По вечерам ужинали колбасой с картошкой. Потом резались в карты. Лишнего в доме никогда не водилось, но на жизнь хватало. Матушка забрала с собой в могилу почти все слова, которые знал отец. Оставила ему ровно столько, чтоб рассказывать про моторы. А рассказывать про них отец мог без устали. «Мотор, брат, любит уважительное обращение. Коли ты к нему с душой, то и он к тебе с добром. А станешь гнобить его — попадаешь к нему в рабство». Машины у отца долго не было, а потом, в сороковых-пятидесятых, когда окружные начальники с промышленными директорами накупили себе железных коней, этот молчаливый железнодорожник прослыл в общем мнении очень полезным человеком. Школу отец не закончил, и понять, что к чему в учебниках Уве, ему было мудрено. Зато он разбирался в моторах. Однажды, когда директор выдавал замуж дочку и кабриолет, с шиком и помпой поданный к церкви, чтобы забрать жениха с невестой, вдруг сломался, решили послать за отцом Уве. Тот прикатил на велосипеде с инструментальным ящиком — таким тяжеленным, что, когда отец снял его с багажника, два других мужика едва дотащили этот ящик до места. А когда отец укатил обратно, проблемы, из-за которой за ним послали, как не бывало. Директорша пригласила отца за свадебный стол, на что тот тихо ответил, что неудобно сажать за один стол нарядных гостей с таким чумазым, как он, — пятна мазута на руках не отмываются, стали считай что родимыми. Другое дело, коли хлеба да мяса дадут, он бы снес гостинец своему пареньку, сказал отец. Уве как раз исполнилось восемь. Вечером, когда отец выложил мясо с хлебом на стол, мальчишка вообразил, что именно так должен выглядеть королевский ужин. Несколько месяцев погодя директор снова вызвал отца Уве. На стоянке перед директорской конторой стоял видавший виды 92-й «сааб» — первый легковой автомобиль, выпущенный заводом. Модель уже тогда так устарела, что была снята с производства, вместо нее «сааб» продавал другую, гораздо более современную — девяносто третью. Этого старичка отец знал как свои пять пальцев. Передний привод, поперечно расположенный двухтактник, бурлящий, точно кофеварка. «Битый, после аварии», — признался директор, заложив большие пальцы за подтяжки под пиджаком. И правда, бутылочно-зеленый кузов был сурово припечатан и вздыблен спереди, открывшийся под капотом пейзаж тоже был не ахти, этого отец не отрицал. Тем не менее, вынув из засаленного комбинезона отверточку, он покопался в машине и наконец заявил — что да, то да, попотеть-покумекать тут придется, но если ему дадут нормальный инструмент, то машину на ход он поставит. — А чья она? — поинтересовался отец, выпрямившись и вытирая тряпкой промасленные пальцы. — Да одного родственника моего, — сказал директор, выудил из кармана ключ и вложил в отцову ладонь, крепко пожав ее. — Была. А теперь твоя. Хлопнув отца по плечу, директор вернулся в контору. А отец так и остался стоять посреди двора, судорожно глотая воздух. В тот вечер он раз за разом пускался рассказывать и показывать обалдевшему сыну все, что сам знал о сказочной диковинке, стоящей у них в саду. Полночи, усевшись на водительское сиденье и посадив сына на колени, объяснял, как устроена механическая часть. Припомнил каждый винтик, каждый тросик. Никогда Уве не видел, чтобы гордость так переполняла человека. Именно в тот вечер восьмилетний Уве решил, что будет ездить только на «саабе» и ни на чем больше. По субботам, если у отца выпадал выходной, отец вел Уве во двор, поднимал капот и подробно учил, как какая деталь называется и для чего нужна. По воскресеньям они вдвоем шли в церковь. Ни отцу, ни Уве Бог не был особенно близок, просто матушка-покойница не пропускала служб. Вот они шли и сидели там позади всех, вперив глаза каждый в свое пятно на полу. По совести сказать, во время службы оба больше думали не о том, как им не хватает Бога, а о том, как не хватает матушки. То есть посвящали время ей, даром что ее давно не было с ними. Затем отец и Уве часами катались проселками. Этих воскресных прогулок Уве ждал целую неделю. А чтобы Уве, придя домой из школы, не пинал балду, с того же года он стал ходить к отцу в депо. А там грязь, зарплата с гулькин нос. Зато «работа уважаемая — уже немало», бормотал отец себе под нос. Уве любил всех путейцев. Кроме Тома. Долговязого, сварливого малого, кулачищи размером с автофургон, а глазки вечно снуют, словно ищут, какую бы пнуть безответную животину. Когда Уве было девять, отец как-то отправил его помочь Тому убраться в поломанном вагоне. Посреди уборки Том вдруг радостно воскликнул — нашел портфель, в суматохе забытый кем-то из пассажиров. Портфель свалился с багажной полки, барахло оттуда рассыпалось по полу. Встав на карачки, Том быстренько заграбастал все, что сумел отыскать. — Что нашли, то наше, — подмигнул он Уве, и в глазах его сверкнуло что-то, от чего по коже Уве побежали мурашки. Том хлопнул парнишку по спине — аж в ключицу отдало. Уве промолчал. Пошел из вагона, как вдруг наткнулся на бумажник. Уве поднял его — податливая кожа казалась шелковой на ощупь. Отцу приходилось обматывать свой старенький бумажник резинкой — чтоб не развалился. А этот! Этот застегивался на серебряную кнопочку, щелкающую, когда его открывают. Внутри лежало шесть тысяч крон. По тем временам целое состояние! Том как увидал, хотел вырвать кошелек из рук Уве. Но в мальчишке взыграло природное упрямство. Получив внезапный отпор, Том опешил. Краем глаза мальчик видел, как над ним уже навис гигантский кулак. Уве понял, что не успеет дать стрекача. А потом зажмурился и, что было силы вцепившись в кошелек, стал ждать неминуемой расправы. Неожиданно для обоих между ними вырос отец Уве. Том, коротко глянув на него, гневно выдохнул, аж зашипело в горле. Отец остался стоять на месте. Том нехотя опустил кулак, попятился. — Что нашли, то наше: всегда так было, — пробурчал он, показывая отцу на бумажник. — Пусть решает, кто нашел, — ответил отец, не отводя взгляда. Том почернел. Попятился еще на несколько шагов, не выпуская портфель из рук. Всю свою жизнь он проработал на железной дороге, но никто из путейских слова доброго про него не сказал. Пропустив одну-другую кружку пива за праздничным столом, не раз честили его подлецом и злыднем. Только отец ни разу не сказал про Тома худого. «Четверо ребятишек и хворая баба, — говорил он, заглядывая каждому из товарищей в глаза. — Другой на месте Тома похлеще подличал бы». После таких слов товарищи обычно меняли предмет беседы. Отец указал Уве на бумажник. — Решай сам, — велел сыну. Уве уперся взглядом в пол, чувствуя, как глаза Тома жгут ему темя. Негромким, но твердым голосом объявил, что деньги лучше снести в бюро находок. Отец молча кивнул, взял Уве за руку и повел вдоль путей. Так они шли дольше получаса, не проронив ни слова. Позади них разорялся Том, голос его клокотал от ярости. Уве на всю жизнь запомнил этот голос. Тетка из бюро находок не поверила своим глазам, когда они выложили перед ней бумажник. — Так просто лежал на полу? А сумки или портфеля не было? — поинтересовалась она. Уве вопросительно взглянул на отца. Тот стоял с невозмутимым видом. Уве изобразил такой же. Тетке оставалось только принять это как ответ. — Мало кто решился бы вернуть эдакую прорву денег, — улыбнулась она Уве. — Мало кто знает, что такое совесть, — отбрил ее отец, взял сына за руку, резко развернулся и пошел обратно на работу. Они прошли метров двести вдоль железной дороги, когда Уве, кашлянув, осмелился спросить отца, почему тот ничего не рассказал про портфель и Тома. — Мы не из тех, кто закладывает других, — ответил отец. Уве кивнул. Дальше пошли молча. — Я хотел взять деньги себе, — наконец прошептал Уве и крепко сжал отцовскую ладонь, словно боялся, что тот бросит его руку. — Знаю, — сказал отец, еще плотнее сжимая его ладонь. — Просто я знал, что ты вернул бы кошелек, а такой, как Том, — не вернул бы, — сказал Уве. Отец кивнул. И больше о том не говорили. Принадлежи Уве к числу людей, рефлексирующих над тем, как да почему они стали такими, какими стали, вероятно, он констатировал бы, что именно в тот день усвоил, что поступать надо по совести. Впрочем, Уве не сильно углублялся в подобные размышления. Помнил только, что в тот день решил и дальше быть как отец, да и все тут. Отца не стало, когда Уве едва пошел семнадцатый год. Задавило шальным вагоном. Всего наследства только и было, что старенький «сааб», покосившаяся халупа в двух десятках километров от города да пузатые отцовы часы. Уве не может толком объяснить, что случилось с ним в тот день. Просто радость покинула его. На долгие годы. Пастор на кладбище стал уговаривать Уве перейти в приют, но тут же получил отповедь — Уве и мысли не допускал, чтоб жить на подаяние: не так воспитан. Заодно Уве объявил пастору, чтоб тот не держал за ним места на церковной скамье — в обозримом будущем Уве не станет ходить на воскресные службы. Не то чтобы он разуверился в Боге, просто, по его мнению, Господь в данном случае поступил как-то по-свински. На другой день Уве направился в железнодорожную контору, где получал зарплату отец. Тетки из бухгалтерии никак не могли понять паренька, силившегося втолковать им, что отец умер шестнадцатого. Стало быть, сами понимаете, не стоит ждать, что покойник доработает оставшиеся две недели этого месяца. А так как получку отцу выдали вперед, Уве хотел вернуть сумму за неотработанное время. Тетки робко попросили его покамест посидеть, обождать, Уве согласился. Через четверть часа в контору вошел директор и увидел на стуле в коридоре чудного паренька, принесшего в конверте зарплату погибшего отца. Директор сразу смекнул, что это за паренек. Убедившись, что мальчишка наотрез отказывается оставить себе деньги, по его мнению еще не отработанные отцом, директор не выдумал ничего лучше, как предложить пареньку доработать остаток месяца за отца. Такое предложение Уве устроило: учителям он сообщил, что будет отсутствовать ближайшие две недели. В школу он больше не вернулся. Он проработал на железной дороге пять лет. И однажды утром встретил ее. И засмеялся — впервые с того дня, как умер отец. Отныне жизнь его пошла совсем по-другому. Уве, по общему мнению, видел все в черно-белом цвете. Она раскрасила его мир. Дала ему остальные краски. 6. Уве и велосипед, который должен знать свое место На самом деле Уве просто хочется спокойно умереть. Разве он многого просит? Отнюдь. Наверное, лучше было бы уйти тогда — полгода назад. Сразу, как ее схоронил. Сейчас он с этим не спорит. Но тогда решил, что никак нельзя. Из-за работы, будь она неладна. Это что ж будет, коли один, другой, третий, вместо того чтоб трудиться, начнут накладывать на себя руки почем зря? Итак, жена умерла в пятницу, схоронил ее Уве в воскресенье, а уже в понедельник явился на работу. Как штык. Прошло шесть месяцев, и тут в понедельник, здрасте пожалуйста, приходит начальство и говорит, что предпочло не откладывать дело до пятницы, чтобы не «испортить Уве выходные». Так что уже во вторник он смазывал пропиткой столешницу. И вот к полудню давешнего понедельника закончил последние приготовления. Обратился в похоронное бюро, купил место на кладбище, поближе к жене. Позвонил адвокату, написал прощальное письмо с пошаговыми инструкциями, вложил его в конверт с важными квитанциями, договором купли-продажи на дом и паспортом техобслуживания «сааба». Сунул конверт во внутренний карман пиджака. Выкрутил все лампочки, оплатил все счета. Кредитов он не брал. Долгов не имел. Убирать за ним не придется, сам похлопотал. Помыл кофейную чашку и отказался от подписки на газету. Пора. И вот он сидит в «саабе», глядя сквозь открытые ворота гаража, и думает: ну, теперь главное — помереть спокойно. Если не помешают соседи, можно отправиться на тот свет нынче же днем. В гаражном проеме виднеется заплывший жиром сосед — стоит на парковке. Не то чтобы Уве недолюбливал толстяков. Нисколечко. Каждый волен быть таким, каким хочет. Просто Уве никак не мог взять в толк, как им это удается. Это ж сколько надо лопать, чтобы фактически удвоиться? Можно ли нагулять такие мяса, если к этому нарочно не прилагать усилий, задается вопросом Уве. Толстяк замечает Уве. Приветливо машет. Уве сдержанно кивает в ответ. Юноша, остановившись, продолжает махать так энергично, что сиськи колыхаются под футболкой. Уве твердит, что не знает другого такого, кто может в одну харю стрескать ведро чипсов. Что ты, куда ему, вечно возражает жена. Вернее, возражала. Вечно возражала. Ей нравился этот упитанный соседский юноша. Когда его мать умерла, жена Уве стала раз в неделю носить ему коробки с обедами. А то что же, он совсем отвыкнет от домашней еды. Да ему что ни дай, все одно, с коробкой сожрет, вставлял Уве, видя, что контейнеры пропадают с концами. Тут жена обычно перебивала: «Может, хватит?» На том и кончали разговор. Дождавшись, пока пожиратель контейнеров скроется из виду, Уве выходит из «сааба». Трижды дергает за ручку. Запирает ворота. Трижды дергает за ручку. Идет по дорожке между домами. Останавливается у велосипедного сарая. К его стене прислонен велосипед. Опять?! Прямо под знаком, запрещающим ставить тут велосипеды? Уве берет велосипед. Переднее колесо спущено. Уве открывает сарай и аккуратно ставит велосипед в ряд с остальными. Запирает дверь, трижды дергает замок, как вдруг ломающийся голос орет ему в ухо: — Блин! Вы чё делаете? Уве разворачивается и видит в двух шагах от себя какого-то сопляка. — Ставлю велосипед на место. Сопляку лет восемнадцать, решает Уве, приглядевшись повнимательней. Пожалуй, скорее шкет, чем сопляк. — Не имеете права! — протестует шкет. — Еще как имею. — Да я починить его хотел! — выдыхает парень, голос его срывается на визг, как старый патефон. — Это дамский велосипед, — замечает Уве. — Ну да, и чё? — нетерпеливо соглашается шкет, будто тут нет ничего такого. — Стало быть, не твой, — подводит итог Уве. — Ну, бли-и-ин, — закатывает глаза шкет.