— Ну, вы ж на газету подписать меня хотите. Мне не надо. Она в изумлении: — Да… То есть нет… Не подписать. Написать. Я журналистка, — нарочито выговаривает она каждый слог, налегая на согласные — избитый приемчик журналистов, которые почему-то думают, что если другой человек не понял их с первого раза, то лишь потому, что плохо слышит. — Понятно, но мне все равно ничего не надо, — отвечает Уве, выставляя ее наружу. — Но мне надо поговорить с вами, Уве! — упирается она, пытаясь протиснуться внутрь. Уве отмахивается обеими руками. Как бы тряся перед ее носом невидимым дверным ковриком, чтобы спровадить. — Вчера на станции вы спасли человека! Я пришла взять у вас интервью, — с жаром начинает она. И хочет продолжить, как вдруг замечает, что Уве ее не слушает. Взгляд его переключается на что-то позади нее. Зрачки сузились. — Вот сволочь! — бормочет он. — Я хотела узнать, как вы… — пытается спросить она, но Уве уже протиснулся наружу и бросается в погоню за белой «шкодой», которая, обогнув парковку, едет в сторону домов. Нагнав машину, Уве принимается барабанить по стеклу — женщина в очках, сидящая справа от водителя, от неожиданности подбрасывает свои папки — бумажки вываливаются ей на голову. Водитель в белой рубашке, напротив, бровью не ведет. Опускает стекло. — Что такое? — спрашивает. — По территории ездить запрещено, — клокочет Уве, поочередно указывая вытянутой рукой на дома, на «шкоду», на белую рубашку, на стоянку. — Для машин у нас есть с-т-о-я-н-к-а! Белая рубашка смотрит на дома. Потом на стоянку. Потом на Уве. — У меня есть разрешение муниципалитета подъезжать к самому дому. Так что будьте любезны отойти в сторонку. Опешив от такой наглости, Уве растерянно ищет что ответить, но в голову не лезет ничего, кроме ругани. Белая рубашка тем временем достает из бардачка сигаретную пачку и легонько стучит ею о колено. — Поберегитесь, будьте добры, — предупреждает он Уве. — Да что тебе тут надо? — бросает тот в ответ. — А это вас не касается, — отвечает чиновник в белой рубашке механическим голосом, словно автоответчик, сообщающий Уве, сколько тому еще томиться в ожидании ответа телефонного оператора. Вытянув из пачки сигарету, чиновник сует ее в уголок рта, закуривает. Уве надсадно дышит, грудь под курткой ходит ходуном. Женщина, собрав свои папки и бумажки, поправляет очки. Белая рубашка вздыхает, смотрит на Уве как на сорванца, который никак не хочет убраться со своим скейтбордом с тротуара. — Сами ведь знаете, зачем мы приехали. В крайний дом, чтобы пристроить Руне. Рука, просунувшись в окошко, стряхивает пепел о зеркало «шкоды». — Пристроить? — переспрашивает Уве. — Ну да, — равнодушно кивает белая рубашка. — А как же Анита, вдруг она против? — фыркает Уве, стукнув указательным пальцем по крыше машины. Покосившись на сидящую справа женщину в очках, белая рубашка снисходительно ухмыляется. Поворачивается к Уве и поясняет медленно-медленно. Как для тупых. — Это не Анита решает. А комиссия. Дыхание перехватывает все сильнее. Сердце бьется уже где-то в горле. — Я вас не пущу, на машине нельзя, — рычит Уве сквозь стиснутые зубы. Кулаки к бою. В голосе сталь. Но человек в белой рубашке невозмутим. Спокойно гасит сигаретку о лакированный бок машины, кидает бычок на землю. Словно все, что сказал сейчас Уве, — это несвязный лепет старого маразматика. — Интересно, как же это вы меня не пустите? А, Уве? — спрашивает чинуша наконец. Имя, сорвавшись с его уст, ударяет Уве под дых. Уве скрючивается вопросительным знаком, разинув рот и блуждая взглядом по капоту. — Откуда ты знаешь, как меня звать? — Да я много чего про вас знаю, — говорит чинуша. Уве едва успевает убрать ногу из-под колес — резко тронувшись, «шкода» продолжает путь в сторону домов. — Это кто такой? — спрашивает журналистка в «аляске» у него за спиной. Уве оборачивается. — А ты откуда знаешь, как меня зовут? — подступает он к ней, требуя немедленного ответа. Та, попятившись и убрав прядь со лба, неотрывно смотрит на сжатые кулаки. — Я в местной газете работаю… Мы беседовали с людьми, которые были на перроне, когда вы спасли того мужчину… — Как ты узнала мое имя? — Голос Уве дрожит от гнева. — Вы заплатили за билет банковской карточкой. По кассовому чеку я пробила ваши реквизиты, — отвечает она, попятившись еще на шаг. — А он!!! ОН как узнал мое имя? — ревет Уве, махнув туда, куда укатила «шкода». Жилы на лбу его вздуваются, точно черви под барабанной шкурой. — Я… Я не знаю, — лепечет она. Уве яростно сопит и буравит ее взглядом. Словно пытается поймать на лжи. — Понятия не имею, я его вообще впервые вижу, — клянется она. Уве еще суровее сверлит ее взглядом. Наконец сухо кивает. Развернувшись, шагает к своему дому. Она зовет его, он не отзывается. Следом за ним в дом вбегает кошак. Уве закрывает дверь. Тем временем на краю улицы чиновник в белой рубашке и женщина в очках на носу и с папками в руках звонят в двери Аниты и Руне. Уве опускается на табуретку в прихожей. Его трясет. Отвык, подзабыл он это чувство. Обиды. Унижения. Беспомощности. Бессмысленности борьбы с людьми с белых рубашках. Они вернулись. Их тут не было с тех пор, как он привез из Испании Соню. После аварии. 21. Уве и испанец по имени Шоссе Ехать автобусом — это, разумеется, была ее идея. Уве вообще не понимал, зачем ей это нужно. Раз уж приспичило тащиться куда-то, могли бы поехать на «саабе». Однако Соня так настаивала, что на автобусе «так романтично», стало быть, это ужасно важно для нее, смекнул Уве. Ну, автобусом так автобусом. И плевать, что у них там в Испании, похоже, все сплошь шепелявые, знай играют иностранную музыку по ресторанам да заваливаются спать среди бела дня. А еще, пока ехали туда, народ в автобусе как сел спозаранку, так давай накачивать себя пивом — шапито на выезде, да и только. Уве держался, сколько мог — боялся прельститься этими радостями. Но Соня так самозабвенно окунулась в них, что в конце концов заразила и его. Когда он обнимал ее, она смеялась так задорно, что смех передавался каждой клеточке его тела. И он не устоял. Они остановились в махонькой гостинице, с махоньким бассейном, с махоньким рестораном, и заправлял всем этим махоньким хозяйством махонький человек по имени… что-то вроде «шоссе». При этом писалось оно José, но, как понял Уве, у них там в Испании с произношением не очень заморачиваются. Хотя по-шведски этот Шоссе не знал ни слова, он страсть как любил покалякать с постояльцами. Соня раз за разом лезла в разговорник, отыскивая там, как по-испански будет то «закат», то «окорок». Уве же думал про себя, что хамон — все одно свиная задница, зови ее хоть по-испански, хоть еще по-каковски, но вслух не говорил, помалкивал. Зато увещевал Соню не подавать милостыню уличным попрошайкам (все одно на выпивку изведут). Но та все-таки подавала. — Да пусть изводят на что хотят, — пожимала она плечами. И если Уве начинал возмущаться, она с улыбкой брала его за руки и принималась целовать огромные ладони. — Уве, блажен не тот, кто принимает подаяние. Блажен, кто подает. На третий день Соня улеглась спать после обеда. Дескать, в Испании так принято, заявила она, ведь нужно соблюдать обычаи той страны, куда приехал. Уве, понятное дело, заподозрил, что дело тут вовсе не в обычае — просто нашла предлог, чтобы покемарить лишний час. Забеременев, Соня спала по шестнадцать часов в сутки. Точно щенок, а не жена. Пока она спала, Уве отправился гулять. Проселком — из гостиницы в деревню. Дома-то все каменные, отметил он про себя. Сколько окон — хоть бы на одном наличники путные. Порог — и тот не у каждого дома. Уве это показалось дикостью. Ну кто так строит, леший вас забодай! Возвращаясь в гостиницу, Уве набрел на этого Шоссе — тот копался под капотом махонькой коричневой машинки, дымившейся на обочине. В машинке сидели дети — двое — да какая-то старушка в платке. Старушка выглядела не шибко здоровой. Пресловутый Шоссе, едва завидя Уве, замахал изо всех сил, по глазам было видно, что напуган до жути. «Сеннио-о-ор!» — возопил он, обращаясь к Уве, — этим словом он всегда приветствовал его, с тех пор как Уве заехал в гостиницу. Видимо, так будет «Уве» по-испански, предположил Уве (надо бы справиться в Сонином разговорнике). Шоссе то воздевал руки к машинке, то отчаянно жестикулировал, обращаясь к Уве. Сунув руки в карманы, Уве остановился на почтительном расстоянии и стал ждать, что будет дальше. «Оспиталь!» — закричал Шоссе, показывая на старушку в машине. Та, похоже, совсем плоха. А Шоссе знай тычет то в ее сторону, то на дымящийся капот и все причитает: «Оспиталь! Оспиталь!» Уве с важным видом глядит на эту свистопляску, после чего делает вывод, что, вероятно, «оспиталь» — марка вот этой дымящейся развалюхи. Нагибается к мотору, глядит. Вроде ничего сложного. — Оспиталь! — повторил Шоссе и закивал.