Назвались, только не своими именами, а учреждением, которое представляли. Точно ракеты, запущенные авианосцем. — Мы посылали вам уведомления, — заявила первая белая рубашка, вываливая перед Уве кипу бумаг. — Много уведомлений, — подтвердила вторая рубашка, помечая что-то в своем кондуите. — Вы нам не ответили, — сказала первая рубашка наставительно, точно дрессируя собаку. Уве стоял перед ними, широко расставив ноги. Молчал. — Надо же, беда такая. — Первая рубашка коротко махнула рукавом туда, где раньше стоял дом. Уве кивнул. — Пожарный инспектор сообщает, все произошло из-за безобидного замыкания, — сказала первая рубашка, тыча пальцем в какой-то отчет. У Уве тотчас возникли определенные возражения насчет «безобидности». — Мы направляли вам копии постановления, — повторилась вторая рубашка, потрясая кондуитом. Уве снова кивнул. — Об изменении административной границы округов, — продолжает вторая рубашка. — Земельный участок, на котором стоит ваш дом, отводится под строительство новых домов, — подхватывает первая рубашка, указывая на ряды новых коттеджей, где поселились галстуки. — Точнее, стоял ваш дом, — поправляет ее вторая белая рубашка. — Муниципалитет готов выкупить ваш участок по кадастровой стоимости, — сообщает первая рубашка. — Кхм, м-да… но только участок, дома-то больше нет, — спешит поправить ее вторая рубашка. Уве принял бумаги. Стал читать. — Выбор у вас невелик, м-да-с, — сказала первая рубашка. — Нечего делать, решение принято муниципалитетом, — добавляет вторая. Первая белая рубашка нетерпеливо постучала ручкой по бумагам. Уве поднял глаза. Рубашка ткнула в низ бумаги: там стояло слово «подпись». Уве, стоя у своих ворот, молча читал писанину. В груди его пекло. Долго-долго соображал Уве, что же там такое горячее. Ненависть! Ненависть к белым рубашкам. Никогда прежде Уве не испытывал такой ненависти — той, что ныне раскаленным шаром выжигала его нутро. Этот дом купили его родители. В этом доме Уве рос. Ходил под стол пешком. В этом доме отец научил его разбираться в саабовских движках. И вот какой-то чужой человек из муниципалитета решил строить тут что-то свое. А тот круглолицый втюхал страховку, которая не страховка. А брандмейстер в белой рубашке не давал тушить пожар, и эти вот двое в белых рубашках теперь втирают про какую-то «кадастровую стоимость». Выбор у Уве и правда был невелик. Упрямься он хоть до второго пришествия, то и тогда бы не смог ничего изменить. И он подмахнул бумажку. Одной рукой. А другую, в кармане, сжал в кулак. А тогда Уве покинул участок, где некогда стоял отчий дом, и больше туда не возвращался. Снял в городе комнатку у одной бабульки. Целый день сиднем просидел в ней, тупо уставившись в стену. Вечером пошел на работу. Драил вагоны. Утром ему и другим уборщикам велели не переодеваться в свою одежду, а явиться в контору, где выдадут новые спецовки. Уве шел по коридору, когда вдруг наткнулся на Тома. Впервые после того, как Уве наказали за кражу вагонной кассы. Будь Том благоразумней, отвел бы глаза. Притворился, будто ничего не было. Увы, благоразумием Том не отличался. — Туши свет! Наш воришка пришел! — гаркнул он, вызывающе скалясь. Уве не ответил. Хотел пройти мимо, но получил локтем от одного из молодых прихвостней, которыми окружил себя Том. Уве поднял глаза. Прихвостень заржал. — Граждане, прячьте ваши лопатники, вор идет! — заголосил Том — крик его эхом разнесся по коридору. Уве только крепче вцепился в свои вещи одной рукой — другая, в кармане, сжалась в кулак. Зашел в пустую раздевалку. Стянул с себя грязную заношенную спецовку, снял отцовские пузатые часы, положил их на лавку. Когда обернулся, собравшись в душ, в дверях вырос Том. — Слыхали, ты погорел? — спросил он, почесывая черную бороденку. Том явно ждал, что скажет Уве. А Уве решил не отвечать: этого удовольствия он верзиле не доставит. — Вот папашка твой гордился бы тобой! У того тоже руки из жопы росли, но чтобы хату свою спалить, это, сука, уметь надо! — кинул Том вслед Уве, когда тот входил в душевую. Уве слышал, как хором загоготали молодые шакалы. Закрыл глаза, уткнулся лбом в стену, подставил тело под струи теплой воды. Простоял так минут двадцать. Дольше он в жизни своей не мылся.