Тут Парване долго-долго смотрит на доктора. А потом очень внимательно — на лежащего на койке Уве. Потом снова на доктора, словно ждет что тот засмеется и скажет: «Шутка!» Но он не смеется, и тогда начинает смеяться она. Сперва будто покашливает, потом прыскает, будто подавляя чих, но тут же заходится долгим заразительным смехом. Вся палата наполняется протяжным, оглушительным хохотом — веселье прорывается в коридор, откуда медсестрички то и дело заглядывают в дверь палаты и спрашивают: «Да что тут у вас творится?» — Видал, какое наказание? Ишь как разобрало, — утомленно шепчет Уве врачу, закатывая к потолку глаза, Парване же, уткнувшись в подушки, вся содрогается от безудержного смеха. Врач растерян — видно, в институте его не обучили, как лечить от смеха ближайших родственниц тяжелого больного, — и, громко кашлянув, как бы невзначай топает ногой, желая, так сказать, обозначить, кто тут главный. Толку, разумеется, чуть, но постепенно, кое-как, с грехом пополам, Парване наконец берет себя в руки — настолько, что, переведя дух, даже выдавливает из себя: «У Уве большое сердце, о-о-ох-ха-ха, смерть моя пришла!» — Вообще-то моя, а не твоя! — поправляет Уве. Мотнув гривой, Парване ласково улыбается доктору: — И все? Доктор вяло шуршит бумажками: — Если будет принимать лекарства, сердце можно держать под контролем. Но на сколько его хватит, в таких случаях никто не знает. Может, на месяцы, может, на годы. Парване отмахивается от него: — Ну, тогда не о чем беспокоиться. Чего-чего, а умирать Уве не умеет, уж поверьте. Уве смотрит на нее с нескрываемой обидой. Четыре дня спустя Уве ковыляет по снегу к своему дому. Одной рукой опершись на Парване, другой — на Патрика. Хорошенькая опора, думает он про себя — один на костылях, другая на сносях. Вслух, однако, говорить не решается — и так только что влетело от Парване, когда он запрещал ей парковаться между домами. «Да ЗНАЮ я, Уве! ПОНЯЛ? ЗНАЮ! Скажи еще раз, клянусь — сожгу твой знак к едрене фене!» — прикрикнула она на него. Малость переборщила с театральностью, думает Уве. Хруст снега под ногами. Свет в окошке. Под дверью кошак. Сидит, Уве дожидается. На кухонном столе листки с каракулями. — Это девчонки тебе нарисовали, — говорит Парване, положив запасной ключ в корзинку рядом с телефоном. Перехватив взгляд Уве, упавший на подпись в углу рисунка, лепечет смущенно: — Они это… Прости, Уве, ты не подумай. Мало ли чего они написали. Дети, что с них возьмешь. Мой папа умер в Иране. А они так хотели, чтоб у них… Ну, сам понимаешь… Уве не слушает ее, сгребает рисунки. — Да пусть зовут как угодно. Не бери в голову. И один за другим вешает рисунки на холодильник. А выше всех тот, на котором написано «Любимому дедушке». Парване пытается сдержать улыбку. Не получается. — Хорош хихикать, лучше кофе сделай. А я пойду отнесу ящики на чердак, — бормочет Уве и ковыляет к лестнице. Вечером Парване с девчонками помогают ему прибраться в доме. Одну за другой заворачивают Сонины безделушки в газетную бумагу, аккуратно укладывают все ее платья в коробки. По одному в каждую, как дорогое воспоминание. К половине девятого, управившись, девчонки засыпают у Уве на диване — пальчики черные от типографской краски, рожицы перемазаны шоколадом. Тут ногти Парване вдруг впиваются Уве в плечо, немилосердно, как стальные крючья. «Ай!» — шипит Уве. «ТСС!» — шипит она в ответ. И они снова едут в больницу. Рождается мальчик. Уве и эпилог Странная штука — жизнь. Зиму сменяет весна, и Парване сдает на права. Уве учит Адриана переобувать машину. Малец, правда, купил «тойоту», ну да один хрен: как-то же и ему надо выплывать, не ходить же неумехой по жизни — Уве так и докладывает Соне, навестив ее воскресным днем в апреле. Еще показывает ей фотографии меньшенького, который родился у Парване. Четыре месяца, а упитанный, ровно белек. Патрик все уговаривает завести фоторамку, но не больно-то Уве доверяет этой технике. А потому носит в портмоне пухлую пачку бумажных фотокарточек, стянутую резинкой. Показывает всякому встречному. Даже перед цветочницами из торгового центра хвастался. Весна сменяется летом, а с наступлением осени эта журналистка Лена в своей вечной «аляске» не по росту переезжает в дом к пижону Андерсу, который на «ауди». Грузовик с ее пожитками Уве ведет лично. Не доверяет олухам-шоферам: будут сдавать назад, того и гляди, не угол дома снесут, так почтовый ящик раскурочат. Кстати, эта самая Лена, ясное дело, не верит в «институт брака», делится с Соней Уве, многозначительно хмыкнув, — стало быть, в поселке успели уже обменяться мнениями на сей счет. Но вот наступает новая весна, и Уве снова навещает могилку Сони и показывает жене открытку с приглашением на свадьбу. Мирсад является в черном костюме, сам весь как на иголках — Парване даже приходится налить ему текилы для храбрости. Наконец заходит в зал. Внутри его уже ждет Йимми. Уве у него шафером: даже купил по такому случаю новый костюм. Свадьбу играют в кафешке Амеля — квадратный мужчина трижды пытается произнести речь, но каждый раз слова застревают в горле, не в силах вырваться наружу. Зато свой фирменный бургер Амель называет в честь Йимми: тот признаётся, что это самый клевый подарок за всю его жизнь. Он остается жить в мамином доме вместе с Мирсадом. Год спустя они удочеряют девочку. На пару с ней Йимми навещает Аниту и Руне, в гостях они пьют кофе. Каждый день в три часа пополудни, без исключений. Руне лучше не становится. Порой он целыми днями пребывает в своем мире, не достучишься. Но когда девчушка переступает порог их дома и протягивает ручонки, ныряя в объятия Аниты, лицо Руне расплывается в блаженной улыбке. Всякий раз, без исключений. Домов вокруг маленького поселка тем временем все прибавляется. За несколько лет он превращается в городской микрорайон. Однажды Патрик, который, понятное дело, так и не научился ни открывать окошки, ни собирать икеевские комоды, заваливается к Уве с утра с двумя ровесниками — видать, такими же недотепами, как и он сам. У каждого по дому в соседнем квартале, объясняют они. Затеяли перепланировку, но есть проблема с несущей стеной. Вот и не знают, как быть. А Уве может подсказать. Уве бурчит что-то, не разобрать, — кажется, что-то про руки, растущие не из того места. Идет с ними, разъясняет. На другой день подтягивается еще один сосед. Потом еще один. И еще. Через несколько месяцев в радиусе четырех кварталов не осталось такого соседа, которому бы Уве чего-нибудь не починил. Меньше поминать то место, откуда у этих соседей руки растут, Уве, понятное дело, не стал. Но, оставшись с глазу на глаз с Соней у нее на могилке, нет-нет да молвит скупо, что «пожалуй, не так уж и плохо, когда есть чем убить день до вечера, чего уж там». Дочки Парване знай успевают отмечать дни рождения: младшая вот только что трехлетней была, а уж шесть годков стукнуло. Уве идет с ней в школу на самый первый звонок. Она учит его писать эсэмэски со смайликами, а он берет с нее страшную клятву не говорить Патрику, что купил-таки мобильный телефон. Старшая, которая так же беспардонно вымахала в десятилетнюю девицу, впервые приглашает подружек на «пижамную вечеринку». Малыш пока научился только раскидывать свои игрушки по кухне Уве. Уве устраивает ему «лягушатник» у себя перед домом, но упаси вас бог назвать лягушатник этим словом — Уве тут же шикнет: «Это бассейн!» Андерса переизбирают председателем жилтоварищества. Парване покупает новую косилку для газона за домами. Летние дни сменяются осенними, осенние — зимними, и как-то студеным ноябрьским утром, почти в тот день, когда четырьмя годами ранее Патрик с Парване впервые появились тут, раскурочив Уве почтовый ящик, Парване просыпается от холода: будто чья-то ледяная ладонь коснулась ее лба. Вскакивает, смотрит в окно спальни, переводит взгляд на часы. Четверть девятого. А двор у Уве не чищен от снега. Впопыхах, в халате и тапочках, бежит она по дорожке к нему, зовет по имени. Открывает дверь запасным ключом, который он ей оставил, влетает в гостиную, оскальзываясь промокшими тапками на ступеньках, торопится вверх, на негнущихся ногах заходит в спальню. Кажется, будто Уве просто очень крепко спит. Никогда еще не видала она его таким безмятежным. Кошак лежит сбоку, ласково уткнувшись головешкой в ладонь Уве. Завидев Парване, встает медленно-медленно, точно только теперь соглашается смириться с роковой мыслью, и забирается на колени к Парване. Так и горюют вместе, на краю кровати. Когда приезжает «скорая», Парване все разглаживает жиденькую шевелюру Уве. Врачи вкрадчиво и ласково объясняют ей, что им надо унести покойного. Тогда, наклонившись, она шепчет ему на ухо: «Сонечке от меня привет и спасибо за тебя». Потом берет с тумбочки большой конверт, на котором от руки написано «Парване», и идет вниз. В конверте папка: документы, справки, оригинал поэтажного плана дома, инструкция к видеомагнитофону, техпаспорт на «сааб». Банковские реквизиты и страховые полисы. Телефон нотариуса, которому Уве оставил все «важные указания». Целая жизнь, упорядоченная и сложенная в одну папку. Подведенный итог существования. На самом верху письмо к ней. Сидя за кухонным столом, она читает. Письмо недлинное. Словно Уве предусмотрительно рассчитал, чтобы оно не успело размокнуть от слез. Адриану дарю «сааб». Все остальное на твое усмотрение. Ключи от дома у тебя есть. Кота корми тунцом дважды в день, в чужой дом не отдавать — он привык гадить только у себя. Уважьте уж. В городе у адвоката все мои банковские бумаги и прочее. Есть еще счет, на котором 11 563 013 крон 67 эре. От Сониного отца. Старик разбогател на акциях. Жук был тот еще. Мы с Соней придумать не могли, что нам делать с этими деньжищами. Твоим деткам дашь по миллиону каждому, как восемнадцать исполнится. А еще миллион девочке Йимми и Мирсада. Остальные — тебе. Только не вздумай доверить их Патрику. Нравилась ты Соне. И не разрешай болванам, которые к нам заселятся, ездить по территории. Уве В самом низу приписка печатными буквами: ТЫ ЖЕ ВЕДЬ НЕ КРУГЛАЯ ДУРА! Под припиской смайлик, как научила его Назанин. В письме четкое указание — не устраивать из похорон «свистопляску». Без особых церемоний, пусть тихо-мирно закопают рядом с Соней, и дело с концом. «Никого не звать! И чтобы без всяких выкрутасов!» — коротко и ясно инструктирует он Парване. Проститься с ним приходит сотни три народу. Когда появляются Патрик и Парване с девочками, люди толпятся вдоль стен, во всех проходах. У каждого в руке горит свеча, вдоль свечи идет тиснение «Сонин фонд». Парване решила, на что пойдут деньги Уве — на благотворительный фонд для сирот. Лицо ее опухло от пролитых слез, в горле страшно першит, и который день спирает грудь, и все не хватает воздуха. Но при виде свечей ее немного отпускает. А Патрик, увидев такое скопище людей, пришедших проститься с Уве, легонько толкает ее локтем и хмыкает, довольный: — Охренеть. Вот Уве бы разошелся! И тут она как засмеется! А ведь и впрямь выбесился бы. Вечером она показывает дом Уве и Сони молодоженам. Юная жена беременна. Ее глаза сияют — как глаза любой матери, которая предугадывает детские воспоминания будущего ребенка — воспоминания о детстве тут, в этом доме. Муж — тот, конечно, настроен более критически. Штаны выдают в нем столяра, сам все ходит и, словно выискивая подвох, обстукивает ногой плинтуса́. Парване, естественно, понимает всю тщетность его стараний — решение уже принято, догадывается она по глазам будущей хозяйки. Но когда молодожен вдруг спохватывается насчет «гаражного места», упомянутого в объявлении, Парване, смерив его взглядом сверху донизу, деловито кивает и интересуется маркой его машины. Тут молодой человек впервые приосанивается, чуть приметно улыбнувшись, и, глянув ей прямо в глаза, говорит с вызовом, с той гордостью, какую может внушить лишь одно-единственное слово: — «Сааб». Благодарности