Парване, ойкнув, бросается к юноше, отнимает кошака, быстро заворачивает в одеяло. — В больницу, живо! — кричит. — Да не пустят меня больше в больницу, — ворчит Уве, не подумав хорошенько. Скосившись на соседку, понимает, что сейчас кошак полетит в него. Уве опускает глаза и обреченно вздыхает. «Всего-то и хотел — помереть», — думает он про себя, нажимая носком на половицу. Та чуть подается. Уве смотрит на толстяка. Смотрит на кошака. Переводит взор на лужу на полу. Кивает Парване: — Ладно уж, но только поедем на моей. Сняв с вешалки куртку, выходит наружу. Через пару секунд просовывает голову в прихожую. Строго глядит на Парване: — И это, по двору не поеду, потому что запреще… Она перебивает, затараторив по-персидски. Уве не понимает ни слова, но тирада тем не менее кажется ему слишком театральной. Закутав кошака в одеяло, соседка идет мимо Уве, выходит на заснеженный двор. — Правила есть правила, вот и весь сказ, — строго кидает Уве вдогонку соседке, которая направляется к гаражам. Та не отвечает. Уве поворачивается к Йимми. Наказывает: — А ты надень майку. Иначе на километр тебя к «саабу» не подпущу. Понял? Парване оплачивает парковку у больницы. Уве предпочитает не спорить. 18. Уве и кот Эрнест Уве не питал какой-то особой неприязни к этому коту. Отнюдь. Просто не любил их брата в принципе. Никогда не знаешь, какой фортель кошки выкинут в следующий момент, а потому он никогда не доверял им. Особенно таким мордоворотам, как Эрнест, — величиной с мопед. С первого взгляда мудрено даже понять, что за зверь перед вами: то ли кот-переросток, то ли лев-недомерок. И не знаешь наперед: проснешься ли наутро или эта тварь сожрет тебя (а она может, если захочет). Какая уж тут может быть дружба? — такова была жизненная позиция Уве. Соня же любила Эрнеста безоговорочно, так что Уве научился держать свои резоны при себе. В разговорах он никогда не задевал тех, кого она любила, — уж кому-кому, а ему было прекрасно известно, каково это — полюбиться ей, когда все вокруг только разводят руками в недоумении. А потому они с Эрнестом кое-как притерпелись друг к другу, приноровились ладить между собой (не считая того случая, когда Эрнест цапнул Уве, севшего ему на хвост, мирно покоившийся на табуретке) в те дни, когда Уве бывал в лесной избушке. Ну, или, по крайней мере, старались не мозолить друг другу глаза. Так же общался Уве и с отцом Сони. И даже если Уве считал, что негоже кошаку, будь он неладен, сидеть на одной табуретке, а хвост положить на другую, с безобразием этим приходилось мириться. Ради Сони. Рыбачить Уве так и не научился. Зато за две осени, минувшие с той поры, как Соня привела его в лесную избушку, крыша не протекла ни разу — впервые за время существования дома. И грузовик заводился, стоило только повернуть ключ. Сонин отец, понятно, не расточал ему за это благодарностей. Однако ни разу не обозвал Уве «городским». Что в данном случае служило знаком чуть ли не наивысшего расположения. Так минули две весны. И два лета. А на третье, холодной июньской ночью, старик скончался. Никогда еще Уве не видел, чтобы кто-то рыдал так безутешно, как рыдала Соня. Первые дни почти не вставала с постели. Уве, даром что столько смертей повидал на своем веку, и тот не знал, как быть со столь неутешным горем, а потому просто неприкаянно бродил по кухне, пристроенной к лесной избушке. Зашел пастор из деревенской церкви, поговорили насчет похорон. — Справный был мужик, — коротко сказал священник и показал на висящую на стене фотографию, на которой старик сидел с Соней. Уве кивнул. Да и что бы он мог прибавить? А потому вышел во двор — посмотреть, не надо ли чего в грузовике подкрутить. На четвертый день Соня встала с постели и принялась мести избу — да с таким остервенением, что Уве старался не попадаться ей на глаза — так всякий благоразумный человек прячется от надвигающегося смерча. Он целыми днями пропадал во дворе, выискивая себе занятия. Поправил дровяной сарай, завалившийся от весенних бурь. Потом несколько дней колол дрова, пока не набил сарай под самую крышу. Косил траву. Обкорнал ветки, залезшие из лесу на участок. Вечером шестого дня позвонили из бакалейной лавки. Вслух все, конечно, сказали, мол, несчастный случай. Однако никто из знавших Эрнеста в жизни не поверил бы, что этот кот мог угодить под колеса случайно. На то оно и живое существо: каких только глупостей не наделает с горя. Ночными проселками Уве мчал так, как ни до, ни после того. Всю дорогу Соня держала здоровенную башку Эрнеста в своих ладошках. Когда добрались до ветеринара, кот еще дышал, но раны были слишком велики, и слишком много крови он потерял. Два часа она сидела подле него на коленях в операционной, а тогда поцеловала в мощный лоб, шепнув: «Прощай, котик, любимый мой Эрнестик!» И добавила — слова эти выплыли из ее уст, словно укутанные облачком: «И ты, папочка, любимый мой, прощай!» И тут кот закрыл глаза и умер. А Соня, выйдя из лечебницы, уткнулась лбом в широкую грудь Уве. — Я так тоскую, милый! Словно у меня сердце вынули из груди. Долгонько стояли они так, держа друг дружку за руки. Наконец она подняла на него глаза, сказала очень серьезно: — Обещай теперь любить меня вдвое сильнее прежнего. И Уве пообещал. Хотя прекрасно знал, что любить сильнее, чем любит сейчас, просто невозможно. Они похоронили Эрнеста на берегу ручья — там, где кот рыбачил вместе со стариком. Пришел пастор, сказал прощальное слово. А затем Уве, покидав пожитки в «сааб», повез Соню неезжеными тропами — она сидела, склонив головку к его плечу. Они возвращались в город, по пути Уве остановился в ближайшем торговом центре. У Сони была назначена встреча. С кем — Уве не знал. И это была та черта, которую Соня ценила в нем превыше прочих (как признавалась сама Соня много лет спустя). Кто еще согласился бы прождать ее в машине битый час, не спрашивая ни о чем и не проявляя никаких признаков нетерпения? Не то чтобы Уве никогда не роптал — роптал так, аж небесам было тошно. Особенно если приходилось раскошеливаться за парковку. Но ни разу не спросил, где она была. И всегда ждал. И вот наконец Соня вышла. Вышла и села, бесшумно затворив дверцу «сааба» — научилась не хлопать ею, чтобы Уве не глядел на нее каждый раз, словно она бьет живое существо, — и бережно вложила свою ручку в его ладонь. — Похоже, нам придется купить дом, Уве, — сказала ласково. — На что нам дом? — удивился Уве. — Детям нужно расти в собственном доме, — ответила она и бережно приложила его ладонь к своему животу. Тут Уве надолго потерял дар речи. Хотя и так не был особо словоохотлив. Задумчиво вперился в ее живот, точно ожидая, что над ним вот-вот взовьется какое-нибудь знамя. Наконец, не дождавшись, уселся поудобнее, крутанул колесо настройки радиоприемника до половины оборота, вернул в исходное положение. Поправил зеркала заднего вида. Кивнул деловито: — Что ж, тогда, стало быть, придется брать комби. 19. Уве и обмороженный драный кошак Уве смотрит на кошака. Кошак смотрит на Уве. Уве не любит кошаков. А кошаки не любят Уве. Уве в курсе. Даже Эрнест и тот не любил Уве, а уж Уве и подавно не любил Эрнеста, хотя и считал его наименее вредным из всех кошаков, встретившихся ему на жизненном пути. Этот же спиногрыз, как ни крути, ни капельки не похож на Эрнеста, заключает Уве. Разве только самодовольной харей, ну да это сущность всей их породы, предполагает Уве. А так экземпляр весьма мелкотравчатый и тощий, больше смахивает на крупную крысу. К тому же за ночь шкурка его полысела еще больше. Хотя, казалось бы, куда уж плешивей. — Да не уживаюсь я с кошаками, пойми ты, женщина! — целый вечер уговаривал Уве Парване. А под конец вообще накричал, сказал — ни за что не возьму, только через мой труп. И нате — Уве стоит и смотрит на кошака. А кошак — на него. Причем Уве и близко не напоминает труп. Последнее особенно раздражает. Раз шесть за ночь Уве просыпался оттого, что кошак, весьма бесцеремонно запрыгнув к нему в постель, пытался прикорнуть у него под боком. И Уве всякий раз, как бы ненароком, спихивал его ногой на пол. А когда Уве встает, без пятнадцати шесть, кот уже расселся посреди кухни, скрививши морду так, будто Уве задолжал ему денег. На эту наглость Уве отвечает взглядом, исполненным подозрительности, — словно кошак позвонил ему в дверь и с Новым Заветом в лапах начал выпытывать, готов ли Уве «впустить Христа в свою жизнь». — Жрать небось хочешь, — выдавливает Уве наконец. Кошак не отвечает. Только подгрызает остатки шерстки на пузе да самозабвенно вылизывает подушечку на лапе. — Шалишь, нам тут попрошаек не надо, чай, не айтишники, ишь, губы-то раскатал, — добавляет Уве и строго тычет пальцем в кошака на случай, если тот не понял, к кому обращаются. Кошак глядит с издевкой, будто вот-вот надует в ответ розовый пузырь бабл-гама. Уве подходит к столешнице. Ставит кофе. Смотрит на часы. Парване, после того как отвезли в больницу Йимми, насилу вызвонила какого-то приятеля, ветеринара или вроде того. Тот пришел, осмотрел кота, поставил диагноз — «серьезное обморожение и сильное истощение». И оставил Уве подробные инструкции, как кормить да как «ухаживать». Прямо не кот, а кожаный диван. А Уве — фирма по ремонту котов. Уве так прямо и заявляет кошаку: — Я тебе не кошачий ремонт! Кот молчит. — Просто связываться с брюхатыми склочницами неохота, а так — остался бы ты тут, жди, — поясняет Уве, кивая в сторону гостиной, на окошко, в котором виднеется дом Парване. Кошак меж тем вылизывается, чуть не доставая языком до глаза. Уве вынимает четыре носочка. Это ветеринар для кошака выдал. Сказал: тому сейчас главное — побольше двигаться. Ну, тут-то Уве поможет, даже с радостью. Чем дальше кошачьи когти — тем целее обои, рассуждает Уве. — На, надевай да пошли. А то я припозднился. Кошак встает с самым вальяжным видом и шествует к выходу. Вышагивает, точно кинозвезда по красной дорожке. Сперва смотрит на носки с недоверием, после все же уступает, если и артачится немного, то лишь в ответ на бесцеремонность, с которой Уве спешит напялить на него эту кошачью обувь. Насилу управившись, Уве встает, смотрит сверху, что вышло. Качает головой: — Кот в носках! Вот ведь извращенцы, елки-моталки. Тьфу!