— Нет. Йимми, похоже, пытается осмыслить ответ. Уве трижды дергает за ручку ворота своего гаража. — Не было — не значит, что не будет, — бурчит Уве и идет на гостевую автостоянку. Кошак косится на Йимми, судя по виду, весьма разочарованный его умственными способностями. Йимми, поиграв губами, щупает пузо. Точно решил проверить, много ли жира растряс в результате спонтанного моциона. — Слыхал про Руне? — кричит он вдогонку Уве, припуская за ним мелкой рысью. Уве не отвечает. — Из социалки приходили, хотят забрать его, прикинь, — поясняет Йимми, догнав его. Уве достает блокнот, переписывает номера машин. Йимми явно воспринимает его молчание как знак того, что Уве — весь внимание, и давай рассказывать дальше: — Прикинь, засада, Анита ведь сама просила, чтоб отрядили сиделку, ты прикинь. Руне, мол, ваще никакой, ну а ей типа невмоготу. А социалка комиссию назначила, всю ботву, а потом гоблин из социалки ей звонит какой-то и говорит, мы типа подумали: чего вам корячиться. И решили упечь Руне — в приют не в приют, короче, в богадельню. Ну а Анита им: тогда типа пошли на хрен, забудьте, не надо мне ни сиделок, ничего ваще. А гоблин тот, короче, напрягся не по-детски и давай на нее наезжать. Постановление комиссии, говорит, не отменить, поздняк метаться, сама же, говорит, просила помочь. А сейчас комиссия дело свое сделала и ничего типа не попишешь, прикинь. Теперь, что бы она ни говорила, им без разницы — знай гнут свою линию. Врубаешься? Йимми замолкает и кивает на Мирсада в надежде, что тот поддакнет. — Жесть… — неуверенно констатирует Мирсад. — Да ПИПЕЦ какая жесть! — кивает Йимми, сотрясаясь всей верхней частью своего студенистого тела. Уве, засунув ручку с блокнотом во внутренний карман, отправляется в сторону мусорки. — Да ну, они там еще сто лет провозятся с этими постановлениями. Сказали, что заберут на неделе, значит, еще год или два не почешутся, — хмыкает он. Уве ли не знать, как работают эти чертовы бюрократы. — Так они ж… Уже постановление приняли, чувак, — говорит Йимми и чешет голову. — Ну и что, апелляцию подать, да и леший с ними! Еще на несколько лет! — не сдается Уве, проходя мимо него. Йимми озадаченно смотрит вслед, словно размышляет, идти за ним или нет — стоит ли оно таких усилий: — Дак она подавала уже! Два года письма им писала и все такое! Услыхав это, Уве не останавливается. Однако замедляет ход. И слышит, как Йимми топает по снегу следом. — Два года? — спрашивает Уве, не оборачиваясь. — С гаком, — подтверждает Йимми. Уве словно подсчитывает в уме, сколько это будет в месяцах. — Вранье. Соня бы знала, — решительно возражает он. — Да не мог я сказать — ни тебе, ни Соне. Анита не велела. Сам знаешь… Йимми замолкает. Опускает глаза. Уве оборачивается. Вскидывает брови: — Чего «сам знаю»? Йимми тяжко вздыхает. — Она… говорила, у вас своих проблем выше крыши, — тихо мямлит он. Над ними повисает тишина, такая плотная — хоть топором ее руби. Йимми боится поднять глаза. А Уве словно воды в рот набрал. Входит на мусорную площадку. Выходит. Заходит в велосипедный сарай. Выходит. Но видно, что-то с ним происходит. «Последняя соломинка сломала шею верблюду», — говаривала Соня. Вот и последние слова Йимми красной тряпкой маячат у Уве перед глазами, и он уже задергался, и внутри его зарождается безрассудный гнев — зреет, растет, поднимается, все быстрей и быстрей, точно тромб набухает в груди. Все яростней, все исступленней рвет Уве ручки дверей. Пинает пороги. И тут Йимми окончательно добивает его, пробормотав что-то типа: «Все, пипец, чувак, упекут они теперь Руне сам знаешь куда». Уве со всего маху бахает дверью мусорки, сотрясая хлипкую конструкцию. Стоит к компании спиной, сопит все тяжелей. — Ты в порядке? — спрашивает Мирсад. Оборотившись, Уве обрушивает на Йимми весь свой долго сдерживаемый гнев: — Вот как, значит, она сказала? Не захотела просить Соню о помощи, потому как у нас «своих проблем выше крыши»? Йимми испуганно кивает. Уве упирается взглядом в землю, грудь под курткой ходит ходуном. Он думает, как бы отреагировала Соня. Кабы ей сказали, что ее лучшая подруга не пришла к ней за помощью, решив, что у Сони у самой «проблем выше крыши». Сердечко ее разорвалось бы в клочья. Подчас трудно объяснить, отчего некоторые вдруг поступают так, как поступают. Бывает, конечно, они знают: рано или поздно все равно придется это сделать — так чего ж тогда откладывать? А бывает наоборот — вдруг понимают, что должны были поступить так давным-давно. Уве, хотя всю дорогу знал, как ему поступать, в душе, как и все люди, верил, что все еще успеется. Ведь мы всегда надеемся, что еще успеем что-то сделать для другого. Сказать ему нужные слова. Или подать апелляцию. Уве сосредоточенно уточняет у Йимми: — Два года? Йимми кивает. Уве крякает. В первый раз за все время он выглядит растерянным. — Я же думал, она только начала. Думал, я… у меня… вагон времени, — бормочет он. Йимми озадачен, словно гадает, с кем сейчас разговаривает Уве — с ним или с самим собой. Уве поднимает глаза. — Стало быть, они вот-вот приедут за Руне? Что, правда? И вся эта волокита, апелляция, вся эта гребаная возня — что, все это уже позади? Ты УВЕРЕН? Йимми кивает еще раз. Открывает рот, чтобы добавить что-то, но Уве далеко. Он уже шагает по дорожке между домами, напоминая героя черно-белого вестерна, собравшегося отмстить врагам за смертельную обиду. Дойдя до крайнего дома, около которого по-прежнему стоит белая «шкода», зажатая прицепом, бешено барабанит в дверь, словно вопрос не в том, откроют ли ему, а в том, успеют ли, прежде чем он разнесет ее в щепки. Перед ним, в полном смятении, возникает Анита. Уве идет прямиком в прихожую. — Где у тебя бумаги из социальной службы? — Да, но я ду… — Давай сюда! Впоследствии Анита делилась с соседями, мол, «не видала Уве таким сердитым аж с 1977 года, когда по телевизору сообщили о слиянии „Сааба“ и „Вольво“». 34. Уве и мальчик из соседнего дома В этот раз Уве захватил с собой синий складной пластмассовый стул, поставил — не на снегу же сидеть. Беседа небось выйдет долгой, чует он. Так всегда бывает, когда Уве надо рассказать Соне что-нибудь неприятное, чего она не одобрит. Уве заботливо сметает снег с камня, чтобы хорошенько видеть жену. Много народу всякого-разного перебывало в их поселке за без малого сорок лет. Взять хотя бы таунхаус между домами Уве и Руне: попадались там жильцы и молчаливые, и буйные, и странные, и несносные, и совсем-совсем неприметные. Заселилась одна семья с детьми-подростками, так те, бывало, по пьяной лавочке весь забор обоссут. Заселилась другая — понатыкала в саду кустов неположенного сорта. Заселилась третья — и давай, не спросясь, перекрашивать фасад в розовый цвет. В одном Уве и Руне были согласны: ежели и было у жильцов, в разное время населявших соседний дом, что-то общее, так это проблемы с головой. В конце восьмидесятых дом этот купил какой-то олигарх, кажется банкир, «в качестве инвестиционного объекта» (Уве краем уха слыхал его беседу с риелтором). Банкир сдавал дом внаем — одни постояльцы сменяли других. Так продолжалось годами, до одного прекрасного лета, когда три молодых удальца рискнули устроить в нем притон, собрав целый паноптикум алкоголиков, проституток и уголовников. Там гуляли дни и ночи напролет, вся дорожка между домами была усеяна, как конфетти, битым стеклом от пивных бутылок, музыка гремела так, что в гостиной Сони и Уве со стен падали картины. Уве пошел было разобраться, покончить с этим безобразием, но молодые наглецы стали насмехаться над ним. Уве не сдавался, тогда один из них пригрозил ему ножом. На другой день урезонить их вызвалась Соня — они обозвали ее «старой развалиной». А на следующий вечер врубили музыку еще громче — Анита (куда деваться?) выбежала на площадку, стала браниться, так негодяи саданули ей в окошко бутылкой. Это они, конечно, сделали зря. Уве тут же стал строить планы возмездия, решив для начала прощупать источники финансового благополучия владельца жилья. Позвонил юристам и налоговикам — потребовал запретить аренду дома и пригрозил, что «в случае чего дойдет хоть до правительства». Впрочем, так далеко идти не потребовалось. Было за полночь, когда Уве заметил, как Руне, бренча ключами от машины, направляется к парковке. Обратно тот шел, неся в руках пластиковый пакет, о содержимом которого Уве мог только гадать. А наутро трех молодых наглецов замела полиция: их заковали в наручники и упекли за хранение крупной партии наркотиков. Наркоту — благодаря анонимному доносу — нашли в сарае. Пока шло задержание, Уве с Руне стояли на улице и наблюдали. Взгляды их встретились. Уве почесал подбородок. — И где они только эту дрянь достают? — задумчиво произнес Уве. — Да в скверике, около станции, — отвечал Руне, руки в карманах. — От людей слыхал, — усмехнувшись в усы, прибавил он. Уве кивнул. Долго стояли и молча посмеивались. — Как машина-то? — спросил наконец Уве. — Как часы, — ответил Руне. Они снова поладили. На два месяца. Потом опять разругались, из-за системы отопления. А покуда ладили, славное было времечко, говорила Анита. Шли годы, а постояльцы в соседнем доме все менялись — причем некоторых Уве и Руне встречали с удивительной снисходительностью и благосклонностью. Правду говорят: многое познается в сравнении. И вот как-то летом, в середине девяностых, сюда переехала женщина с пухлым мальчуганом девяти лет, сразу полюбившимся Соне и Аните. Как они разведали, отец бросил мальчонку в младенчестве. Мать жила теперь с новым избранником — сорокалетним бугаем с бычьей шеей и вечным перегаром из пасти, чего подруги до поры до времени старались не замечать. Дома отчим бывал редко, а что да почему — Соня с Анитой предпочитали не надоедать лишними расспросами. Стало быть, разглядела в нем соседка какие-то достоинства. «Заботится он о нас, в одиночку-то ребенка поднимать нелегко», — бодрилась та, когда разговор заходил о ее сожителе.