Уве подъехал к торговому центру с западной стороны. Мгновенно сориентировался: на стоянке оставалось всего два свободных места. Разгар рабочего дня. Что тут забыли остальные, разумеется, было выше его понимания. Хотя, конечно, кто в нынешние времена работает! Когда они заезжают на стоянку, жена вечно вздыхает. Потому что Уве непременно должен встать поближе к входу. «У вас прямо соревнование, кто займет лучшее место», — каждый раз удивляется она, покуда Уве ездит кругами и без разбору костерит пижонов на иномарках, вставших у него на пути. Бывает, кругов пять-шесть нарежут, прежде чем отыщут хорошее местечко, а если не повезет и придется встать метров на двадцать дальше, настроение у Уве испорчено, почитай, на целый день. Жена только руками разводит. Не понимает она этих принципов. Сегодня Уве сперва тоже решил было покружить, осмотреться. Как вдруг завидел знакомый «мерседес». С южной стороны. Ага, так это он сюда так шпарил, этот галстук с бананами в ушах. Уве среагировал молниеносно. Надавил на газ, выкатился на перекресток, тесня «мерина». Тот резко тормознул, поплелся сзади, бешено сигналя. Поединок продолжился. Стрелки при въезде на парковку велят заезжать справа, однако «мерин» (очевидно, тоже углядев два свободных места) попытался обойти Уве и прорваться напрямик, налево. Но Уве резко крутанул руль, преграждая путь. И пошла охота — соперники принялись бодаться за каждую пядь асфальта. В зеркале Уве заметил, как сзади на их дорожку вывернула миниатюрная «тойота» — соблюдая все знаки, она ушла направо и по-черепашьи поплелась по кругу. Проводив ее взглядом, Уве рванул в противоположную сторону с «мерином» на хвосте. Конечно, он мог занять одно из двух свободных мест, ближайшее к выходу, великодушно уступив «мерседесу» другое. Но кому нужна такая победа? Нет, подъехав к первому месту, Уве встал как вкопанный. «Мерседес» бибикнул. Уве ни с места. «Мерс» бибикнул еще. Махонькая «тойота» между тем тихонько подбиралась к ним справа. Тут только водитель «мерса» заметил ее и проник в злокозненный замысел Уве — но было поздно. Яростно сигналя, «мерседес» попытался протиснуться мимо «сааба» — но Уве уже показывал водителю «тойоты» на свободное место, милостиво приглашая припарковаться. И как только она встала, Уве торжественно занял другое. Боковое стекло у «мерса» было сплошь забрызгано слюной — даже не разглядеть водителя. Торжествующий Уве вышел из «сааба» поступью римского гладиатора. Но тут присмотрелся к «тойоте». — Ну, ёпрст! — невольно вырвалось у него. Дверь «тойоты» отворилась. — Эгей, здаро-ова!! — гаркнул белобрысый увалень, с трудом протискиваясь наружу. Уве сокрушенно покачал головой. — Здрасте! — поздоровалась с Уве беременная приезжая, вылезая с другой стороны и вынимая из «тойоты» младшенькую. Уве с тоской посмотрел вслед «мерседесу». — Круто ты его обломил, — хмыкнул увалень. — Спасибо за место, дружище! Уве безмолвствовал. — Как тея зоют? — спросила младшенькая. — Уве, — ответил Уве. — А меня зоют Назанин, — прощебетала она. Уве кивнул. — А меня Пат… — начал увалень. Но Уве развернулся и зашагал прочь. — Спасибо за место! — прокричала ему вдогонку беременная приезжая. Уве расслышал в ее голосе смех. Это ему не понравилось. Не оборачиваясь, он только буркнул «да-да» и скрылся за крутящейся дверью торгового центра. В первом проходе он сразу повернул налево: вдруг соседская семейка увяжется за ним. Но соседи пошли направо и исчезли за углом. Уве потоптался перед продуктовым магазином. Критически изучил рекламную вывеску — с предложениями недели. Не то чтобы Уве собрался затариться ветчиной по акции. Просто нужно же следить за ценами. Чего Уве по-настоящему не любит, так это когда его пытаются надуть. Жена острит, мол, нет для Уве слов страшнее, чем «батарейки в комплект не входят». Когда она так шутит, все смеются. Все, кроме Уве. От продуктов он перешел к цветам. Там, естественно, устроил «скандал», как выражается жена. Хотя сам Уве настаивал бы на термине «дискуссия» как более адекватном. Он выложил на прилавок купон «2 цветка за 50 крон». А так как цветок был нужен только один, то Уве привел цветочнице все мыслимые резоны насчет того, что ему обязаны продать этот самый цветок за двадцать пять крон. Ведь двадцать пять — это половина от пятидесяти. Но цветочница (девятнадцатилетняя кукла с головой набитой бабл-гамом), едва не подавившись мобильником, не вняла его арифметическим выкладкам. Она заявила, дескать, один цветок стоит 39 крон, а «два за пятьдесят» продаются только вместе. Пришлось вызывать хозяина лавки. Четверть часа ушло на то, чтобы тот внял голосу разума и признал правоту Уве. Или, уж если начистоту, буркнул что-то вроде «старая жмотина» себе в ладонь и пробил двадцать пять крон на кассовом аппарате с такой силой, что клавиши затрещали — уж не поломались ли? Впрочем, какая разница? А то Уве не знает этих торгашей: вечно норовят облапошить на ровном месте. Только Уве на мякине не проведешь. Где сядешь, там и слезешь! Уве выложил на прилавок кредитную карточку. Продавщица брезгливо кивнула и указала на объявление «При оплате картой на сумму менее 50 крон взимается комиссия 3 кроны». Что ты будешь делать! В результате Уве предстал перед женой с двумя цветками. Принципами поступаться нельзя. — Ишь, три кроны им отдай! Фигу! — бормочет Уве, упершись взглядом в гравий дорожки. Жена частенько упрекает его: ну чего скандалить из-за всякой ерунды? Но Уве не скандалит. Просто жить надо по справедливости. Разве это не разумное отношение к жизни, спрашивает Уве жену. Лично он придерживается именно такой позиции. Подняв глаза, он смотрит на нее: — Ты, это, не серчай, что я вчера не пришел, как обещал, — бормочет он. Она молчит. — Там у нас такой дурдом был, — оправдывается Уве. — Полный бардак. Сами не могут с прицепом управиться, а ты помогай. Крюк спокойно не дадут вбить, — защищается он, как будто жена упрекает его в чем-то. Кашлянув, продолжает: — А впотьмах где его, крюк, вбивать? Свет-то я не включаю. Чего ему зазря гореть? Вот и не смог. Жена молчит. Уве ковыряет ботинком мерзлую землю. Будто слово подыскивает нужное. Еще раз кашлянув, говорит: — Без тебя никакого порядка в доме не стало. Жена молчит. Уве дотрагивается до цветов. — Без тебя день-деньской по дому слоняюсь как неприкаянный. Вот и весь сказ. Нет, так жить нельзя. И на это ей нечего сказать. Он кивает. Поправляет цветы, чтобы ей было повиднее. — Розовые. Твои любимые. Гардинные. В магазине сказали, гардении, балбесы, будто я не знаю, как ты их называла. Еще сказали, на таком морозе они не выстоят — да им лишь бы сбагрить покупателю еще какую-нибудь фигню. Он словно ждет ее одобрения. — А эти рис с шафраном готовят, представляешь? — тихо произносит вдруг. — Соседи наши новые. Приезжие. Шафран в рис кладут, понимаешь. Какой в том шафране прок? Нет бы картохи наварить, да с мясом, да с подливкой. Новая пауза. Он тихо стоит, вертя обручальное кольцо на пальце. Будто подыскивает, что бы еще рассказать. С великим трудом вымучивает слова — никак не привыкнет задавать тон в беседе. Раньше она брала на себя эту роль. А он лишь отвечал — односложно. Теперь же вон как все повернулось — для них обоих. Напоследок Уве присаживается на корточки, выкапывает старый цветок, посаженный на прошлой неделе, кладет его в пакет. Прежде чем посадить новые цветы, хорошенько рыхлит землю. Промерзшую насквозь. — Тариф на электричество опять подняли, — информирует он жену, поднимаясь. Снова застывает, руки в карманах, смотрит на нее. Наконец бережно проводит рукой по каменной глыбе, ласково гладит с одного, с другого бока. Словно по щекам. — Невмоготу мне без тебя, — шепчет он. Шесть месяцев, как она умерла. А Уве по-прежнему дважды в день обходит дом, проверяя: не подкрутила ли тайком батарею. 5. Бирюк по имени Уве Уве знал, как отговаривали ее подруги: зачем за него идешь? И в общем, не сильно обижался на них из-за этого. Его прозвали бирюком. Может, и верно, кто знает? Да он и не больно задумывался над этим. Еще звали «нелюдимом»: видимо, считали, что Уве недолюбливает человеческий род. Что ж, с этим он мог бы согласиться. Люди редко отличаются особым умом. Балагур из Уве тоже был никудышный. А это, по нынешним меркам, серьезный недостаток. Нынче положено уметь переливать из пустого в порожнее с любым придурком, какой ни подвалит к тебе, просто потому, что это считается «хорошим тоном». Не понимал Уве, как так можно. Не так он воспитан. Видно, надо было тщательней готовить его поколение к временам, когда всякий станет только трындеть о деле, а к самому делу будет не способен. Разве что у дома своего постоять умеет да ремонтом новым похвастать, будто ремонт этот своими руками сделал. А сам отвертку от молотка не отличит. Да, собственно, и не скрывает этого, мало того — похваляется! Словно не в цене нынче тот, кто сам умеет настелить настоящие деревянные полы, наладить гидроизоляцию в ванной, поставить зимнюю резину. Словно его, Уве, мастерство — безделица, пустяк. Зачем оно, когда можно пойти и все купить? Кому нужны такие самоделкины? Уве прекрасно понимал, когда женины подруги удивлялись: как это — по собственной воле вставать спозаранку и весь день проводить с этим дундуком? Уве и сам удивлялся: как? Он собрал для нее книжный шкаф: она набила его книжками, в которых от корки до корки сплошь про чувства. Уве же ценил только то, что можно увидеть, пощупать. Бетон и цемент. Стекло и железо. Инструмент. Предсказуемые вещи. Прямые углы и четкие инструкции. Проектные модели и чертежи. Предметы, которые можно изобразить на бумаге. Сам Уве состоял из двух цветов — черного и белого. Она раскрасила его мир. Дала ему все остальные цвета. Пока Уве не встретил ее, он любил только одно — цифры. Из детства не помнил ничего — только цифры. Его не обижали, и сам он тоже никого не обижал, не был спортсменом, но не был и слабаком. Ни заводила, ни отверженный. Так, серединка на половинку. А что детских воспоминаний немного, так Уве не из тех людей, которые что-то запоминают без надобности. Он помнит только, что поначалу жил счастливо, а потом, через несколько лет, совсем наоборот. А вот цифры, да, помнит. Как они наполняли его голову. Как скучал он по ним, когда кончались уроки математики. Другие шли на них как на каторгу, но не Уве. Он сам не знает почему. И гадать не хочет. Ему вообще непонятно, как можно ходить и рассусоливать — отчего это, дескать, получилось так, как получилось? Человек таков, каков он есть, и делает то, что ему по силам, и этого вполне довольно, считает Уве. Ему было семь, когда ранним августовским утром у матери отказали легкие. Мать работала на химическом заводе. В ту пору, как впоследствии выяснил Уве, мало что знали о дыхательных путях и технике безопасности. Да и дымила мать как паровоз. Как раз это воспоминание четко врезалось в память: как каждую субботу мать садилась у кухонного окна в их хибарке на городской окраине и, окутанная сизым табачным облаком, любовалась утренней зорькой. Иногда пела, тогда Уве забирался под окно с учебником математики на коленях и слушал, это он тоже хорошо помнит. Пусть голос у нее был сипловат и в ноты мать попадала далеко не всегда, Уве любил ее слушать. Отец его работал на железной дороге. Заскорузлые, точно воловья кожа, исполосованная ножом, ладони, по лицу пролегли глубокие борозды — когда отец трудился, пот ручьями стекал по ним на грудь. Волосы жидкие, тело хлипкое, только мышцы на руках такие мощные, словно высечены из гранита. Однажды родители взяли маленького Уве на какой-то праздник, устроенный одним железнодорожником, товарищем отца. Отец пил пиво, когда кто-то из гостей предложил остальным бороться на руках. На лавку против отца садились такие шкафы, каких Уве отродясь не видывал. В каждом добрых два центнера весу. Всех их отец одолел. А позже — вечером, когда возвращались домой, отец, положив руку Уве на плечи, сказал: «Запомни: только дурак думает, что сила и габариты — это одно и то же». Уве запомнил это на всю жизнь. Отец пальцем никого не тронул. Ни сына, никого. Одноклассников Уве, бывало, лупцевали за проступки — в школу приходили то с синяком под глазом, то с рубцами от ремня. Уве — ни разу. «У нас в семье руки не распускают, — учил его отец. — Ни на своих, ни на чужих». На работе отца любили. Тихий, добрый. Кто-то, правда, считал, что чересчур добрый. Уве помнит, что в детстве не понимал, что в этом плохого. А потом мать умерла. И отец совсем смолк. Словно она забрала с собой те немногие слова, которые у него были прежде. Теперь оба обходились без лишних слов, что отец, что Уве, хотя жили душа в душу. Покойно сидели в тишине, каждый по свою сторону обеденного стола. И занятие подходящее умели себе сыскать. Позади дома, в дупле трухлявого дерева, угнездилось птичье семейство, так они подкармливали пичуг раз в два дня. Причем, как усвоил Уве, важно было кормить именно раз в два дня. Почему — непонятно, впрочем, он и не стремился понять все на свете.