— Он хотел фокус показать, — добавляет старшая. — Да туфта это, а не фокусы, — вставляет Уве. — Ну, тот, с исчезающей монеткой. Взял у Уве пятачок, — рассказывает дальше старшая. — Ага, а потом хотел подсунуть мне чужие пять крон, во как, — замечает Уве и с чувством оскорбленного достоинства смотрит на стоящих рядом охранников, словно его замечание объясняет всю ситуацию. — Уве ПОБИЛ клёуна, ма. — Младшая хохочет так, будто в жизни ничего веселей не видела. Парване долго смотрит на Уве, на младшую дочку, на старшую, на обоих охранников. — Мы пришли навестить моего мужа. Его привезли сюда после несчастного случая. Пустите детей повидаться с ним, — объясняет она охранникам. — Папа упай! — сообщает младшенькая. — Ладно, — говорит первый мордоворот. — А этот пусть остается здесь, — говорит второй, указывая на Уве. — Скажет тоже: побил. Так, ткнул маленько, — бормочет Уве. И добавляет для верности: — Тоже мне полицейские нашлись, дурилки картонные! — Да этот клоун все равно не умеет колдовать, — ворчит в защиту Уве старшая, когда ее ведут в палату к отцу. Час спустя все вместе стоят возле гаража Уве. Увальню наложили гипс на руку и на ногу — выпишут через несколько дней, так сказала Уве Парване. Хотел Уве ответить ей, что увалень ее — пентюх, каких свет не видывал, но не ответил, лишь губу прикусил, чтоб не вырвалось. Чутье подсказывало: Парване и сама думает о муже не лучше. Уве убирает газеты с сидений «сааба», в салоне все еще воняет выхлопом. — Уве, дорогой, ну, может, тебе все-таки отдать деньги за парковку? — спрашивает Парване. — Это твоя машина? — хмурится Уве. — Нет. — Ну и все, — отрезает он. — Но мне как-то неудобно, как будто тебя наказали из-за меня, — хлопочет она. — Мне муниципалитет выписывал штраф. А не ты. Стало быть, виновата не ты, а эти козлы из муниципалитета. — Уве захлопывает дверцу «сааба». — А еще эти липовые полицейские, — добавляет он, все еще серчая на мордоворотов, заставивших его томиться на банкетке, пока Парване не пришла и не сказала, что пора ехать домой. Будто он такой неблагонадежный, что ему нельзя свободно прохаживаться по больнице, как другим посетителям. Парване долго смотрит на него, задумчиво молчит. Старшей дочке надоедает ждать, она направляется через стоянку к домам. Младшая блаженно улыбается Уве. — Ты кьяссный! — говорит ему. Уве, глянув на нее, сует руки в карманы. — А? Да ладно. Из тебя тоже, гляжу, человек вырастет. Малышка радостно кивает. Парване смотрит на Уве, потом на пластмассовый шланг на полу гаража. Снова — на Уве: по лицу пробегает тревога. — Не поможешь мне… лестницу оттащить? — просит она его как бы в глубокой задумчивости. Уве рассеянно ковыряет носком асфальт. — А еще у нас батарея не работает, — добавляет она как бы между прочим. — Может, посмотришь? Патрик в этом ни бум-бум, сам видишь, — говорит она, беря младшую за руку. Уве медленно кивает: — Да уж. Вижу, что руки не из того места растут. Парване кивает. Лицо ее вдруг расплывается в улыбке. — Ты же не дашь девчонкам замерзнуть ночью, правда, Уве? Хватит с них того, что ты у них на глазах избиваешь клоунов! Уве обиженно смотрит на нее. Молча, словно на переговорах с самим собой, нехотя соглашается: конечно, не дам замерзнуть — дети же не виноваты, что их непутевый папаня окна не может открыть так, чтоб не грохнуться с лестницы. Небось супруга ему покажет райскую жизнь, явись он к ней после того, как заморозит детей. Он поднимает пластмассовый шланг с пола, вешает на гвоздь. Закрывает ключом «сааб». Запирает ворота. Трижды дергает за ручку. Идет в сарай за инструментами. Покончить с собой можно и завтра. Успеется. 14. Уве и девушка из поезда На ней были красные туфли, в волосах — крупная золотая заколка, на груди блестела золотая брошка — разбегавшиеся от нее солнечные зайчики озорно резвились на вагонном стекле. На часах половина седьмого утра. Уве как раз сменился и уже собрался сесть в другой поезд, чтобы ехать домой. Как вдруг увидел с перрона в вагонном окне эти каштановые волосы и эти ее синие-синие глаза и услышал этот ее переливчатый смех. И вернулся в поезд. Сам еще толком не понимая зачем. Никогда прежде не знал он за собой ни внезапных порывов, ни особой охоты до женского пола. Но тут, когда увидал ее, его, как он рассудил впоследствии, точно перемкнуло. Он упросил знакомого проводника одолжить ему сменные штаны и рубаху, чтобы она не приняла его за ночного уборщика, а потом подошел и сел подле Сони. И, надо сказать, это было лучшее решение за всю его жизнь. Он не знал, как заговорить, но все вышло само собой. Не успел он опуститься на лавку, как она, бодро повернувшись, тепло улыбнулась ему и сказала: «Здравствуйте!» И он тоже сказал: «Здравствуйте!» — не пришлось ломать голову, как подъехать к ней. Она же, заметив, что взгляд его упал на книги у нее на коленях, любезно протянула ему всю стопку, чтобы он смог прочесть названия. Уве не разобрал и половины слов. — Вы любите читать? — восторженно спросила она. Уве неопределенно покачал головой, но, похоже, ее это ничуть не смутило. — А я обожаю! — поспешила сообщить она. И пошла пересказывать содержание книжек, снова вернувшихся к ней на колени. А Уве тотчас понял, что до самой смерти готов слушать ее рассказы о том, что она обожает. В жизни он не слыхал ничего чудесней ее голоса. Он всегда звучал так, будто она вот-вот рассмеется. А уж если рассмеется, то, чудилось Уве, будто пузырьки шампанского заиграют. Сам он боялся слово сказать — выставить себя неучем и дураком. Но все оказалось не так страшно. Она любила болтать, Уве — помалкивать. Впоследствии Уве предположил, что именно это имеют в виду, говоря, что они с женой дополняют друг друга. Годы спустя Соня призналась мужу, что когда он подсел к ней в вагоне, то показался ей малость чудным. Угрюмым и неотесанным. Но у него были широкие плечи и большие бицепсы, бугрившиеся под рубашкой. А еще — добрые глаза. Он слушал, как она рассказывала, и ей нравилось его смешить. К тому же ездить каждое утро на учебу — такая скукотища, а так, в компании, куда веселее. Она училась в пединституте. Каждый день садилась на поезд и, проехав несколько десятков километров, пересаживалась на другой, а затем на автобус. Всего полтора часа пути не в ту сторону, куда надо Уве. Когда они в первый раз вместе вышли на станции и дошли до автобусной остановки, она поинтересовалась, куда он, собственно, едет. Уве вдруг сообразил, что всего в пяти километрах отсюда стоит воинская часть, в которую его собирались направить, не подведи его порок сердца. И машинально соврал, сам не зная зачем: — А я на службу вон еду. — Он неопределенно махнул рукой. Она радостно кивнула: — Ну, тогда увидимся в поезде на обратном пути. Я домой еду в пять! Уве не нашелся что ответить. Он-то знал, что из гарнизона никого не отпускают в пять, но она-то, может, не знает? А потому просто пожал плечами. И она села в свой автобус и уехала. Уве прикинул, что такой расклад непременно сулит ему прорву неудобств. Но делать нечего. Он развернулся, отыскал знак, указывавший направление в центр университетского городка, куда занесла его нелегкая, — в двух часах пути от его дома. И пошел пешком. Через сорок пять минут расспросов разыскал единственного в округе портного, степенно постучался и поинтересовался, возьмется ли тот отутюжить ему рубаху и брюки и сколько на это уйдет времени. «Минут десять, если подождешь», — был дан ему ответ. — Тогда я зайду в районе четырех, — сказал Уве и вышел. Он пешком вернулся на станцию, улегся на лавку в зале ожидания и закемарил. В четверть четвертого снова пешком дошел до портного, подождал, сидя в туалете в одном исподнем, пока портной погладит рубашку и брюки, потом полтора часа ехал с Соней в поезде до ее станции. А потом еще полчаса обратно — на свою станцию. На другой день все повторилось. И на третий. На четвертый станционный кассир растормошил Уве, заявив, что спать на станции не положено, чай, не побродяжка. Уве ответил, что все прекрасно понимает, но тут дело касается женщины. Услыхав это, кассир кивнул и с того дня позволил Уве спать в багажном отделении. Кассиры тоже хоть раз в жизни да влюбляются. Так Уве и катался три месяца кряду. Пока ей не надоело: хоть бы поесть куда пригласил. И она пригласила сама. — Завтра в восемь вечера буду ждать тебя здесь. Надень пиджак и своди меня в ресторан, — без лишних церемоний приказала она, сходя с поезда в пятницу вечером. Ну коли так, значит, так. Уве ни разу не задавался вопросом, как жил до того, как повстречал ее. Но если б задался, ответил бы, что никак. В субботу вечером он напялил на себя старый коричневый отцов пиджак. Тянувший в плечах. Съел две сардельки, семь картофелин, которые сварил на плитке у себя в комнатенке. Прошелся по дому с отверткой, прикрутил все, что просила хозяйка. — На свидание, что ли? — громко поинтересовалась она у Уве, спускавшегося по лестнице. Она впервые видела его в пиджаке. Уве угрюмо кивнул. — Угу, — ответил он тоном, не позволяющим понять, ответ это или просто мычание. Бабулька кивнула, пряча улыбку: — Небось красоточка — ишь, как вырядился!