Спустя полчаса чиновник в белой рубашке тушит окурок каблуком, после чего громко стучится в двери Аниты и Руне. Похоже, тоже вышел на тропу войны. На подхвате у него три дюжих молодца в халатах санитаров — явно готовится встретить ожесточенный отпор. Дверь открывает маленькая женщина, три дюжих молодца малость сконфужены, чиновник же танком прет на нее, размахивая бумажкой, точно томагавком. — Пора, — уведомляет он маленькую женщину, чуть не подпрыгивая от нетерпения, и рвется в дом. Она преграждает ему путь. Насколько ее тщедушное тело в принципе способно стать преградой у кого-нибудь на пути. — Нет! — отвечает она, не отступив ни на дюйм. Чиновник в белой рубашке останавливается, буравит ее взглядом. Устало мотает головой, морщит кожу вокруг носа, так, что тот практически исчезает между щек. — У вас было два года, чтобы все уладить, Анита. Теперь решение принято. Ничего не попишешь. Он пытается просочиться мимо, но Анита стоит на пороге, незыблемая, как древний рунический камень на голой скале. Набирает побольше воздуху, смотрит чиновнику в глаза. — Хороша же любовь, когда бросаешь любимого при первой же невзгоде! Когда предаешь его при первом же испытании. Хороша, правда? Ее голос звенит, едва не срывается от горя. Чиновник в белой рубашке плотно сжимает губы. Нервно ходят на скулах желваки. — Да Руне половину времени даже не знает, где он находится, комиссия сказа… — Зато Я знаю! — перебивает Анита, показывая на трех санитаров. — Я ЗНАЮ! — кричит она им. Чиновник в белой рубашке вздыхает. — И кто же позаботится о нем, Анита? — задает он риторический вопрос и качает головой. А после шагает вперед, подавая знак троим санитарам: «На штурм!» — Я и позабочусь! — отвечает Анита, глаза ее чернеют морскою пучиной. Чиновник в белой рубашке, не прекращая мотать головой, протискивается внутрь, оттеснив Аниту. И только теперь видит тень, вздымающуюся у нее за спиной. — Я тоже, — говорит Уве. — И я, — говорит Парване. — И я тоже! — в один голос восклицают Патрик, Йимми, Андерс, Адриан и Мирсад, гурьбой вываливаясь к порогу, так что получается куча-мала. Чиновник в белой рубашке останавливается. Зрачки сузились. Тут откуда-то сбоку выныривает женщина сорока пяти лет, на голове конский хвост, забранный на скорую руку, одета в потертые джинсы и «аляску» лягушачьего цвета не по росту. — Я из местной газеты, хотела бы задать вам пару вопросов, — щебечет она, доставая диктофон. Чиновник в белой рубашке долго смотрит на нее. Потом поворачивается к Уве. Взгляды противников скрещиваются. Чиновник молчит, тогда журналистка вытаскивает из портфеля ворох бумаг. Сует ему в руки. — Вот тут дела пациентов, которыми вы и ваш департамент занимались последние годы. Тут про всех, кого так же, как и Руне, забрали из дома насильно, против их воли и воли их близких. Про все нарушения, допущенные вами по отношению к старикам, которых вы упекли в дома престарелых. Про все пункты, которые вы не соблюдали и где действовали в обход установленных процедур, — говорит она таким тоном, будто вручает ему ключи от машины, только что выигранной им в лотерею. И добавляет с улыбкой: — А знаете, чем удобно нашему брату журналисту выводить на чистую воду вас, бюрократов? Тем, что вы устанавливаете свои бюрократические нормы и сами же первыми их нарушаете. Чиновник в белой рубашке не удостаивает ее взглядом. Он по-прежнему сверлит глазами Уве. Ни один из противников не проронил ни звука. Чиновник в белой рубашке медленно стискивает зубы. Патрик, покашляв позади Уве, наконец не выдерживает, выпрыгивает вперед на своих костылях и кивает на бумажки в руках у чиновника. — Да, кстати, ты там сверху глянь — там все твои банковские платежки за семь лет. Все железнодорожные и авиабилеты, оплаченные карточкой, все гостиницы, в которых ты жил. А еще история всех посещений с твоего служебного компа. И вся электронная переписка, служебная и личная… Взгляд чиновника мечется от Уве к Патрику и обратно. Зубы стиснуты уже так, что побелели скулы. — Мы, конечно, не утверждаем, что там есть что-то, что вам хотелось бы утаить, — по-дружески растолковывает журналистка. — Ни-ни, — с самым серьезным видом вторит ей Патрик, покачивая головой. — Хотя знаете… — Журналистка задумчиво чешет подбородок. — Иной раз копнешь поглубже чужое прошлое… — кивает Патрик. — Да, и тут вдруг всплывает такое — не дай бог кому рассказать, — многозначительно улыбается журналистка. — Да, грешки, которые хочется… забыть, — уточняет Патрик и кивает на окошко гостиной. За стеклом виднеется голова Руне, сидящего на стуле. Изнутри доносятся звуки телевизора. Пахнет горячим кофе. Патрик одним костылем поддевает ворох бумаг в руках у чиновника, на белую рубашку чиновника просыпается с них снег. — На твоем месте я бы первым делом изучил распечатку с адресами сайтов, которые ты смотрел, — советует Патрик. Все смолкают: Анита, Парване и журналистка, Патрик, Уве, Йимми и Андерс, чиновник в белой рубашке и три его санитара. И ждут в тишине, словно игроки за покерным столом, только что сделавшие ставки, за мгновение до того, как вскрыть свои карты. Наконец, обведя присутствующих взглядом такой убойной силы, что у тех перехватывает дыхание, точно их опустили головой под воду, чиновник в белой рубашке принимается за бумаги. — Где вы нарыли всю эту чушь? — шипит он, все больше втягивая голову в плечи. — В энтернете! — вдруг рявкает Уве и выходит из дома Аниты и Руне подбоченясь. Чиновник в белой рубашке снова поднимает глаза. Журналистка, кашлянув, с готовностью кивает на ворох бумаг. — Возможно, в этих старых делах мы не найдем ничего незаконного, но наш главный редактор совершенно уверен: если пресса уделит им должное внимание, ваш департамент будут месяцы таскать по судам… А то и годы… — И ласково кладет чиновнику руку на плечо. — Думаю, нам всем будет лучше, если вы просто уйдете отсюда, — шепчет она. И плюгавенький человечек в белой рубашке вдруг делает как она просит, к искреннему изумлению Уве. Оборачивается и уходит, уводя трех санитаров. Они скрываются за углом, исчезают как тени, боящиеся полуденного солнца. Как положено злодеям в конце всякой сказки. Журналистка кивает Уве, весьма довольная собой: — Ну, что я говорила? Никто не хочет связываться с журналистами. Уве сует руки в карманы. — С тебя должок. Ты обещал! — говорит она с ухмылочкой. Уве издает звук, как если бы прихлопнули забухшую от сырости дверь избушки. — Письмо-то хоть читал, что я послала? — интересуется она. Уве мотает головой. — Так прочти! — настаивает она. Уве в ответ то ли мычит «угу-угу», то ли просто шумно сопит. Не разберешь. Андерс все мнется перед домом, не зная, куда девать руки, — наконец несколько по-дурацки сцепляет их в замок на животе. — Привет! — решается он наконец, и слова вылетают как бы невзначай между покашливаниями. — Привет! — улыбается журналистка. — Я, это… приятель Уве, — говорит Андерс, слова натыкаются друг на дружку, словно заблудившись в кромешной тьме. — Я тоже, — улыбается журналистка. И дальше следует то, что обыкновенно следует в таких случаях. Через час Уве уходит, а перед этим долго сидит в гостиной и негромко беседует с Руне наедине. «Нам бы с глазу на глаз потолковать, без лишних отвлекающих моментов», — говорит Уве, спроваживая на кухню Парване, Аниту и Патрика. И не будь Анита твердо уверена в том, что подобного быть не может, она могла бы поклясться, будто из гостиной нет-нет да и донесется звонкий смех Руне. 36. Уве и обещанный вискарь Трудно признавать, что ты ошибался. Особенно если ошибался так долго. Со слов Сони, за все годы их совместной жизни Уве лишь однажды признал свою ошибку: как-то в восьмидесятых согласился с ней в чем-то, а вышла промашка. Сам Уве, конечно, все потом отрицал, все, дескать, враки и поклеп. Потому что по определению это была ее ошибка, а не его.