В первый раз, когда бугай заорал так, что было слышно сквозь стены, соседки решили, что человек у себя дома волен разговаривать как ему заблагорассудится. В другой раз сошлись на том, что без ссор не обходится ни в одной семье, ничего страшного. Улучив момент, когда бугая не было дома, подруги вытащили соседку с мальчишкой в кафе. Женщина, принужденно посмеиваясь, объяснила, что синяки наставила себе сама (ну, естественно!) — мол, слишком резко дернула дверцу буфета. Вечером Руне повстречался с бугаем на автостоянке. Тот выползал из машины явно под мухой. Две ночи кряду соседи слушали концерт: супостат орал и крушил посуду. Слышали, как женщина вдруг резко вскрикнула от боли, а девятилетний мальчуган плакал и умолял: «Не надо! Не бей! Не бей! Не надо!» Он кричал так громко, что Уве, не выдержав, выскочил во двор. Там, на своей площадке, уже стоял Руне. Дело было в разгар самой лютой вражды между Руне и Уве, когда они сцепились за власть в правлении ТСЖ. Не разговаривали друг с другом, почитай, цельный год. Теперь же, едва переглянувшись, разошлись по домам без единого слова. А две минуты спустя, уже во всеоружии, встретились возле соседского дома. Бугай с порога яростно набросился на них, но Уве двинул его в переносицу. Противник зашатался, но устоял и сбегал на кухню за ножом, которым и начал размахивать, норовя пырнуть Уве. Не тут-то было. На башку ему, точно кувалда, опустился увесистый кулак Руне. В расцвете лет Руне крупный был мужик и на силу не жаловался. Свяжешься — мало не покажется. Наутро бугая след простыл, и больше его в поселке никто не видел. Молодая соседка две недели ночевала с сыном у Аниты и Руне, не решаясь вернуться в дом. Тогда Руне и Уве наведались в город к банкиру, а воротившись под вечер, объявили женщине, что она может считать дом подарком или беспроцентной ссудой, это как сама пожелает. А только ее право собственности на жилище не обсуждается. Вот так и зажила женщина в доме со своим сынишкой. С пухлым мальчиком, все торчавшим за компьютером, по имени Йимми. А теперь вот Уве с самым серьезным лицом наклоняется к могильному камню и шепчет: — Просто я думал, еще успеется. Что хватит времени… на все. Она молчит. — Знаю, что ты терпеть не можешь разборок, Сонечка. Но тут другое, ты должна понять. С этими людьми по-хорошему не договоришься. Он ковыряет ладонь ногтем большого пальца. Камень стоит как стоял, ни слова в ответ, да только Уве и не нужно слов, и так знает, что она скажет. Тихой сапой всегда брала верх в спорах с Уве. Живая, мертвая ли. С утра Уве позвонил в социальную службу, или черт ее знает, как там она зовется. Звонил от Парване — домашний телефон ему отключили. «Беседуй вежливо, со всем соглашайся», — наставляла Парване соседа. Дело не задалось с самого начала, поскольку Уве тут же переключили, соединив с «ответственным исполнителем». Коим оказался тот самый курилка в белой рубашке. Каковой тут же выразил немалую степень неудовольствия по поводу белой «шкоды», по-прежнему зажатой прицепом на краю улочки у дома Аниты и Руне. Вполне вероятно, исходные позиции Уве в этих переговорах могли бы улучшиться, кабы ему тотчас повиниться в содеянном или хоть согласиться с тем, что, наверное, не было особой необходимости умышленно оставлять плюгавенького человечка в белой рубашке в безлошадном положении. В любом случае такой ответ оказался бы лучше, чем прошипеть: «Ты знаки сперва читать выучись. Промокашка безграмотная!» Или что-то в этом духе. Затем Уве перешел к следующему пункту — попытаться убедить чиновника не забирать Руне в дом престарелых. На что чиновник заметил Уве, что «безграмотная промокашка» — отнюдь не самый удачный выбор слов, которыми стоило бы открывать прения по данному вопросу. Последовала целая череда уничижительных эпитетов, на кои не скупились ни на том ни на другом конце линии. Пока Уве наконец не сказал, что так дела не делаются. Нельзя приходить и выхватывать человека из родного дома вот так вот, почем зря, сажать в дом престарелых только потому, что у него проблемы с памятью. Чиновник холодно парировал, что вопрос о месте содержания Руне уже не имеет ни малейшего значения, поскольку для Руне «в его состоянии» в высшей степени «нерелевантно», куда его поместят. Уве в ответ привел целый ряд контраргументов. И тут чиновник в белой рубашке возьми и ляпни сдуру: — Решение принято. Комиссия изучала дело два года. Вы ничего не сможете сделать, Уве. Ничегошеньки. Во-обще! И положил трубку. Уве глянул на Парване. Глянул на Патрика. Грохнув мобильником Парване о кухонный стол, взревел, что нужен новый план! Срочно! Парване, конечно, расстроилась сильно, Патрик же кивнул с готовностью, обулся и был таков. Словно ждал команды от Уве. Пяти минут не прошло, как он, к вящему неудовольствию Уве, привел в дом Андерса — того самого пижона из дома наискосок. А в довесок к нему — Йимми, сияющего, как начищенный медяк. — А этому что здесь надобно? — Уве указал на пижона. — Ты же хотел новый план? — сказал Патрик и кивнул на пижона с самым довольным видом. — Андерс и есть наш план! — поддакнул Йимми. Пижон топтался в прихожей — слегка опасаясь предстать пред грозные очи Уве. Но Патрик с Йимми отважно втолкнули его в гостиную. — Выкладывай! — велел Патрик. — Выкладывать чего? — потребовал в свою очередь Уве. — Так это, я чего… Мне сказали, у тебя терки с владельцем той «шкоды», — сказал Андерс. И тревожно переглянулся с Патриком. Уве нетерпеливо кивнул: продолжай. — А разве я тебе не говорил, чем занимается моя фирма? — осторожно спросил Андерс. Уве сунул руки в карманы. Андерс принял более непринужденную позу. И начал рассказывать. А когда рассказал, даже Уве вынужден был признать, что идея Андерса и в самом деле вполне осуществима. — А куда девалась твоя немо… — заикнулся было Уве, дождавшись конца рассказа, но осекся (Парване пребольно двинула его по ноге под столом). — Твоя подружка? — поспешно исправился Уве. — А! Так она больше не моя. Мы расстались, — ответил Андерс и принялся разглядывать мыски своих ботинок. А затем поведал: подруга его малость переживала из-за того, что Уве постоянно наезжает на нее и ее собачку. Но все эти переживания оказались легким бризом в сравнении с той волной, которую она погнала на Андерса, когда Уве обозвал ее собаку «валенком», а Андерс, услыхав прозвище (нет чтобы вступиться за нее), заржал как конь. — Ее новый бойфренд заезжал тут, забрал шмотье. По ходу, несколько месяцев крутила шуры-муры за моей спиной. — Тьфу, — в один голос плюнули Парване, Йимми и Патрик. — Нашла себе нового. На «лексусе», — добавил Андерс. — ТЬФУ! — плюнул уже Уве. И вот, когда ближе к вечеру чиновный курилка в белой рубашке заявился на их улочку в сопровождении полицейского и потребовал от Уве вызволить его беленькую «шкоду» из заточения, вышло так, что ни «шкоды», ни прицепа на улочке уже не было. Уве преспокойно стоял перед домом, руки в карманах, а чиновник в белой рубашке, утратив последние крупицы рассудка, напустился на Уве, начал орать, понес какую-то ахинею. Уве настаивал, что он вообще без понятия, как такое получилось, — правда, вежливо оговорился, что, разумеется, подобной ситуации, скорее всего, вообще можно было бы избежать, если бы кое-кто в белой рубашке проявил должное уважение к знаку, запрещающему проезд машин по территории поселка. При этом он, понятное дело, опустил незначительные детали, заключавшиеся в том, что один из жильцов по имени Андерс владел автопарком дорожных эвакуаторов и что один из таких эвакуаторов в обеденное время увез белую «шкоду» и доставил в некий гравийный карьер километрах в сорока от города. А когда полицейский как бы невзначай спросил, правда ли, что Уве ничего не видал, тот, глядя прямо в глаза чиновнику в белой рубашке, ответил: — Не знаю. Мог и позабыть. Память у меня уже не та. Тут полицейский, оглядевшись, поинтересовался: а чего тогда на улице торчать средь бела дня, если нечего сказать про пропажу «шкоды», чего дома не сидится? На это замечание Уве лишь невинно пожал плечами и, сощурившись на чиновника в белой рубашке, молвил: — Да по телевизору ничего интересного не показывают… От злости чиновник совсем с лица побелел, бледней своей белоснежной сорочки стал. Затопал прочь, бранясь на чем свет стоит, мол, он «этого так не оставит». И не оставил, ясное дело. Всего несколько часов спустя к Аните пришел курьер и вручил ей срочное заказное письмо с казенным штемпелем, подписанное тем самым чиновником в белой рубашке. В письме указывались время и дата «транспортировки». И вот Уве стоит у могилки Сони и, с трудом подбирая слова, просит его «извинить». — Ты всегда так нервничаешь, когда я с кем-нибудь поругаюсь. Но тут такое дело. Придется тебе обождать меня еще маленько, нельзя мне сейчас помирать. Потом выкапывает из твердокаменной земли мерзлые розовые цветочки, принесенные в прошлый раз, сажает свежие, встает, складывает синий стул и при этом все бормочет себе под нос что-то до боли похожее на «потому что нынче война, леший меня задери». 35. Уве и социальная некомпетентность Парване со страшными глазами врывается в прихожую к Уве и мчится дальше — в туалет, не соизволив даже сказать: «Доброе утро!» Первое желание Уве, естественно, — поинтересоваться, как за каких-то жалких двадцать секунд (ровно столько занимает дорога от ее порога до его дома) ей могло приспичить так, что она едва успевает добежать до туалета, что некогда даже поздороваться с хозяином дома, достойным, в общем-то, человеком. Но нет на свете ада, способного сравниться с гневом беременной, которой отказали в ее надобности, заметила ему как-то Соня. А потому Уве молчит в тряпочку. Соседи говорят, что за последние дни Уве будто подменили. Мол, никогда прежде не видали его таким «неравнодушным». Чушь собачья, возразил им на это Уве: то, что он не сует нос в их делишки, еще не значит, что он «равнодушный» вообще. «Равнодушным», леший его забодай, он не был никогда. Все последние дни Уве ходил из дома в дом, хлопая дверьми, за что Патрик сравнил его с «рассвирепевшим терминатором из будущего». Смысла Уве не уловил. Тем не менее вечерами напролет сидел дома у Парване, Патрика и девчушек, а Патрик как можно тактичней пытался объяснить Уве, что не обязательно без конца сердито тыкать в экран монитора пальцем, когда хочешь на что-то указать. Йимми, Мирсад, Адриан и Андерс сидели там же. Йимми подговаривал остальных называть кухню Парване и Патрика «Звездой Смерти», а Уве величать «Дартом Вейдером». Что это значит, Уве так и не понял — не иначе, очередные глупости. Первоначально Уве предложил провернуть фортель, придуманный еще Руне, — подбросить чиновнику в белой рубашке в его закрома кулек с анашой. Предложение Парване отмела с ходу, а потому заговорщики перешли к плану «Б». Однако вчера вечером Патрик объявил, что разрабатывать план без посторонней помощи далее не получится. Что это тупик. Тогда Уве сосредоточенно кивнул, взял у Парване мобильник, вышел в другую комнату и куда-то позвонил. Не от хорошей жизни, понятно. Но на войне как на войне. Парване выходит из туалета. — Ну, готова, что ли? — спрашивает Уве так, словно не исключает продолжения — что это лишь временная передышка. Парване кивает, уже идет к выходу, как вдруг замирает — заметив что-то в гостиной. Уве, даром что стоит в дверях, прекрасно знает, что так привлекло ее взгляд. — Да ладно тебе… Это так… Фигня… Ничего особенного, — бормочет он, думая, как бы ее выпроводить. Она не двигается с места, Уве в сердцах пинает плинтус. — Да она все одно без дела стояла да пыль собирала. Ну, дай, думаю, красочку подновлю да лачком покрою. Да что тут такого-то? — раздраженно бормочет Уве. — Уве, милый! — ахает Парване. Уве принимается пинать ногой порожек, прочно ли сидит. — Можно зашкурить и перекрасить в розовый. Если вдруг девка родится, — бормочет он. Откашливается. — А хотя и пацан. Нынче и пацанов в розовый цвет рядят. Любуясь лазоревой кроваткой, Парване вдруг прижимает ладонь ко рту. — А ну не реви, а то вообще ничего не получишь, — грозится Уве. И тут Парване как расплачется! А Уве, вздохнув: «Одно слово, бабье», разворачивается и идет во двор.