Вернувшись же в раздевалку, обнаружил, что отцовы часы пропали. Перерыл одежду, пошарил по полу, проверил во всех шкафчиках. В жизни каждого мужчины настает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Или дашь отпор. Из-за того ли, что Том свалил на него кражу вагонной кассы. Или из-за пожара. А может, из-за круглолицего мошенника. Либо из-за белых рубашек. Или, может, просто все достало. Только из головы Уве словно кто-то выдернул чеку. И в глазах у него вдруг почернело. Он вышел из раздевалки в чем мать родила, капли сбега́ли по мускулистому телу. Направился в другой конец коридора, к раздевалкам мастеров, вышиб ногой дверь, растолкал ошарашенных людей, расчищая себе дорогу. Том стоял у дальней стены, перед зеркалом, подравнивая свою бороденку. Уве ухватил его за плечо и рявкнул что есть мочи, аж плитка задрожала: — Отдавай часы! Том презрительно глянул на парня сверху вниз. Фигура его огромной черной колокольней возвышалась над Уве. — Какие, на хер, ча… — ОТДАВАЙ ЧАСЫ! — заорал Уве, не дав ему договорить. Заорал так, что остальные в раздевалке инстинктивно вжались в шкафчики. Миг, и куртку из рук Тома рванули с такой яростью, что даже Том не осмелился перечить. Молча, точно пристыженный ребенок, наблюдал он, как Уве извлекает свои часы из его внутреннего кармана. А потом — бац. И все. Хватило одного удара. Том грохнулся об пол, как намокший куль с мукой. Могучая туша его едва успела упасть, как Уве развернулся и вышел вон. В жизни каждого мужчины наступает пора, когда надо решить для себя, кто ты. Позволишь ли вытирать о себя ноги. Дашь ли отпор. И если вы впервые слышите про это, вы вообще ничего не знаете о мужчинах. Тома увезли в больницу. Стали допытываться, что с ним стряслось, но Том только прятал глаза и отвечал, что «поскользнулся». И странное дело, у всех присутствовавших при его падении разом отшибло память. Больше Уве Тома не видал. А еще, решил он для себя, впредь никому не дам обмануть себя. Он остался мыть вагоны, но со стройки ушел. И то, дома-то у него теперь не было, да и к тому времени он уже так понаторел в строительном ремесле, что едва ли мужики в пластмассовых касках могли научить его чему-то еще. Зато на прощание подарили ему ящик с инструментами. Новенькими на этот раз. «Салаге. Попробуй построить что-нибудь стоящее!» — стояло на бумажке. Употребить инструмент по назначению Уве было негде, а потому он бесцельно таскался с ним повсюду несколько дней. Наконец его сердобольная хозяйка, сжалившись, разрешила ему поискать по дому: вдруг отыщет чего для починки. И жить обоим стало сразу как-то спокойнее. А на другой год Уве призвали в армию. Все физические нормативы он сдал на «отлично». Начальнику призывной комиссии понравился этот немногословный молодец с медвежьей хваткой, и он предложил юноше стать кадровым военным. Предложение пришлось по душе Уве. Он видел, что военные носят форму и живут по уставу. Каждый знает, что ему делать. Делает свое дело. Порядок и дисциплина. Солдат бы из меня получился, прикинул Уве. А потому отправился этажом ниже на обязательную медкомиссию, и на сердце у него вдруг стало так легко, как не было много лет. У него будто снова появилась цель. Смысл. Ради чего жить. Радость его длилась десять минут. Начальник сказал, медкомиссия будет «пустой формальностью». Но стоило поднести к грудной клетке Уве стетоскоп, как в ней обнаружились неположенные звуки. Уве направили в городскую поликлинику. Неделю спустя дали диагноз: редкий врожденный порок сердца. Уве вручили белый билет. Забраковали. Уж сколько он звонил, обивал пороги. Писал письма. Сходил к трем врачам, надеясь, что тут какая-то ошибка. Без толку. — Закон есть закон, — сказал ему тип в белой рубашке, когда Уве в последний раз пришел уламывать призывную комиссию. Уве так расстроился, что, не дождавшись автобуса, пешком добрел до железнодорожной станции. Там, на платформе, душу его вдруг обуял такой же мрак, как в тот день, когда умер отец. Через несколько месяцев, прохаживаясь по той же самой платформе, Уве встретит девушку, свою будущую жену. Но покуда он не мог этого знать. И вернулся мыть вагоны. Сделался еще тише прежнего. Бабулька, квартирная хозяйка, напуганная мрачным видом Уве, выхлопотала ему неподалеку место в гараже. Паренек-то вечно возится со своей машиной. Может, хоть так развеется. На другое утро Уве в гараже разобрал «сааб» до винтика. Почистил детали и скрутил обратно. Просто хотел убедиться в своем умении. Ну, чтоб хоть чем-то себя занять. А когда скрутил, продал «сааб» с выгодой и купил другой — тоже девяносто третьей модели, но поновей. Первым делом раскрутил его до винтика. Чтобы убедиться, что умеет. Убедился. Так и поплыли его дни, медленно и размеренно. И вот однажды утром он встретил ее. Каштановые волосы, синие глазищи, красные туфли и большая золотая заколка. С того самого дня Уве утратил покой и сон. 13. Уве и больничный клоун Беппо — Уве сме-е-есно-о-о-ой, — заливается смехом младшая. — Ага, — без особого энтузиазма бормочет старшая сестра, берет младшую за руку и решительно, точно взрослая, шагает к входу в больницу. Их мама хотела что-то высказать Уве, но передумала: недосуг. Вразвалку она шествует к входу, придерживая рукой колыхающееся пузо, словно боится, что вот-вот родит. Уве плетется за ней. Легко ей говорить: «Чем лаяться, проще заплатить». Нет уж: тут дело принципиальное. Когда охранник на вопрос, с какой стати надо платить за стоянку у больницы, выписывает штраф, кто другой смолчит, но только не Уве: липовый полицейский — он липовый полицейский и есть. Так-то вот. А то Уве не знает: людей в больницу возят помирать. Довольно того, что государство берет с нас деньги за каждый чих при жизни, такое его, Уве, мнение. А требовать деньги за парковку с умирающего, не жирно ли этому государству будет? О чем Уве и поинтересовался у охранника с парковки. А тот сразу махать своим штрафным блокнотом. И тут Парване влезла, мол, давайте я заплачу, давайте я заплачу. Как будто речь шла о ДЕНЬГАХ! Бабы — разве они понимают, что значит дело принципа?! Старшая девчушка, идущая чуть впереди, жалуется, что платье воняет выхлопом. Даром он все стекла опустил на «саабе», все равно до конца не выветрилось. Парване еще спросила, что нужно было делать, чтоб так задымить гараж, но Уве в ответ только скрежетнул, как ванна по кафельному полу. Младшенькая, конечно, обрадовалась: ехать в морозную погоду с опущенными стеклами — лучшее приключение в ее жизни. Старшая же, напротив, зарылась носом в шарф и настроена была явно критически. Еще и потому, что ей пришлось елозить попой по газетам, разостланным Уве, чтоб они с сестрицей «не изгваздали ему сиденье». Уве и спереди газетку подостлал, но Парване, усаживаясь, бесцеремонно скинула ее с сиденья. Уве обозлился, однако промолчал. А только сидел и всю дорогу до больницы бросал косые взгляды на пузо соседки — как бы у нее воды не отошли прямо на обивку. — Ждите здесь, — сказала Парване детям, когда вошли в фойе. Вокруг прозрачные стены, спинки кресел пахнут шампунем. Врачи в белых халатах и цветных бахилах и старички на тряских ходунках с колесиками, шаркающие взад-вперед по коридору. На полу стоит тумба, на ней информация: «лифт № 2 в секции „А“ не работает, просьба к посетителям палаты № 114 пользоваться лифтом № 1 в секции „В“». Под ней другая: «лифт № 1 в секции „В“ не работает, просьба к посетителям палаты № 114 пользоваться лифтом № 2 в секции „А“». Еще ниже — третья: «палата № 114 закрыта на ремонт». А в самом низу висит картинка — на ней нарисован клоун. И подпись: «Сегодня клоун Беппо придет в больницу навестить детей». — А куда Уве подевался? — спохватывается Парване. — Наверно, в туалет пошел, — бормочет старшая. — Клёун! — Младшенькая радостно показывает на картинку. — Подумать только, у них тут даже туалет п-л-а-т-н-ы-й! — восклицает Уве за спиной у Парване. Парване разворачивается к нему, нервно смотрит: — А, вот он ты, тебе денег дать? — Денег? На что мне деньги? — обиженно спрашивает Уве. — В туалет сходить. — Да мне не надо в туалет. — Ты ведь сам сказал… — начинает она, но осекается, лишь покачав головой: — Все, ладно, проехали… Сколько ты заплатил за стоянку? — меняет она тему. — За десять минут. Она стонет: — Как же так? Ты же знаешь, что мы дольше тут пробудем. — Если пробудем — через десять минут выйду и доплачу, — невозмутимо отвечает Уве. — А чего сразу за все не заплатить? — удивляется она, однако тотчас жалеет, что спросила. — Да им только того и надо! Перебьются — а вдруг я заплачу лишнее, вдруг мы столько не простоим, ясно тебе? — Фу, с меня хватит… — Парване, вздохнув, щупает свой лоб. Глядит на дочерей: — Будьте умничками, посидите тут с дядей Уве, а мама сходит посмотрит, как там папа. Хорошо? — Ладно, — кривится старшая. — Уйа-а! — ликует младшенькая. — Чего? — изумляется Уве. Парване встает. — В каком смысле — «с дядей Уве»? А ты куда? — взвивается Уве. Он в ярости, а соседка, похоже, не замечает степени его неудовольствия. — Посиди тут, присмотри за ними, — коротко велит она и, прежде чем Уве успевает возразить, скрывается в глубине коридора. Уве остолбенев смотрит ей вслед. Словно надеясь, что соседка немедленно прибежит обратно, крикнет, что пошутила. Но та ушла. Делать нечего, Уве поворачивается к сестрам. С таким видом, точно сейчас посветит им в лицо настольной лампой и спросит, где они находились в момент убийства. — КНИСЬКА! — восклицает младшая, кидаясь в угол приемной, где громоздится куча пластмассовых машинок, плюшевых мишек и детских книжек с картинками. Уве кивает про себя, одобряя самодостаточность трехлетнего ребенка, и переключается на семилетнюю девчушку. — Ну а ты что же? — Что я? — строптиво отвечает та. — Ну, там, может, ты есть хочешь? Или пописать тебя отвести? Чего еще там?