Тем самым нам предстоит прояснить биологические данные в свете онтологического, экономического, социального и психологического контекста. Подчинение женщины виду, границы ее индивидуальных способностей – факты чрезвычайно важные; тело женщины – один из главных элементов того положения, какое она занимает в этом мире. Но для ее определения одного тела недостаточно; оно обладает жизненной реальностью лишь постольку, поскольку принято сознанием через действия и в рамках определенного общества; биология не позволяет дать ответ на занимающий нас вопрос: почему женщина – это Другой? Следует выяснить, как ее природа приспосабливалась к новым условиям в ходе истории; выяснить, что сделало человечество с человеческой самкой. Глава II. Точка зрения психоанализа Психоанализ, по сравнению с психофизиологией, сделал огромный шаг вперед: он показал, что любой фактор, воздействующий на психическую жизнь, предварительно облекается человеческим смыслом; конкретным существованием обладает не тело-объект, описанное учеными, а тело, переживаемое субъектом. Самка является женщиной в той мере, в какой она ощущает себя таковой. Некоторые важные с точки зрения биологии данные не являются частью проживаемой ситуации: так, строение яйцеклетки никак на ней не отражается; напротив, не самый биологически значимый орган вроде клитора играет в ней первостепенную роль. Женщина не определяется природой – женщина определяет себя сама, принимая для себя природу эмоционально. На таком подходе сложилась целая система; в наши задачи не входит ее критика в целом, мы лишь рассмотрим ее вклад в изучение женщины. Разговор о психоанализе вообще – дело нелегкое. Как и все религии, будь то христианство или марксизм, он строится на точных понятиях, но оказывается удручающе расплывчатым. Слова берутся то в самом узком смысле – например, термин «фаллос» четко обозначает отросток плоти, мужской половой орган, – то в бесконечно расширительном, придающем им символическое значение: фаллос якобы воплощает всю совокупность характера и положения мужчины. Если нападают на букву учения, психоаналитик утверждает, что ее дух остался непонятым; если соглашаются с духом, он немедленно призывает следовать букве. Учение не важно, говорит он, психоанализ – это метод; но успех метода укрепляет его сторонника в своей вере. К тому же где искать истинное лицо психоанализа, если не у самих психоаналитиков? Но среди них, как и среди христиан и марксистов, есть еретики; и психоаналитики не раз заявляли, что «у психоанализа нет хуже врагов, чем психоаналитики». Несмотря на схоластическую, доходящую до педантизма точность, многие недоразумения так и не удалось прояснить. Как отмечали Сартр и Мерло-Понти, положение «сексуальность равновелика существованию» можно понимать в двух совершенно разных смыслах: либо что всякое проявление существующего имеет сексуальное значение, либо что любой феномен сексуальности имеет экзистенциальный смысл; примирить два эти утверждения вполне возможно, но зачастую их просто смешивают. Кроме того, как только мы проводим различие между «сексуальным» и «генитальным», понятие «сексуальность» становится неопределенным. «Сексуальное у Фрейда есть внутренняя способность приводить в действие генитальное», – пишет Дальбьез. Но нет ничего более туманного, чем идеи «способности», то есть возможного: неопровержимое доказательство возможности дает только реальность. Фрейд не был философом и отказался давать философское обоснование своей системе; его ученики заявляют, что тем самым он избавил себя от любых нападок метафизического характера. Однако за всеми этими утверждениями стоят метафизические постулаты: использовать его язык – значит принимать определенную философию. Этого требуют те самые недоразумения, которые затрудняют критический анализ. Фрейд не слишком интересовался уделом женщины; его описание он явно скопировал с описания удела мужского, изменив лишь некоторые черты. До него сексолог Мараньон заявил: «Либидо как дифференцированная энергия есть, так сказать, сила мужской направленности. То же можно сказать и об оргазме». По его мнению, женщины, достигающие оргазма, суть «мужеподобные» (viriloïdes) женщины; сексуальный порыв «односторонен» и женщина просто находится на полпути[20]. Фрейд до такого не доходит; он признает, что сексуальность у женщины так же развита, как и у мужчины, но не изучает ее как таковую. Он пишет: «Либидо всегда и закономерно по природе своей – мужское, независимо от того, встречается ли оно у мужчины или женщины». Женское либидо как нечто особое он полагать отказывается: для него оно – сложная девиация человеческого либидо вообще. Последнее, по его мысли, вначале развивается одинаково у обоих полов: все дети проходят оральную стадию, фиксацию на материнской груди, затем стадию анальную и, наконец, достигают стадии генитальной; в этот момент происходит их дифференциация. Фрейд выявил один факт, значение которого ранее недооценивалось: мужской эротизм окончательно локализуется в пенисе, тогда как у женщины имеются две отдельные эротические системы – клиторальная, развивающаяся на этапе детства, и вагинальная, достигающая расцвета лишь после пубертата; когда мальчик достигает генитальной стадии, его развитие заканчивается; ему предстоит перейти от аутоэротизма, при котором удовольствие направлено на него самого как субъекта, к гетероэротизму, при котором удовольствие будет связано с неким объектом, обычно с женщиной; этот переход совершится в момент полового созревания, пройдя через стадию нарциссизма, – но пенис, как и в детстве, останется главным эротическим органом. Женщине также предстоит, пройдя через нарциссизм, перенести свое либидо на мужчину как объект; но этот процесс будет намного сложнее, потому что ей придется перейти от клиторального удовольствия к вагинальному. У мужчины есть только одна генитальная стадия, тогда как у женщины их две; и для нее гораздо выше риск не завершить свое сексуальное развитие, остаться на инфантильной стадии, а следовательно, приобрести неврозы. Ребенок уже на стадии аутоэротизма более или менее сильно привязан к объекту; мальчик испытывает влечение к матери и хочет идентифицировать себя с отцом; он страшится своих притязаний, боится, что отец в наказание может нанести ему увечье; из эдипова комплекса рождается комплекс кастрации; тогда он испытывает по отношению к отцу агрессивные чувства, но одновременно интериоризирует его авторитет: так формируется сверх-я, цензурирующее инцестуальные наклонности; эти наклонности вытесняются, комплекс ликвидируется, и сын освобождается от отца, которого он на самом деле вобрал в себя в виде моральных правил. Сверх-я тем сильнее, чем определеннее был эдипов комплекс и чем энергичнее он был преодолен. Историю девочки Фрейд поначалу описал как совершенно симметричную; затем назвал женскую форму детского комплекса комплексом Электры; но вполне очевидно, что определение он ему дал не исходя из него самого, а отталкиваясь от его мужского аналога; тем не менее он признает, что между ними существует очень важное различие: девочка вначале фиксируется на матери, тогда как мальчик никогда не испытывает сексуального влечения к отцу; эта сосредоточенность – пережиток оральной стадии; ребенок отождествляет себя с отцом; но примерно к пяти годам она обнаруживает анатомическое различие между полами и реагирует на отсутствие пениса комплексом кастрации: воображает, что она калека и страдает от этого; тогда ей приходится отказаться от своих мужских притязаний, она отождествляет себя с матерью и пытается соблазнить отца. Комплекс кастрации и комплекс Электры усиливают друг друга; девочка испытывает тем более мучительное чувство фрустрации, что, любя отца, она хочет быть похожей на него; и наоборот, это сожаление укрепляет ее любовь – компенсировать свою неполноценность она может нежностью, которую внушает отцу. В матери девочка видит соперницу и относится к ней враждебно. Затем у нее тоже формируется сверх-я, инцестуальные тенденции вытесняются; но ее сверх-я менее устойчиво: комплекс Электры не так четко выражен, как эдипов комплекс, потому что первой была фиксация на матери; а поскольку отец сам был объектом любви, которую он осуждает, его запреты слабее, чем в случае с сыном-соперником. Как мы видим, у девочки не только генитальное развитие, но и вся сексуальная драма протекает сложнее, чем у ее братьев: у нее может возникнуть искушение в качестве реакции на комплекс кастрации отказаться от своей женственности, упорно жаждать иметь пенис и отождествлять себя с отцом; подобная установка приведет к тому, что она остановится на клиторальной стадии, станет фригидной или обратится к однополой любви. В этом описании можно найти два основных недостатка, связанные с тем, что Фрейд скопировал его с мужского образца. Он считает, что женщина чувствует себя увечным мужчиной, – но идея увечья предполагает сравнение и оценку; сегодня многие психоаналитики допускают, что девочка сожалеет об отсутствии пениса, но вовсе не думает, что ее этого органа лишили; да и сожаление это возникает далеко не всегда; оно не может зародиться из простого анатомического сопоставления; многие девочки узнают о мужском телосложении значительно позже, и то лишь визуально; для мальчика пенис – это живой опыт, он может давать ему пищу для гордости, но эта гордость не имеет в качестве непосредственного коррелята унижение его сестер, ибо те знакомы с мужским органом только внешне: этот отросток, этот хрупкий стебелек плоти может быть им безразличен или даже внушать отвращение; если у девочки появляется желание иметь пенис, то это результат предварительной валоризации мужественности; Фрейд считает ее данностью, тогда как она требует обоснования[21]. С другой стороны, понятие комплекса Электры весьма расплывчато, поскольку не опирается на описание женского либидо в его своеобразии. Уже у мальчиков эдипов комплекс чисто генитального характера встречается далеко не всегда; но, за очень редкими исключениями, нельзя согласиться, что отец служит для дочери источником генитального возбуждения; одна из главных проблем женского эротизма состоит в том, что клиторальное удовольствие существует само по себе: многие эрогенные зоны развиваются в женском теле лишь к моменту полового созревания, в связи с вагинальным эротизмом; говорить, что поцелуи и ласки отца «внутренне способны» вызывать у десятилетней девочки клиторальное удовольствие, в большинстве случаев бессмысленно. Если же признать, что комплекс Электры носит лишь весьма смутный аффективный характер, то перед нами встанет проблема эмоций вообще, а решить ее в отрыве от сексуальности средствами фрейдизма невозможно. Во всяком случае, отца обожествляет не женское либидо: ведь желание, которое мать внушает сыну, не ведет к ее обожествлению; своеобразие женского желания в том, что оно направлено на высшее существо; но девочка не конституирует свой объект, она его претерпевает. Верховная власть отца – факт социального порядка, и Фрейд не сумел это учесть: он сам признает, что невозможно выяснить, какая высшая сила в какой-то момент истории решила, что отец главнее матери; по его мнению, это решение было шагом вперед, но причины его неведомы. «В данном случае это не может быть отец, так как увеличение интеллектуальности возвышает его до уровня авторитета», – пишет он в своем последнем труде[22]. Адлер отмежевался от Фрейда именно потому, что понял: система, где развитие человеческой жизни основано на одной лишь сексуальности, неубедительна; он предполагал вновь включить сексуальность в целостную личность; если у Фрейда любое поведение предстает продуктом желания, то есть поиска удовольствия, то человек у Адлера ставит перед собой определенные цели; движущую силу сменяют у него мотивы, целеполагание, планы; он отводит интеллекту такое место, что сексуальное у него зачастую имеет лишь символическую ценность. Согласно его теории, человеческая драма распадается на три момента: каждый индивид наделен волей к власти, но ей сопутствует комплекс неполноценности; этот конфликт заставляет его прибегать к тысяче уловок, чтобы избежать испытания реальностью, которую он боится не одолеть; субъект устанавливает дистанцию между собой и обществом, которого он страшится: отсюда проистекают неврозы, то есть расстройство общественного чувства. Что касается женщины, то у нее комплекс неполноценности принимает форму стыдливого отказа от своей женственности: комплекс этот вызван не отсутствием пениса, но ее положением в целом; девочка завидует фаллосу лишь как символу преимуществ, которыми пользуются мальчики; место отца в семье, повсеместное верховенство людей мужского пола, воспитание – все утверждает ее в мысли о превосходстве мужчин. Позже, с началом половых отношений, новым унижением для нее становится сама поза коитуса: женщина лежит под мужчиной. Ее реакцию можно обозначить как «мужской протест»; она либо стремится уподобиться мужчине, либо начинает бороться с ним женским оружием. Материнство дает ей возможность обрести в ребенке эквивалент пениса. Но это предполагает, что для начала она целиком примет себя как женщину, а значит, смирится со своей неполноценностью. Ее разлад с самой собой гораздо глубже, чем у мужчины. Мы не собираемся подробно рассматривать теоретические расхождения Фрейда и Адлера и возможности их примирить; ничего нельзя объяснить ни через движущую силу, ни через мотивы: всякая движущая сила полагает некий мотив, но мотив осмысляется только через движущую силу, значит синтез фрейдизма и адлеризма вполне возможен. На самом деле Адлер, хотя и вводит понятия цели и целеполагания, полностью сохраняет идею психической каузальности; он соотносится с Фрейдом примерно так же, как энергетизм к механицизму: физик всегда признает детерминизм, идет ли речь о толчке или силе притяжения. Это общий постулат всех психоаналитиков: они считают, что человеческую историю можно объяснить через набор определенных элементов. Все они предназначают женщине один и тот же удел. Ее драма сводится к конфликту между «мужеподобными» и «женскими» тенденциями; первые реализуются в клиторальной системе, вторые – в вагинальном эротизме; в детстве она отождествляет себя с отцом, потом начинает чувствовать себя неполноценной по сравнению с мужчиной, и перед ней возникает альтернатива: либо отстаивать свою автономию и уподобиться мужчине, что на фоне комплекса неполноценности вызывает напряжение и риск развития неврозов, – либо найти счастливое осуществление себя в любовном подчинении; второе решение облегчается для нее любовью, какую она питала к властелину-отцу; именно его она ищет в любовнике или муже, и половая любовь сопровождается у нее желанием подчиняться. Вознаграждением для нее станет материнство, оно снова наделяет ее автономией, но иного рода. Считается, что у этой драмы есть собственная динамика; она развивается вопреки всем превратностям, искажающим ее, и каждая женщина претерпевает ее пассивно. Психоаналитикам несложно находить эмпирические подтверждения своих теорий: известно, что довольно ловкое усложнение системы Птолемея долго позволяло утверждать, что она точно отражает истинное расположение планет; так что, если совместить Эдипа с Эдипом наоборот, выявляя в любом страхе и тревоге желание, можно с успехом подвести под фрейдизм даже те факты, что ему противоречат. Уловить форму можно только при наличии определенного фона, и от того, как постигается форма, зависят очертания, которые приобретает за ней этот фон; тем самым, если упорно пытаться описать какую-нибудь частную историю во фрейдистской логике, за ней обнаружится и фрейдистская схема. Только когда учение требует все новых и новых побочных объяснений, неопределенных и произвольных, только когда наблюдение выявляет не меньше аномалий, чем нормальных случаев, – тогда предпочтительнее выйти за прежние рамки. К тому же сегодня психоаналитики, каждый по-своему, всячески стараются сгладить понятия фрейдизма, сделать их более гибкими. Вот, например, что пишет один современный психоаналитик: «Поскольку существует комплекс, в нем, по определению, имеется несколько составляющих… Комплекс образуется из соединения этих разрозненных элементов, а не в репрезентации одного из них через другие»[23]. Но идея простого соединения элементов неприемлема: психическая жизнь – не мозаика; в каждом своем движении она цельна, и с этой цельностью нельзя не считаться. А это возможно лишь при условии, что в разрозненных фактах обнаруживается изначальная интенция существования. Если не добраться до этого истока, человек предстает полем битвы между одинаково бессмысленными и случайными влечениями и запретами. Все психоаналитики последовательно отвергают идею выбора и ее коррелят, понятие ценности; в этом и состоит внутренняя слабость их системы. Фрейд, отсекая влечения и запреты от экзистенциального выбора, не способен объяснить их происхождение – он берет их как данность. Понятие ценности он попытался заменить понятием авторитета, но сам признает в «Моисее и его народе», что объяснить этот авторитет не способен никак. К примеру, инцест запретен, потому что его запретил отец; но откуда взялся этот запрет – загадка. Сверх-я интериоризирует веления и запреты, исходящие от беззаконной тирании; перед нами неизвестно откуда взявшиеся инстинктивные наклонности; две эти реальности существуют сами по себе, потому что мораль изначально сочли не имеющей отношения к полу; человеческая цельность словно расколота, нет никакого перехода от индивида к обществу: чтобы их соединить, Фрейду приходится сочинять какие-то странные романы[24]. Адлер понял, что объяснить комплекс кастрации можно только в социальном контексте; он затронул проблему валоризации, но не добрался до онтологического истока признанных обществом ценностей и не осознал, что ценности вовлечены в сексуальность как таковую, а потому и недооценил их значение. Безусловно, сексуальность играет в человеческой жизни значительную роль; можно сказать, что вся жизнь целиком пронизана ею; уже из физиологии нам стало ясно, что жизнь семенников и яичника неотделима от жизни сомы. Существующий есть тело определенного пола, значит в его отношения с другими существующими, то есть другими телами определенного пола, всегда вовлечена сексуальность; но если тело и сексуальность суть конкретные проявления экзистенции, то, исходя из нее, можно выявить и их значения – в отсутствие такой перспективы психоанализ принимает как данность факты, не получившие объяснения. Например, нам говорят, что девочка стыдится мочиться на корточках, с обнаженными ягодицами; но что такое стыд? Точно так же, прежде чем задаваться вопросом, гордится ли мужчина тем, что имеет пенис, или же пенис есть выражение его гордости, нужно выяснить, что такое гордость и каким образом притязания субъекта могут воплощаться в объекте. Не следует принимать сексуальность как непреложную данность; у существующего есть более исконный «поиск бытия»; сексуальность – лишь один из его аспектов. Это показывает Сартр в «Бытии и ничто»; о том же говорит Башляр в своих трудах о Земле, Воздухе и Воде. Психоаналитики считают первичной истиной человека его отношения с собственным телом и телами ему подобных в рамках общества; но в человеке изначально заложен интерес к сущности окружающего его мира природы, и он пытается обнаружить ее посредством труда, игры, любых опытов «динамического воображения»; человек стремится конкретно достичь экзистенции через мир в целом, постигаемый всеми возможными способами. Месить глину, рыть яму – действия столь же изначальные, как объятия, как коитус: видеть в них только сексуальные символы – ошибка; яма, вязкость, впадина, твердость, цельность – исконные реалии; интерес к ним человека продиктован не либидо – скорее само либидо будет окрашено в соответствии с тем, как они человеку открылись. Цельность влечет мужчину не потому, что символизирует девственность женщины, наоборот, любовь к цельности заставляет его ценить девственность. Труд, война, игра, искусство определяют способы бытия в мире, несводимые ни к каким другим; в них выявляются качества, пересекающиеся с теми, что заявляют о себе в сексуальности; индивид выбирает себя одновременно и через них, и через эротический опыт. Но восстановить целостность этого выбора можно лишь с онтологической точки зрения. Именно понятие выбора психоаналитик отвергает особенно яростно – во имя детерминизма и «коллективного бессознательного»; такое бессознательное якобы поставляет человеку готовые образы и универсальные символы; именно оно якобы объясняет аналогии между сновидениями, оговорками, маниями, аллегориями и человеческими судьбами; говорить о свободе якобы означает отказать себе в возможности объяснить все эти волнующие соответствия. Но идея свободы отнюдь не противоречит наличию определенных констант. Метод психоанализа, несмотря на ошибки теории, нередко оказывается плодотворным как раз потому, что в каждой частной истории присутствуют общепризнанные данные общего характера: определенные ситуации и типы поведения повторяются; момент решения возникает в недрах всеобщего и повторяющегося. «Анатомия – это судьба», – говорил Фрейд; с этой фразой перекликаются слова Мерло-Понти: «Тело – это всеобщее». В разделении существующих проявляется единое существование, воплощенное в аналогичных организмах, значит в связи онтологического и сексуального должны быть некие константы. В данную конкретную эпоху через технические средства, экономическую и социальную структуру некоего сообщества всем его членам открывается один и тот же мир; тем самым возникает и постоянная связь сексуальности с социальными формами; аналогичные индивиды, поставленные в аналогичные условия, постигнут в окружающей их данности аналогичные значения; эта аналогия не может быть основой для строгой всеобщности, но позволяет выявлять в индивидуальных историях общие типы. Символ явлен нам не как аллегория, выработанная неким загадочным бессознательным, но как постижение значения через аналог значащего объекта; в силу идентичности экзистенциальной ситуации для всех существующих и идентичной фактичности, с которой они сталкиваются, значения для многих индивидов раскрываются одинаково; символика не упала с неба и не вышла из подземных глубин – она, подобно языку, была выработана человеческой реальностью, то есть одновременно и mitsein, и разделением; этим объясняется и факт присутствия в символике индивидуального вымысла – на практике психоаналитическому методу приходится его признать, независимо от того, согласуется ли это с теорией. В такой перспективе становится, например, понятной та ценность, какой обычно наделяют пенис[25]. Ее возможно осмыслить, только исходя из экзистенциального факта – склонности субъекта к отчуждению; тревога за свою свободу заставляет субъекта искать себя в вещах, что является одним из способов бегства от себя; склонность эта настолько глубока и сильна, что ребенок сразу после отнятия от груди, то есть отделения от Целого, старается уловить свое отчужденное существование в зеркалах, в родительском взоре. Первобытные люди отчуждаются в мане, в тотеме; люди цивилизованные – в своей индивидуальной душе, в своем «я», своем имени, собственности, труде: таково первое искушение неподлинного бытия. Пенис для маленького мальчика как нельзя лучше годится на роль «двойника»: для него он одновременно и посторонний предмет, и он сам; это игрушка, кукла – и его собственная плоть; родители и няньки обращаются с ним как с маленьким человечком. Понятно, что для ребенка он становится «alter ego, как правило, более хитрым, умным и ловким, чем сам индивид»[26]; поскольку функция мочеиспускания, а позднее эрекция занимают промежуточное положение между сознательными и непроизвольными процессами, поскольку пенис есть капризный, почти посторонний источник субъективно ощущаемого удовольствия, субъект полагает его как самого себя и нечто отличное от самого себя; в нем зримо воплощена особая трансцендентность, и он служит источником гордости; поскольку фаллос существует отдельно, мужчина может включить переполняющую его жизнь в собственную индивидуальность. Тем самым мы понимаем, что длина пениса, напор струи при мочеиспускании, сила эрекции и эякуляции превращаются для него в меру собственной ценности[27]. Перед нами константа: фаллос есть телесное воплощение трансценденции; константой является и то, что ребенок чувствует себя трансцендируемым, преодоленным, то есть насильно лишенным трансцендентности отцом; тем самым мы возвращаемся к фрейдистской идее о комплексе кастрации. Девочка, лишенная такого alter ego, не отчуждается ни в каком материальном предмете, не восполняет себя: тем самым ей приходится превратить в объект себя целиком, полагать себя как Другого; вопрос, сравнивала она себя с мальчиками или нет, не так уж важен, главное, что отсутствие пениса, даже неосознаваемое, не позволяет ей воспринимать себя с точки зрения пола; из этого вытекает множество следствий. Однако указанные константы все же не определяют удел: особая ценность фаллоса обусловлена тем, что он символизирует превосходство и в других областях. Если бы женщина могла утвердить себя в качестве субъекта, она бы придумала эквиваленты фаллоса: кукла, воплощающая обетование ребенка, может стать более ценным объектом обладания, нежели пенис[28]. Существуют общества с родством по материнской линии, где женщины владеют масками, в которых отчуждается все сообщество; слава пениса в таких условиях сильно меркнет. Эта анатомическая привилегия становится основой подлинной человеческой привилегии лишь в рамках ситуации, рассматриваемой в целом. Истина психоанализа обретается только в историческом контексте. Точно так же как недостаточно сказать, что женщина – это самка, ее нельзя определить через осознание ею своей женственности: она осознает ее в обществе, членом которого является. Интериоризируя бессознательное и психическую жизнь в целом, сам язык психоанализа, все эти понятия: «комплекс», «влечение» и пр. – подразумевают, что драма индивида разворачивается в нем самом. Но любая жизнь – это отношения с миром; индивид определяет себя, выбирает себя через мир; и чтобы ответить на интересующие нас вопросы, следует обратиться к миру. Психоанализ, в частности, не способен объяснить, почему женщина – это Другой. Ведь даже Фрейд признает, что престиж пениса объясняется главенством отца, но каковы истоки мужского превосходства, ему неизвестно. Итак, не отрицая огульно достижений психоанализа, многие наблюдения которого весьма плодотворны, мы отвергаем его метод. Прежде всего, мы будем рассматривать сексуальность не просто как данность: узость такого подхода проявляется в скудных описаниях, касающихся женского либидо; как я уже говорила, психоаналитики никогда не изучали его само по себе, но только отталкиваясь от либидо мужского; они словно не ведают о том, что влечение, какое вызывает у женщины мужчина, глубоко двойственно. Фрейдисты и адлерианцы объясняют тревожное отношение женщины к мужскому члену как инверсию фрустрированного желания. Штекель пошел дальше, увидев в нем первичную реакцию, но описал ее поверхностно: по его мнению, женщина боится дефлорации, пенетрации, беременности, боли, и этот страх обуздывает ее желание; это слишком рациональное объяснение. Вместо того чтобы утверждать, будто желание оборачивается тревогой или подавлено страхом, следовало бы рассматривать тот своего рода настойчивый и одновременно испуганный зов, каким является женское желание, как изначальную данность; для него характерен неразрывный синтез притяжения и отталкивания. Примечательно, что многие самки животных бегут от совокупления, которого сами же домогаются; им приписывают кокетство и лицемерие, но пытаться объяснять примитивные формы поведения, уподобляя их более сложным формам, абсурдно; наоборот, как раз такое примитивное поведение лежит в основе того, что у женщины именуется кокетством и лицемерием. Идея «пассивного либидо» только сбивает с толку, потому что либидо изначально определено исходя из самца – как порыв, энергия; но ведь нельзя априори понять, что свет может быть одновременно желтым и синим: сначала надо просто увидеть зеленый цвет. Мы бы лучше представляли себе реальность, если бы не определяли либидо с помощью расплывчатых понятий вроде «энергии», а сопоставили значение сексуальности с другими формами человеческого поведения: «брать», «хватать», «есть», «делать», «терпеть» и др.; ибо сексуальность – один из способов постижения и присвоения объекта; следовало бы также изучить свойства эротического объекта, каким он дан не только в половом акте, но и в восприятии вообще. Подобное исследование выходит за рамки психоанализа, для которого эротизм – понятие неделимое. С другой стороны, мы совершенно иначе будем ставить проблему женского удела: мы установим место женщины в мире ценностей и придадим ее поведению измерение свободы. Мы считаем, что перед ней стоит выбор между утверждением своей трансцендентности и отчуждением в качестве объекта; женщина – не игрушка противоречивых влечений, она изобретает решения, между которыми существует этическая иерархия. Подменяя ценность авторитетом, а выбор – влечением, психоанализ предлагает некий эрзац морали – идею нормальности. Идея эта, конечно, очень полезна в медицине, но в психоанализе она получила подозрительное широкое толкование. Дескриптивная схема предстает законом, а механистическая психология не способна, разумеется, принять понятие изобретения морали; в крайнем случае она может описать нечто меньшее, но никогда – большее; в крайнем случае она признает неудачи, но никогда – творчество. Если субъект не проходит полностью путь развития, считающийся нормальным, говорят, что его развитие затормозилось, толкуют эту остановку как недостаток, как отрицание и никогда – как положительное решение. Между прочим, именно поэтому так коробит психоанализ великих людей: нам заявляют, что у них не реализовался тот или иной перенос или сублимация; никто не предположит, что, быть может, они сами от них отказались и имели на то веские причины; никто не хочет представить себе, что их поведение могло быть мотивировано свободно полагаемыми целями; индивида всегда объясняют в его связи с прошлым, а не исходя из будущего, в которое он себя проецирует. Поэтому нам всегда предъявляют его неподлинный образ, а в неподлинном нельзя отыскать иного критерия, кроме нормальности. С этой точки зрения описание женского удела просто поразительно. «Отождествляться» с матерью или с отцом, в том смысле, как это понимают психоаналитики, – значит отчуждаться в данном образце, предпочитать спонтанному движению собственного существования чужой образ, то есть играть в бытие. Нам показывают женщину, которой уготовано два способа отчуждения; очевидно, что игра в мужчину заведомо приведет ее к неудаче, но и игра в женщину – тоже ловушка: быть женщиной – значит быть объектом, Другим; а Другой остается субъектом в отказе от себя. Истинная проблема для женщины, отвергнув этот отказ, осуществиться как трансценденция: она должна осознать, какие возможности открывает перед ней так называемое мужское и женское поведение; если ребенок идет по пути, указанному одним из родителей, он, быть может, свободно продолжает их замыслы: его поведение может быть результатом выбора, обусловленного некими целями. Даже у Адлера воля к власти есть лишь разновидность абсурдной энергии; любой проект, в котором воплощается трансценденция, он именует «мужским протестом»; по его мнению, если девочка лазит по деревьям, то она хочет сравняться с мальчиками: ему и в голову не приходит, что ей просто нравится лазить по деревьям; для матери ребенок – вовсе не «эквивалент пениса», а нечто совсем иное; писать картины и книги, заниматься политикой – это не только «удачные способы сублимации», но и реализация сознательно поставленных целей. Отрицать это – значит искажать всю историю человечества. Между нашими описаниями и описаниями психоаналитиков можно заметить некоторые параллели. Дело в том, что, с точки зрения мужчин – на которую встают все психоаналитики, и мужского и женского пола, – любое поведение отчуждающего типа считается женским, а поведение, при котором субъект полагает свою трансцендентность, – мужским. Дональдсон, занимавшийся историей женщины, заметил, что определения «мужчина есть человек мужского пола, женщина есть человек женского пола» были асимметрично искажены; психоаналитики особенно любят определять мужчину как человека, а женщину как самку: всякий раз, когда она ведет себя как человек, говорят, что она подражает мужчине. Психоаналитик рисует нам девочку и девушку, которых побуждают отождествить себя с отцом или с матерью, которая разрывается между «мужеподобными» и «женскими» наклонностями; мы же полагаем, что она колеблется между предлагаемой ей ролью объекта, Другого, и отстаиванием собственной свободы; тем самым в некоторых пунктах нам случается соглашаться, в частности, когда мы рассматриваем пути неподлинного отказа от себя, открывающиеся перед женщиной. Но мы наделяем их совсем иным значением, нежели последователи Фрейда или Адлера. Мы определяем женщину как человека в поисках ценностей в мире ценностей, в мире, экономическую и социальную структуру которого необходимо знать; мы будем изучать женщину в экзистенциальной перспективе через ее положение в целом. Глава III. Точка зрения исторического материализма Теория исторического материализма выявила ряд чрезвычайно важных истин. Человечество есть не животный вид, но историческая реальность. Человеческое общество есть антифизис: оно не претерпевает пассивно присутствие природы, но берет на себя ответственность за нее. Эта ответственность реализуется не субъективно, как внутренняя операция, но объективно – в практике. Тем самым женщину нельзя рассматривать просто как организм определенного пола: важны лишь те ее биологические данные, которые приобретают конкретную ценность в деятельности; самосознание женщины определяется не только половой принадлежностью: оно отражает ее положение, зависящее от экономической структуры общества, в которой находит выражение достигнутый человечеством уровень технического развития. Как мы видели, с биологической точки зрения для женщины характерны две основные черты: ее власть над миром не столь широка, как у мужчины, и она в большей мере подчинена требованиям вида. Но эти черты могут обладать совершенно разной ценностью в зависимости от социально-экономического контекста. В человеческой истории власть над миром никогда не определяется через голое тело: уже рука с ее хватательным большим пальцем преодолевает себя в орудии, умножающем ее могущество; уже в древнейших, доисторических документах человек всегда предстает вооруженным. В эпоху, когда нужно было орудовать тяжелыми дубинами и давать отпор диким зверям, физическая слабость женщины становилась очевидным недостатком: как только для использования орудия требовалось чуть больше сил, чем было у женщины, она оказывалась совершенно беспомощной. Но может быть и так, что возможности техники снимают различие в мускульной силе между мужчиной и женщиной: избыток создает превосходство лишь с точки зрения определенной потребности, а иначе иметь слишком много ничем не лучше, чем иметь достаточно. Так, работа на многих современных машинах не требует всей мужской силы, и если этот необходимый минимум не превосходит возможностей женщины, она становится равной с мужчиной в труде. В самом деле, сегодня можно управлять колоссальной энергией, просто нажимая кнопку. Что же касается материнских обязанностей, то их значение сильно разнится в зависимости от нравов: они обременительны, если от женщины требуется постоянно рожать и ей приходится кормить и воспитывать детей без посторонней помощи; если же она рожает по своей свободной воле, если общество помогает ей во время беременности и заботится о ребенке, то бремя материнства легко и его несложно восполнить в сфере труда. Именно в таком ключе Энгельс излагает историю женщины в «Происхождении семьи»; для него эта история зависит в основном от истории техники. В каменном веке, когда земля находилась в общем владении всех членов племени, возможности земледелия были ограничены примитивностью первобытной лопаты и мотыги; женских сил хватало на труд, необходимый для садоводства. В рамках этого начального разделения труда два пола уже образуют некое подобие двух классов; эти классы равны: пока мужчина охотится и ловит рыбу, женщина остается у своего очага, но работа по дому включает в себя производительный труд – изготовление глиняной посуды, ткачество, огородничество; тем самым женщина играет важную роль в экономической жизни. С открытием меди, олова, бронзы, железа, с появлением плуга сфера земледелия расширяется: чтобы корчевать лес и возделывать поля, требуется напряженный труд. Тогда мужчина прибегает к услугам других мужчин и держит их в рабстве. Возникает частная собственность: мужчина, хозяин рабов и земли, становится также и собственником женщины. В этом и состоит «всемирно-историческое поражение женского пола». Оно объясняется переворотом, случившимся в разделении труда вследствие изобретения новых орудий. «Та самая причина, которая прежде обеспечивала женщине ее господство в доме, – ограничение ее труда домашней работой, – эта же самая причина теперь делала неизбежным господство мужчины в доме; домашняя работа женщины утратила теперь свое значение по сравнению с промысловым трудом мужчины, его труд был всем, ее работа – незначительным придатком». Тогда же на смену материнскому праву приходит право отцовское: владение передается от отца к сыну, а не от женщины к ее племени. Так возникает патриархальная семья, основанная на частной собственности. В такой семье женщина угнетена. Мужчина, полновластный господин, позволяет себе, среди прочего, и сексуальные прихоти: спит с рабынями или гетерами; он полигамен. Как только нравы начинают допускать и обратный вариант, женщина мстит неверностью – брак естественно дополняется адюльтером. Это единственный доступный женщине способ защититься от домашнего рабства, в котором ее держат; ее социальное угнетение есть следствие угнетения экономического. Равенство может быть восстановлено лишь тогда, когда оба пола будут иметь равные юридические права; но это освобождение требует, чтобы весь женский пол вернулся в общественное производство. «Освобождение женщины станет возможным только тогда, когда она сможет в крупном, общественном масштабе участвовать в производстве, а работа по дому будет занимать ее лишь в незначительной мере. А это сделалось возможным только благодаря современной крупной промышленности, которая не только допускает женский труд в больших размерах, но и прямо требует его…» Итак, удел женщины и судьба социализма тесно связаны между собой; это явствует и из обширного труда Бебеля, посвященного женщине. «Женщину и рабочего, – говорит он, – объединяет то, что оба они угнетенные». И освобождение им обоим должно принести то же самое развитие экономики в результате переворота, вызванного машинным производством. Проблема женщины сводится к проблеме ее способности к труду. Женщина, могущественная во времена, когда техника соответствовала ее возможностям, низвергнутая с престола, когда она оказалась не способна с техникой управляться, в современном мире вновь обретает равенство с мужчиной. Лишь сопротивление старого капиталистического патернализма в большинстве стран препятствует практическому осуществлению этого равенства – оно осуществится, когда сопротивление будет сломлено. По утверждению советской пропаганды, в СССР оно уже осуществилось. А когда социалистическое общество будет построено во всем мире, не будет ни мужчин, ни женщин, а только равные между собой трудящиеся. Хотя намеченная у Энгельса теория представляет собой определенный шаг вперед по сравнению с рассмотренными выше, она все же не оправдывает надежд, поскольку обходит стороной главные проблемы. Поворотным пунктом истории стал переход от общинного строя к частной собственности – но нам ничего не говорят о том, как он мог произойти; сам Энгельс признается, что «об этом мы до сих пор ничего не знаем»[29]; ему не только неизвестны исторические подробности этого перехода – он даже не предлагает какого-либо его толкования. Равным образом неясно, почему частная собственность неизбежно повлекла за собой порабощение женщины. Исторический материализм принимает как общепризнанные факты, нуждающиеся в объяснении: он безоговорочно постулирует принцип интереса, связывающий человека с собственностью; но в чем источник этого интереса, источника всех общественных институтов? Тем самым очерк Энгельса остается поверхностным, а открываемые им истины выглядят случайными. Дело в том, что, не выходя за пределы исторического материализма, углубить их невозможно. Он не может дать ответ на поставленные нами вопросы, потому что вопросы эти относятся к человеку целиком, а не к абстрактному homo œconomicus. Ясно, например, что сама идея индивидуального владения обретает смысл лишь в свете изначального положения существующего. Чтобы она возникла, субъект сперва должен иметь склонность полагать себя в своей принципиальной особости, утверждать свое существование как автономное, отдельное от других. Понятно, что эти притязания остаются субъективными, внутренними, не истинными до тех пор, пока у индивида нет практических способов для его объективного осуществления; за неимением подходящих средств он вначале никак не испытывал своей власти над миром, чувствовал себя затерянным в природе и сообществе, пассивной игрушкой грозных, темных сил; о себе он мог думать, лишь отождествляя себя со всем племенем, – тотем, мана, земля были реалиями коллективными. Изобретение бронзы позволило человеку, через испытание тяжелым производительным трудом, открыть в себе творца, покорителя природы, он больше не боится ее; одолев ее сопротивление, он дерзает осознать себя как автономную деятельность и осуществиться в своей единичности[30]. Но этого осуществления никогда бы не произошло, если бы человек изначально его не захотел; урок труда не заложен в пассивном субъекте: выковывая орудия труда и покоряя землю, субъект выковал и покорил самого себя. С другой стороны, самоутверждения субъекта недостаточно для объяснения собственности – любое сознание, бросая вызов, в борьбе, в своей отдельной битве может попытаться возвыситься до самостоятельности. Для того чтобы вызов принял форму потлача, то есть экономического соперничества, для того чтобы затем сперва вождь, а потом и все члены племени стали притязать на частное имущество, нужно, чтобы в человеке обнаружилась еще одна изначальная склонность: как мы уже говорили в предыдущей главе, существующий сознает себя лишь через отчуждение; он ищет себя через мир, в каком-либо чуждом ему образе, и делает этот образ своим. В тотеме, в мане, на занимаемой им земле с племенем встречается его отчужденное существование; когда индивид отделяется от общины, ему требуется особое воплощение: мана индивидуализируется в вожде, затем в каждом индивиде; и одновременно каждый старается присвоить себе клочок земли, орудия труда, урожай. В этих богатствах, своих богатствах, человек обретает самого себя, потому что он затерялся в них; и тогда становится понятно, что он может придавать им столь же основополагающее значение, как и самой своей жизни. В этом случае интерес человека к своей собственности становится умопостигаемым отношением. Но, как мы видим, это отношение нельзя описать только через орудие труда – следует осмыслить все поведение человека, вооруженного этим орудием, поведение, предполагающее онтологическую инфраструктуру. Точно так же невозможно вывести угнетение женщины из частной собственности. Здесь снова проявляется несостоятельность энгельсовского подхода. Он верно отметил, что мускульная слабость женщины сделалась конкретным недостатком лишь в ее отношении с бронзовыми и железными орудиями труда; но он не уловил, что сами по себе пределы ее способности к труду становятся конкретным изъяном лишь в определенной перспективе. Именно потому, что мужчина есть трансценденция и честолюбие, он и проецирует новые требования на каждое новое орудие: изобретя бронзовые инструменты, он перестал довольствоваться возделыванием садов и захотел расчищать и распахивать обширные поля – эта его воля возникла не из бронзы как таковой. Беспомощность женщины повлекла за собой ее крах, потому что мужчина стал оценивать ее с точки зрения проекта обогащения и экспансии. Но и этого проекта недостаточно, чтобы объяснить факт ее угнетения: разделение труда по половому признаку могло принять форму дружеского сотрудничества. Если бы изначальные отношения человека с себе подобными строились исключительно на дружбе, любой тип порабощения был бы немыслим: феномен этот есть одно из следствий стремления к господству в человеческом сознании, которое пытается стать объективным спутником его самодостаточности. Если бы в сознании изначально не было категории Другого и притязаний на господство над Другим, изобретение бронзовых орудий не могло бы повлечь за собой угнетения женщины. Энгельс не осознает и особого характера этого угнетения. Он попытался свести противостояние полов к классовой борьбе, впрочем без особой убежденности; его тезис не выдерживает критики. Действительно, разделение труда между полами и вытекающее из него угнетение в чем-то напоминают деление на классы, но смешивать их нельзя; в расщеплении на классы нет никакой биологической основы; раб в процессе труда осознает себя в противостоянии хозяину, пролетариат всегда переживает свое положение в бунте, обращаясь тем самым к главному – к тому, что он несет угрозу для эксплуататоров; его цель – перестать существовать как класс. Как мы уже говорили во введении, положение женщины совершенно иное – в частности, из-за совместной жизни и общих интересов, которые делают ее солидарной с мужчиной, и из-за того, что мужчина находит в ней сообщницу; в ней нет никакой жажды бунта, она не может перестать существовать как пол, она лишь требует отмены некоторых последствий половых различий. Еще важнее то, что женщину нельзя с чистой совестью рассматривать только как работницу; ее репродуктивная функция не менее важна, чем продуктивный труд – как в экономике общества, так и в частной жизни; бывают времена, когда рожать детей полезнее, чем ходить за плугом. Энгельс уходит от этой проблемы; он лишь заявляет, что социалистическое общество уничтожит семью, но это весьма абстрактное решение; известно, как часто приходилось в СССР коренным образом пересматривать политику в области семьи, в зависимости от разного соотношения текущих потребностей производства и потребностей в росте населения; к тому же уничтожение семьи не обязательно означает освобождение женщины; примеры Спарты и нацизма показывают, что женщина, напрямую связанная с государством, может быть отнюдь не меньше угнетена мужчинами. Истинно социалистическая этика, то есть этика, стремящаяся к справедливости, не уничтожая свободы, налагающая на индивидов обязанности, не стирая их индивидуальности, окажется в сильном затруднении, столкнувшись с проблемами положения женщины. Невозможно просто уподобить деторождение труду или службе, наподобие военной. Требование рожать детей является для женщины куда более глубоким вторжением в ее жизнь, чем для граждан – регламентация их занятий: ни одно государство еще не дерзнуло сделать коитус обязательным. Женщина вкладывает в половой акт и материнство не только время и силы, но и главные ценности. И напрасно рационалистический материализм пытается игнорировать этот драматизм сексуальности; половой инстинкт не поддается регламентации; нельзя исключить, что в нем самом не заложен отказ от своего утоления, говорил Фрейд; но несомненно то, что его нельзя включить в сферу общественного, потому что в эротизме присутствует бунт сиюминутности против времени, бунт индивидуального против всеобщего; желание канализировать или эксплуатировать его может его убить, ибо с живой стихией нельзя обращаться как с инертной материей и тем более нельзя насиловать ее, как насилуют свободу. Невозможно прямо принудить женщину рожать: все, что можно сделать, – это ограничить ее такой ситуацией, из которой не будет иного выхода, кроме материнства: закон или нравы требуют от нее вступить в брак, противозачаточные средства и аборты оказываются под запретом, развод не допускается. Эти древние правила патриархата воскресили сейчас в СССР; там возродили патерналистские теории брака; и тем самым государство пришло к тому, что вновь потребовало от женщины стать эротическим объектом: в одной недавней речи советских гражданок призывали изящно одеваться, пользоваться косметикой и кокетничать, дабы удержать мужей и разжечь в них желание. Этот пример наглядно показывает, что женщину невозможно рассматривать только как производительную силу – для мужчины она сексуальный партнер, детородное устройство, эротический объект, Другая, через которую он ищет самого себя. Сколько бы тоталитарные и авторитарные режимы ни запрещали единодушно психоанализ и ни заявляли, что у граждан, присягнувших на верность коллективу, индивидуальных драм быть не может, эротика остается опытом, где всеобщее всегда уступает индивидуальному. И для демократического социализма, где уничтожены классы, но не индивиды, вопрос индивидуального удела будет полностью сохранять свое значение – и будет полностью сохранять свое значение разделение полов. Половые отношения, связывающие женщину с мужчиной, отличны от его отношений с ней; а связь женщины с ребенком не сводима ни к какой другой. Не только бронзовое орудие породило женщину – и одной машине ее не уничтожить. Требовать для нее всей полноты человеческих прав и возможностей не значит закрывать глаза на особенности ее положения. А чтобы ее понять, нужно выйти за рамки исторического материализма, который видит в мужчине и женщине только хозяйственные единицы. Иными словами, мы по одной и той же причине отвергаем и половой монизм Фрейда, и экономический монизм Энгельса. Психоаналитик будет толковать любые социальные требования женщины как феномен «мужского протеста»; для марксиста, наоборот, в женской сексуальности лишь выражается более или менее сложным и косвенным путем ее экономическое положение; но ни категории «клиторальный» и «вагинальный», ни категории «буржуазный» и «пролетарский» равно не способны описать конкретную женщину. В основе как индивидуальных драм, так и экономической истории человечества лежит экзистенциальная инфраструктура, и только она позволяет понять ту особую форму, какой является человеческая жизнь, в ее единстве и цельности. Ценность фрейдизма обусловлена тем, что существующий есть тело; в том, каким образом он воспринимает себя как тело среди других тел, находит конкретное выражение его экзистенциальная ситуация. Точно так же в марксистской теории верно то, что онтологические притязания существующего обретают конкретный облик в зависимости от имеющихся у него материальных возможностей, особенно тех, что открывает перед ним техника. Но ни сексуальность, ни техника не способны ничего объяснить сами по себе, не будучи включены в целостную человеческую реальность. Именно поэтому у Фрейда запреты, налагаемые сверх-я, и влечения «я» выглядят как случайные факты, а в очерке истории семьи у Энгельса наиболее важные события происходят как будто внезапно, по прихоти таинственного случая. В своем стремлении понять женщину мы не станем отвергать определенных достижений ни биологии, ни психоанализа, ни исторического материализма; но мы будем исходить из положения, что тело, половая жизнь и технические средства конкретно существуют для человека лишь постольку, поскольку он осознает их в общей перспективе своего существования. Ценность мускульной силы, фаллоса, орудий труда определяется лишь в мире ценностей: она обусловлена основополагающим проектом существующего, трансцендирующего к бытию. Часть вторая. История I Этот мир всегда принадлежал мужчинам – и ни одно из предложенных объяснений этого факта не показалось нам убедительным. Чтобы понять, как возникла иерархия полов, мы рассмотрим данные этнографии и истории первобытного общества в свете философии экзистенциализма, философии существования. Как мы уже отмечали, когда сталкиваются две категории людей, каждая из них хочет навязать другой свое господство; если обе они в состоянии отстаивать это требование, между ними устанавливаются обоюдные отношения, иногда враждебные, иногда дружественные и всегда напряженные; если же одна из них имеет преимущество, она одерживает верх над другой и всячески старается держать ее в угнетении. То есть мы понимаем, что у мужчины возникла воля к господству над женщиной; но какое преимущество позволило ему осуществить эту волю? Сведения этнографов о первобытных формах человеческого общества до ужаса противоречивы, особенно когда этнографы хорошо информированы и не следуют догме. Составить себе представление о положении женщины в период, предшествующий земледельческому, особенно трудно. Мы даже не знаем, были ли мускулатура и дыхательный аппарат женщины в условиях жизни, так не похожих на наши, столь же развиты, как и у мужчины. Ей доставалась тяжелая работа, – в частности, именно она переносила тяжести; правда, последний факт неоднозначен: не исключено, что эта функция возлагалась на нее потому, что в обозе мужчина держал руки свободными, дабы обороняться от возможных нападений зверей или людей; то есть его задача была более опасной и требовала большей физической силы. Тем не менее женщины во многих случаях были, по-видимому, достаточно крепки и выносливы, чтобы участвовать в военных походах. Судя по рассказам Геродота, по легендам о дагомейских амазонках и многим другим древним и современным свидетельствам, женщинам случалось принимать участие в войнах и кровавых вендеттах; при этом они проявляли не меньшее мужество и жестокость, чем мужчины; как пишут, некоторые из них впивались зубами в печень врагов. И все же преимущество в физической силе было тогда, как и сейчас, скорее всего, на стороне мужчины; в век дубины и диких зверей, в век, когда природе приходилось сопротивляться сильнее всего, а орудия были самыми примитивными, это превосходство должно было иметь колоссальное значение. В любом случае, как бы ни были крепки в то время женщины, в борьбе против враждебного мира бремя деторождения им чрезвычайно мешало; рассказывают, что амазонки калечили себе груди, а значит, отказывались от материнства по крайней мере на тот период, что посвящали себя ратному делу. Что же касается обычных женщин, то беременность, роды, менструация снижали их трудоспособность и обрекали на долгие периоды бессилия; они нуждались в защите воинов, чтобы обороняться от врагов, прокормить себя и свое потомство; им необходимы были продукты охоты и рыболовства, которыми занимались мужчины; поскольку никакого контроля за рождаемостью, естественно, не существовало, а природа не даровала женщинам периодов бесплодия, как самкам других млекопитающих, непрерывное материнство, по-видимому, поглощало бо́льшую часть их сил и времени; они были не способны обеспечить жизнь детям, которых производили на свет. Таков первый факт, имеющий важные последствия: на заре человечества жизнь была трудной; народы, занимаясь собирательством, охотой и рыболовством, ценой тяжелейших усилий отвоевывали у земли лишь скудные богатства; детей рождалось слишком много, учитывая ресурсы общины; абсурдная плодовитость женщины мешала ей активно участвовать в приумножении этих ресурсов, зато она бесконечно создавала новые потребности. Она была необходима для продолжения рода, но продолжала его в избытке; равновесие же между воспроизводством и производством обеспечивал мужчина. То есть женщина в сравнении с мужчиной-творцом не имела даже преимущества в поддержании жизни; она не исполняла роль яйцеклетки по отношению к сперматозоиду или матки по отношению к фаллосу; она лишь частично участвовала в упорной борьбе за выживание человеческого рода, и борьба эта приводила к конкретным результатам только благодаря мужчине. Тем не менее, поскольку равновесие производства и воспроизводства в конечном счете всегда устанавливается, пусть даже за счет детоубийств, жертвоприношений, войн, мужчины и женщины оказываются равно необходимы с точки зрения коллективного выживания; можно даже предположить, что на определенных этапах продовольственного изобилия женщина-мать подчиняла себе мужчину благодаря своей роли хранительницы и кормилицы; некоторые самки животных обретают в материнстве полную независимость; так почему женщине не удалось сделать из него пьедестал? Даже в те моменты истории, когда человечеству самым настоятельным образом требовалось повышение рождаемости, поскольку потребность в рабочей силе превосходила потребности в сырье, даже в те периоды, когда материнство пребывало в наибольшем почете, оно не позволило женщине занять первое место[31]. Дело здесь в том, что человечество – не просто естественный вид: оно не стремится сохраниться как вид, его проект заключается не в стагнации, а в преодолении себя. Первобытные орды не интересовались будущими поколениями. Не связанные с определенной территорией, ничем не владея, не находя воплощения в чем-либо устойчивом, они не могли составить себе никакого конкретного представления о непрерывности; они не заботились о том, чтобы пережить себя, и не узнавали себя в потомстве; они не боялись смерти и не нуждались в наследниках; дети были для них обузой, а не богатством; свидетельством тому – широкое распространение детоубийства у кочевых народов; а те новорожденные, которых не убивали, часто умирали из-за отсутствия гигиены посреди всеобщего равнодушия. Значит, рожавшей женщине неведома гордость творения; она чувствует себя пассивной игрушкой темных сил, а болезненные роды – это бесполезная, а то и досадная случайность. Позже ребенка стали ценить выше. Но так или иначе, рожать и кормить – это не деятельность, а естественные функции; в них не присутствует никакой проект; поэтому женщина не видит в них повода горделиво утверждать свое существование; она пассивно претерпевает свой биологический удел. Работа по дому, которой она вынуждена себя посвятить, потому что только она совместима с материнскими обязанностями, замыкает ее в повторяемом и имманентном; эта работа повторяется изо дня в день в одной и той же форме и длится веками почти без изменений; она не производит ничего нового. Случай мужчины принципиально иной; он кормит общину не в силу простого жизненного процесса, как рабочая пчела, но в силу действий, поднимающих его над положением животного. Homo faber испокон веков изобретатель: уже палка и дубина, которыми он вооружает руку, чтобы сбивать с дерева плоды и умерщвлять животных, суть орудия, с помощью которых он расширяет свою власть над миром; он не только приносит в дом рыбу, выловленную в море, – для начала ему нужно покорить водную стихию, выдолбив пирогу; чтобы присвоить богатства мира, он осваивает сам мир. В этом действии он испытывает свою власть; он полагает цели, прокладывает к ним пути, то есть реализуется как существующий. Чтобы поддерживать жизнь, он созидает; он выходит за рамки настоящего и открывает будущее. Поэтому походы за рыбой или на охоту носят сакральный характер. Их удачное завершение отмечают празднествами и чествованиями; в них человек сознает себя человеком. Эту гордость он демонстрирует и сегодня, когда возводит плотину, небоскреб, атомный реактор. Ведь он трудился не только для того, чтобы сохранить данный мир, – в труде он раздвигал его границы и закладывал основы нового будущего. Есть в его деятельности и другой аспект, придающий ей высшее достоинство: она зачастую опасна. Если бы кровь была только пищей, она ценилась бы не выше молока, но охотник – не мясник; в борьбе с дикими животными он подвергается опасности. Чтобы поднять престиж своей орды, своего племени, воин рискует жизнью. И тем самым с блеском доказывает, что жизнь для человека – не высшая ценность, что она должна служить целям более важным, чем она сама. Худшее проклятие, тяготеющее над женщиной, – то, что она не участвует в военных походах; человек поднимается над животным, не даруя жизнь, а рискуя жизнью; именно поэтому человечество отдает главенство не тому полу, что рождает, но тому, что убивает. И в этом ключ к разгадке тайны. На биологическом уровне вид может сохранять себя, только создавая себя заново, но это созидание – всего лишь повторение одной и той же Жизни в разных формах. Человек обеспечивает повторение Жизни, преодолевая Жизнь Экзистенцией: в этом преодолении он творит ценности, полностью обесценивающие чистое повторение. У животных ничем не стесненное разнообразие деятельности самца оказывается совершенно напрасным, потому что у самца нет никакого проекта; когда он не служит виду, все его действия ничего не стоят; самец же человека, служа роду, преображает мир, создает новые инструменты, изобретает и кует будущее. Утверждая себя как полновластного господина, он встречает участие и в самой женщине – ведь она тоже существует, ей тоже свойственна трансцендентность, и проект ее не в повторении раз и навсегда данного, а в выходе за пределы своего «я» к другому будущему; в глубине души она согласна с мужскими притязаниями. Она присоединяется к мужчинам во время праздников, устраиваемых в честь мужских успехов и побед. Ее несчастье в том, что она биологически обречена повторять жизнь, тогда как и в ее глазах жизнь не несет в себе своего обоснования, а обоснование это важнее самой жизни. Описанная Гегелем диалектика отношения господина и раба в ряде моментов куда лучше описывает отношение мужчины к женщине. Преимущество господина, говорит он, основано на том, что он утверждает дух против жизни, рискуя собственной жизнью, но на самом деле такой риск ведом и покоренному рабу, тогда как женщина изначально – существующее, дающее Жизнь как таковую и не рискующее своей жизнью; она никогда не сражалась с мужчиной в борьбе; к ней целиком применимо гегелевское определение: «Другое [сознание] – несамостоятельное, для которого жизнь или бытие для некоторого другого есть сущность». Но это отношение отличается от отношения угнетения, потому что женщина стремится к тем же ценностям, какие конкретно достигают мужчины, и признает их; мужчина открывает будущее, к которому, трансцендируя, обращена и она; женщины никогда по-настоящему не противопоставляли мужским ценностям ценности женские – это разделение придумали мужчины, желая сохранить мужские прерогативы; они стремились создать сферу женского – правила жизни, имманентного, – только чтобы замкнуть в ней женщину, но существующий ищет оправдания себе в процессе трансценденции вне любых половых различий, и свидетельством тому – само подчинение женщин. Сегодня они требуют, чтобы их признали существующими наравне с мужчинами, а не того, чтобы подчинить экзистенцию жизни, а человека – его животному началу. Таким образом, экзистенциальный подход позволил нам понять, каким образом биологическая и экономическая ситуация в примитивных племенах повлекла за собой господство мужчин. Самка в большей степени, чем самец, подчинена виду; человечество всегда стремилось вырваться за рамки своего особого удела; с изобретением орудий труда поддержание жизни стало для мужчины деятельностью и проектом, тогда как женщина в материнстве осталась прикована к своему телу, как животное. Мужчина стал полагать себя по отношению к женщине как господин, ибо человечество в своем бытии задается вопросом о самом себе, то есть предпочитает жизни смыслы жизни; проект мужчины не в том, чтобы повторяться во времени, а в том, чтобы, восторжествовав над мгновением, ковать будущее. Именно мужская деятельность, создавая ценности, утвердила само существование как ценность; она одержала верх над смутными силами жизни; она поработила Природу и Женщину. Теперь нам предстоит проследить, как это положение вещей сохранялось и развивалось на протяжении веков. Какое место уделяло человечество той части себя, какая внутри его определилась как Другой? Какие права были признаны за этой частью? Какое определение дали ей мужчины? II Как мы видели, участь женщины в первобытном племени очень тяжела; у самок животных репродуктивная функция естественно ограничена, а когда она реализуется, особь практически полностью избавлена от других забот; только самок домашних животных требовательный хозяин доводит порой до истощения, эксплуатируя как их репродуктивные, так и индивидуальные возможности. Вероятно, во времена, когда борьба с враждебным миром требовала полного привлечения всех ресурсов общины, так же обстояло дело и с женщиной; к бремени беспрестанного и беспорядочного деторождения добавлялись тяжелые домашние обязанности. Однако некоторые историки утверждают, что именно на этом этапе меньше всего выражено мужское превосходство; правильнее было бы сказать, что превосходство это переживается еще непосредственно, его не полагают намеренно; никто не пытается восполнить жестокую обделенность и неполноценность женщины, но никто и не стремится ее притеснять, как это будет позже, при патерналистском строе. Неравенство полов не закреплено ни в каких институтах, да и сами институты отсутствуют – нет ни собственности, ни наследства, ни права. Религия нейтральна: все поклоняются какому-нибудь бесполому тотему. Лишь когда кочевники закрепились на земле и стали земледельцами, возникают первые институты и право. Человек уже не ограничивается суровой борьбой с враждебными силами; он начинает конкретно выражать себя через образ, предъявленный им миру, осмыслять этот мир и самого себя; в этот период дифференциация полов отражается в структуре сообщества, приобретая особый характер: в земледельческих общинах женщину часто наделяют необычайным авторитетом. Авторитет этот объясняется главным образом тем совершенно новым значением, какое приобретает ребенок в цивилизации, основанной на обработке земли; обосновавшись на той или иной территории, люди присваивают ее себе; возникает собственность, пока в коллективной форме; она требует от владельцев потомства; материнство становится сакральной функцией. Многие племена живут общиной, но это не значит, что женщины принадлежат всем мужчинам сообщества; сегодня уже никто не верит, что брак когда-либо существовал в форме промискуитета, но религиозное, социальное и экономическое существование мужчин и женщин является только групповым, их индивидуальность остается чисто биологическим фактом; брак в любой форме – моногамии, полигамии или полиандрии – также является чисто мирской случайностью, не создающей никакой мистической связи. Для супруги он ни в коей мере не является источником угнетения, она продолжает быть частью своего племени. Племя целиком, объединенное одним тотемом, мистически обладает единой маной, а материально – владеет одной территорией. В соответствии с процессом отчуждения, о котором я говорила выше, племя осмысляет себя на этой территории в объективном и конкретном образе; то есть через постоянное место обитания оно реализуется как единое целое, чья идентичность сохраняется в дисперсии времени. Только такой экзистенциальный подход позволяет понять дожившую до наших дней идентификацию между племенем, людьми, семьей и собственностью. Земледельческая община замещает мировоззрение кочевых племен, для которых существует только сиюминутное, новым мировоззрением, где жизнь коренится в прошлом и присваивает себе будущее: она поклоняется предку-тотему, который дает имя ее членам, и глубоко заинтересована в своих потомках – ведь ее жизнь продолжится в земле, которую она им завещает и которую они будут обрабатывать. Община сознает себя как единое целое и хочет, чтобы ее существование сохранялось не только в настоящем: она узнает себя в детях, признает их своими, реализуется в них и в них преодолевает себя. Но многим первобытным людям неведомо, какое участие принимает отец в деторождении; детей рассматривают как реинкарнацию духов предков, витающих вокруг определенных деревьев и скал, в некоторых священных местах и нисходящих в тело женщины; иногда полагают, что эта инфильтрация возможна, только если женщина утратила девственность, но другие народы верят, что она точно так же происходит через ноздри или через рот; так или иначе, дефлорация здесь вторична и по разным мистическим причинам редко считается привилегией мужа. Мать же безусловно необходима для рождения ребенка; она вынашивает и питает зародыш в своем чреве, а значит, через нее передается в видимом мире жизнь племени. Тем самым она играет главную роль. Чаще всего дети принадлежат к роду матери, носят его имя и пользуются его правами, в частности правом на землю, находящуюся во владении рода. То есть общинная собственность передается по женской линии: благодаря женщинам члены общины обеспечены полями и урожаем, и наоборот: поля и урожай принадлежат к тому или иному владению благодаря матерям. Значит, можно сделать вывод, что в мистическом плане земля принадлежит женщинам: они имеют одновременно религиозную и правовую власть над землей и ее продуктами. Связь, объединяющая их, теснее, чем просто владение; для материнского права характерно самое настоящее отождествление женщины и земли; в них обеих воплощается в разных обличьях непрерывность жизни – жизни, в основе своей рождающей. Кочевникам рождение детей кажется всего лишь случайностью, а о богатствах земли они не ведают; земледелец же восхищается тайной плодородия, расцветающего в борозде пашни и в материнском чреве; он знает, что сам рожден так же, как скот или хлеб, он хочет, чтобы его племя порождало новых людей, которые увековечат его, увековечивая плодородие полей; вся природа представляется ему матерью; земля – это женщина; и в женщине обитают те же неведомые силы, что и в земле[32]. Отчасти поэтому ей доверен сельскохозяйственный труд: если она способна призвать в свое чрево духов предков, значит в ее силах заставить засеянные поля приносить в изобилии плоды и колосья. В обоих случаях речь идет не о сотворении, но о магическом заклинании. На этом этапе человек уже не довольствуется собирательством земных плодов, но пока еще не ведает своего могущества; он колеблется между техническими средствами и магией; он чувствует себя пассивным, зависимым от Природы, которая по своей прихоти раздает существование и смерть. Конечно, он более или менее признает пользу полового акта и технических способов обработки земли, но дети и урожай все равно представляются ему сверхъестественными дарами; и богатства, заложенные у таинственных истоков жизни, притягиваются в этот мир таинственными испарениями, исходящими от женского тела. Подобные верования еще и сегодня живы у многих индейских, австралийских и полинезийских племен[33]; их значение тем более велико, что они прекрасно отвечают практическим интересам общины. Материнство обрекает женщину на оседлый образ жизни; естественно, что, пока мужчина охотится, рыбачит, воюет, она остается у домашнего очага. Но первобытные народы возделывают лишь небольшие сады и огороды, находящиеся в пределах деревни; их обработка – это домашний труд; орудия каменного века не требуют слишком больших усилий; экономика и мистика сообща оставляют земледелие женщинам. Зарождающаяся домашняя промышленность также достается в удел женщинам: они ткут ковры и покрывала, изготавливают глиняную посуду. Часто именно они ведают товарообменом – торговля находится в их руках. То есть именно через них сохраняется и продолжается жизнь племени; от их труда и магических свойств зависят дети, стада, урожаи, домашняя утварь – все благоденствие группы, душой которой они являются. Их могущество внушает мужчинам смешанное чувство почтения и ужаса, отражающееся в их культе. В женщинах воплощается вся чуждая Природа. Как мы уже говорили, человек мыслит себя, только помыслив Другого; он воспринимает мир под знаком дуализма; вначале этот дуализм не имел половой окраски. Но поскольку женщина отличается от мужчины, полагающего себя как того же, она естественно попадает в категорию Другого; Другой вбирает в себя женщину; поначалу ее значение еще не так велико, чтобы она могла одна воплощать это понятие, вследствие чего внутри Другого намечается подразделение: в древних космогониях одна и та же стихия часто имеет и мужскую и женскую инкарнацию; так, у вавилонян Океан (мужчина) и Море (женщина) выступают двойным воплощением космического хаоса. Когда роль женщины возрастает, она поглощает область Другого почти целиком. Тогда появляются женские божества, чей культ связан с поклонением идее плодородия. В Сузах было найдено древнейшее изображение Великой богини-матери в длинном одеянии и высоком головном уборе; другие ее статуи увенчаны башнями; несколько таких изображений было обнаружено при раскопках на Крите. Ее представляют то широкозадой и сидящей на корточках, то скорее худой и стоящей, иногда одетой, но чаще всего обнаженной, со сжатыми под налитой грудью руками. Она владычица небес в образе голубя; она же повелительница преисподней, откуда выползает ее символ – змея. Она являет себя в горах и лесах, на море и в родниках. Она повсюду творит жизнь и, убивая, воскрешает. Капризная, сладострастная, жестокая, как Природа, благодатная и грозная одновременно, она царит над всей Эгеидой, Фригией, Сирией, Анатолией, над всей Передней Азией. В Вавилоне ее называют Иштар, у семитских народов – Астартой, у греков – Геей, Реей или Кибелой; в Египте мы встречаем ее в образе Исиды; все мужские божества подчинены ей. Женщина, верховный идол в горних сферах и в преисподней, на земле окружена табу, как любое сакральное существо; она сама и есть табу; в силу ее могущества в ней видят волшебницу, ведьму; ее связывают с молитвой, иногда она становится жрицей, как женщины-друиды у древних кельтов; в ряде случаев она участвует в управлении племенем и даже, бывает, правит им в одиночку. От тех давних времен не осталось никакой литературы. Но мифология, сооружения, традиции великих патриархальных периодов хранят в своей памяти времена, когда женщины занимали очень высокое положение. С женской точки зрения, эпоха брахманов была шагом назад по сравнению с эпохой Ригведы, а та – шагом назад по сравнению с предшествующим первобытным этапом. Статус бедуинок в доисламскую эпоху был гораздо выше, чем тот, что закреплен в Коране. Великие образы Ниобы и Медеи отсылают к эре, когда матери преисполнялись гордости, считая детей своим личным достоянием. А Андромаха и Гекуба в гомеровских поэмах обладают таким влиянием, какого классическая Греция уже не признает за женщинами, скрытыми в тени гинекея. На основании этих фактов было выдвинуто предположение, что в первобытные времена существовало настоящее Царство женщин; эту гипотезу Бахофена подхватил Энгельс, для которого переход от матриархата к патриархату знаменовал собой «всемирно-историческое поражение женского пола». Но в действительности золотой век Женщины – не более чем миф. Если женщина была Другим, значит между полами не существовало обоюдных отношений: женщина-земля, мать, богиня никогда не была для мужчины ему подобной; ее могущество утверждалось по ту сторону человеческого царства, то есть сама она была вне этого царства. Общество всегда было мужским; политическая власть всегда принадлежала мужчинам. «Публичная или просто общественная власть всегда принадлежит мужчинам», – утверждает Леви-Стросс в конце своего исследования, посвященного первобытным обществам. Для мужчины ему подобный, т. е. другой, который одновременно и тот же самый, с которым устанавливаются обоюдные отношения, – это всегда индивид-мужчина. Дуализм, который в той или иной форме проявляется внутри любой общины, есть противопоставление одной группы мужчин другой – женщины входят в состав имущества, которым владеют мужчины, и служат предметом обмена между ними. Заблуждение возникло из-за того, что оказались смешаны два строго взаимоисключающих образа инаковости. Постольку, поскольку женщина рассматривается как абсолютный Другой, то есть – несмотря на всю свою магию – как несущественное, ее никоим образом невозможно считать другим субъектом[34]. Следовательно, женщины никогда не образовывали отдельной группы, которая полагала бы себя как таковую в противовес группе мужчин; они никогда не состояли в прямой, автономной связи с мужчинами. «Обоюдная связь, лежащая в основе брака, установилась не между мужчинами и женщинами, а между мужчинами посредством женщин, которые явились лишь основным поводом для нее», – пишет Леви-Стросс[35]. Конкретное положение женщины не зависит от типа родственных связей, преобладающего в обществе, к которому она принадлежит; и при патрилинейной, и при матрилинейной, и при билинейной или недифференцированной (недифференцированность никогда не выдерживается строго) системе родства женщина всегда находится под опекой мужчин; вопрос лишь в том, остается ли она после брака по-прежнему во власти отца или старшего брата – власти, которая будет распространяться и на ее детей, – или переходит во власть мужа. В любом случае «женщина сама по себе – всего лишь символ своего рода… матрилинейное родство есть рука отца или брата женщины, дотянувшаяся до деревни мужа»[36]. Она лишь посредница в передаче права, но не его держательница. На самом деле типом родства определяются отношения между двумя мужскими группами, а не отношения полов. На практике конкретное положение женщины не связано сколько-нибудь устойчиво с тем или иным типом права. Случается, что в системе матрилинейного родства она занимает весьма высокое положение (не следует, однако, упускать из виду, что наличие женщины-вождя, царицы, во главе племени отнюдь не означает, что в нем правят женщины: восшествие на русский престол Екатерины Великой нисколько не изменило судьбы русских крестьянок), но не реже бывает и так, что она живет в унижении. К тому же случаи, когда жена остается в своем племени, а мужу дозволено лишь наносить ей краткие и даже тайные визиты, встречаются крайне редко. Она почти всегда переселяется в дом супруга – одного этого достаточно для демонстрации мужского превосходства. «При всех колебаниях форм родства, – говорит Леви-Стросс, – постоянное проживание в доме мужчины свидетельствует об изначальной асимметрии полов, характерной для человеческого общества». Поскольку детей она держит при себе, получается, что территориальная организация племени не пересекается с его тотемической организацией: вторая тщательно выстроена, первая случайна, но на практике первая важнее, потому что место, где люди живут и работают, более значимо, чем их мистическая принадлежность. При переходных, наиболее распространенных формах родства сосуществуют и проникают друг в друга два вида права: одно религиозное, другое – основанное на месте проживания и обработке земли. Хотя брак является светским институтом, он имеет огромное значение для общества; семья, супружество, пусть и лишенное религиозного смысла, в человеческом плане очень существенно. Даже в тех сообществах, где наблюдается бо́льшая сексуальная свобода, женщине, производящей на свет ребенка, подобает быть замужем; одной со своим потомством ей не удается создать автономную группу; религиозного покровительства брата для этого недостаточно, требуется присутствие супруга. Часто он несет бо́льшую ответственность за детей; они и не принадлежат к его роду, но он кормит их и воспитывает; между мужем и женой, отцом и сыном возникают узы, основанные на совместном проживании, общем труде и интересах, взаимной нежности. Отношения между светской семьей и тотемическим родом очень сложны; об этом свидетельствует разнообразие брачных обрядов. Первоначально муж покупает жену у другого клана, или по крайней мере два клана совершают обмен: один отдает своего члена, другой – скот, плоды или труд. Но поскольку муж берет на себя заботу о жене и ее детях, то ему случается получать от братьев возмещение ущерба. Равновесие между мистическими и экономическими реалиями весьма шатко. Часто мужчина куда сильнее привязан к своим детям, чем к племянникам; когда ему представится возможность утвердить себя в качестве отца, он предпочтет именно ее. А потому, как только общество в своем развитии подводит человека к осознанию себя и проявлению своей воли, оно начинает тяготеть к патриархальной форме. Однако важно подчеркнуть, что даже в те времена, когда мужчина терялся перед таинствами Жизни, Природы и Женщины, он все равно не был лишен власти; когда он, в страхе перед опасной магией, таящейся в женщине, полагает ее как существенное, именно он полагает ее и в этом осознанном отчуждении сам реализуется как существенное; несмотря на все ее плодоносные свойства, мужчина остается ее господином, как и господином плодородной земли; ей суждено быть подчиненной, покоренной, эксплуатируемой, как сама Природа, магическое плодородие которой она собой воплощает. Авторитет, которым она пользуется в глазах мужчин, получен ею от них; они преклоняют колена перед Другим, поклоняются богине-матери. Какой бы могущественной она ни казалась, осмысляют ее в понятиях, выработанных мужским сознанием. Все изобретенные мужчиной идолы, какими бы пугающими они ни представлялись, подчинены ему, поэтому в его силах будет их разрушить. В примитивных обществах это подчинение не признано и не осознано, но существует непосредственно в себе; и как только человек яснее осознает себя, как только осмелится утверждать себя в противопоставлении другим, оно будет с легкостью опосредовано. На самом деле, даже когда человек воспринимает себя как пассивную данность, зависимую от капризов погоды, он в то же время осуществляет себя как трансценденцию, как проект; его ум и воля уже утверждают себя в противовес путанице и случайности жизни. В животном или древесном имени тотемического предка, все множество ипостасей которого воплощает женщина, более или менее отчетливо выражается мужское начало; в женщине увековечено его плотское существование, но ее роль лишь в том, чтобы вскармливать, а не созидать; она не творит ни в одной области; она поддерживает жизнь племени, давая ему детей и хлеб, ничего больше – она навеки обречена на имманентность; она воплощает лишь статичный, замкнутый на себе аспект общества. Тогда как мужчина продолжает присваивать функции, открывающие это общество навстречу природе и человечеству в целом; единственно достойные его занятия – это война, охота, рыболовство, он добывает чужое и присоединяет добычу к своему племени; война, охота, рыбная ловля представляют собой экспансию существования, его преодоление себя к миру; мужчина остается единственным воплощением трансценденции. У него пока нет практических средств для полного господства над Женщиной-Землей, он пока не осмеливается восстать против нее – но уже хочет от нее оторваться. На мой взгляд, именно в этом стремлении следует искать глубинную причину знаменитого обычая экзогамии, столь распространенного в обществах с матрилинейным родством. Даже если мужчина ничего не знает о своей роли в деторождении, он придает большое значение браку: женившись, он возводится в достоинство взрослого и получает во владение свою долю мира; через мать он связан со своим родом, предками, со всем, что образует его сущность, но во всех светских функциях – труде, браке – он стремится вырваться из этого круга, противопоставить трансцендентность имманентности, открыть для себя будущее, отличное от прошлого, куда уходят его корни; в зависимости от типа родства, принятого в разных обществах, запрет инцеста принимает разные формы, но смысл его остается прежним с первобытной эпохи до наших дней: мужчина желает обладать тем, чем он не является; он соединяется с тем, что предстает для него Другим, нежели он сам. Значит, жена не должна принадлежать к мане мужа, должна быть ей чужой, то есть чужой для его племени. В основе первобытного брака иногда лежит похищение, либо реальное, либо символическое, ибо насилие над другим есть наиболее наглядное утверждение его инаковости. Силой завоевывая себе жену, воин доказывает, что сумел присвоить чужое богатство и сломать границы удела, заданного ему рождением; покупка жены в различных формах – уплата выкупа, предоставление услуг – имеет тот же смысл, хоть и не столь ярко выраженный[37]. Понемногу человек опосредовал свой опыт, и мужское начало восторжествовало как в его представлениях, так и в практическом существовании. Дух одержал верх над Жизнью, трансценденция – над имманентностью, техника – над магией, разум – над суеверием. Обесценение женщины являет собой необходимый этап в истории человечества, ибо ее авторитет зиждился не на ее позитивной ценности, но на слабости мужчины; в ней воплощались тревожные тайны природы: мужчина избавляется от ее власти, когда освобождается от природы. Покорить своим трудом землю и покорить самого себя ему позволил переход от камня к бронзе. Земледелец зависит от прихотей земли, всходов, времен года, он пассивен, он заклинает и ждет – поэтому человеческий мир был населен тотемическими духами; крестьянин претерпевал капризы осаждавших его стихий. Рабочий же, наоборот, мастерит орудие труда согласно собственному замыслу; он своими руками создает образ своего проекта; он утверждает себя как верховную волю перед лицом инертной природы, которая ему противится, но которую он побеждает; чем быстрее он будет бить по наковальне, тем быстрее закончит орудие – тогда как ускорить созревание колосьев не может ничто; он учится ответственности за изготовленную вещь: ловким или неловким движением он придает ей форму или ломает ее, осторожно и умело доводит ее до совершенства, которым гордится: его успех зависит не от милости богов, а от него самого. Он бросает вызов товарищам, хвалится своими достижениями и, хоть и уделяет еще некоторое внимание обрядам, считает точные технические приемы куда более важными; мистические ценности отходят на второй план, а на первый выдвигаются практические интересы; он не совсем освобождается от богов, но отделяет их от себя, сам отделяясь от них; он отправляет их на небо, на Олимп, а себе оставляет сферу земного; с первым ударом молота великий Пан начинает чахнуть и наступает царство человека. Он научается своей власти. Он на опыте постигает причинно-следственную связь – в отношении своей творящей руки и изготовленного предмета: посеянное зерно может прорасти, а может и не прорасти, тогда как металл всегда одинаково реагирует на огонь, закалку, механическое воздействие; этот мир инструментов укладывается в четкие и ясные понятия – теперь могут возникнуть рациональное мышление, логика и математика. Образ мира в корне меняется. Культ женщины был связан с царством земледелия, царством неизменной длительности, случайности, непредсказуемости, ожидания, тайны; культ же homo faber есть царство времени, которое, как и пространство, можно покорить, царство необходимости, проекта, действия, разума. Отныне, даже имея дело с землей, человек будет подходить к ней как рабочий; он обнаруживает, что почву можно удобрять, что ей полезно давать отдохнуть, что с такими-то посевами следует обращаться так, а не иначе: именно он выращивает урожай; он роет каналы, орошает или осушает почву, прокладывает дороги, возводит храмы – он заново творит мир. Народы, оставшиеся под властью богини-матери и сохранившие матрилинейную систему родства, так и остановились на стадии первобытной цивилизации. Дело в том, что женщина была почитаема лишь постольку, поскольку мужчина пребывал рабом собственных страхов, потакал собственной беспомощности: он поклонялся женщине из страха, а не из любви. Чтобы осуществить себя, ему для начала нужно было свергнуть ее с престола[38]. Теперь он будет признавать владычество мужского начала, созидательной силы, света, разума и порядка. Рядом с богиней-матерью возникает бог, сын или возлюбленный, который пока еще уступает ей, но похож на нее как две капли воды и неразрывно с ней связан. Он тоже воплощает плодородное начало: это бык, Минотавр, Нил, оплодотворяющий долины Египта. Он умирает осенью и воскресает весной, после того как неколебимая, но безутешная супруга-мать приложит все усилия, чтобы найти и оживить его тело. Эта пара впервые появляется на Крите, а потом встречается на всем побережье Средиземного моря: в Египте это Исида и Гор, в Финикии – Астарта и Адонис, в Малой Азии – Кибела и Аттис, а в Древней Греции – Рея и Зевс. Затем Великая Матерь лишилась престола. В Египте, где положение женщины остается исключительно благополучным, богиня Нут, воплощающая небо, и Исида, плодоносная земля, супруга Нила-Осириса, по-прежнему сохраняют огромное значение, но верховным божеством все же является Ра, бог солнца, света и мужской энергии. Иштар в Вавилоне отныне всего лишь супруга Бел-Мардука; именно он творит все вещи и обеспечивает их гармонию. Бог семитов – мужского пола. Когда на небесах воцаряется Зевс, Гее, Рее и Кибеле приходится отречься от престола, а Деметра остается хоть и могущественным, но второстепенным божеством. У ведических богов есть супруги, но их почитают меньше. Римский Юпитер не знает себе равных[39]. Итак, торжество патриархата не было ни случайностью, ни результатом насильственной революции. С самого возникновения человеческого рода биологические преимущества позволили мужчине утвердиться как единственному полновластному субъекту; от этих преимуществ он никогда не отрекался; частично его существование было отчужденным в Природе и в Женщине, но затем он снова отвоевал его. Обреченная на роль Другого, женщина также была обречена и на то, что могущество ее будет непрочным, – кем бы она ни была, рабыней или идолом, ей никогда не суждено самой избирать свой удел. «Мужчины создают богов, женщины им поклоняются», – сказал Фрэзер. И только мужчины решают, будут ли их божества женского или мужского пола; женщина всегда занимает в обществе то место, которое отводят ей мужчины; ни в какие времена ей не удавалось установить свой закон. Возможно, правда, что, если бы производительный труд и впредь был по силам женщине, она бы вместе с мужчиной покоряла природу; человеческий род противопоставил себя богам в лице индивидов мужского и женского пола, но женщина не смогла овладеть возможностями, что сулили орудия труда, Энгельс недостаточно полно объяснил суть ее поражения: мало сказать, что изобретение бронзы и железа коренным образом изменило соотношение производительных сил и что женщина тем самым попала в невыгодное положение; самого по себе этого невыгодного положения недостаточно, чтобы объяснить, почему она попала под гнет мужчины. Пагубным для нее оказалось то обстоятельство, что, не став для работника товарищем по труду, она была исключена из человеческого mitsein; исключение это нельзя обосновать ее слабостью и более низкой производительностью труда; мужчина не признал ее себе подобной потому, что она не разделяла его способа труда и образа мыслей, что она пребывала во власти тайн жизни; а раз он не принимал ее, раз она сохраняла в его глазах статус другого, то единственное, что он мог сделать, – это стать ее угнетателем. Мужская воля к экспансии и господству превратила женскую слабость в проклятие. Человек хотел максимально использовать новые возможности, которые открыла перед ним новая техника, – и прибегнул к подневольной рабочей силе, обратил в рабство себе подобных. Поскольку труд рабов гораздо производительнее труда женщины, она утратила экономическую роль, которую играла в племени. А господин нашел в отношениях с рабом куда более радикальное подтверждение своему господству, чем в своей ограниченной власти над женщиной. Поскольку женщина внушала почтение и страх своей способностью к деторождению, поскольку она была другой, нежели мужчина, а значит, обладала тревожными чертами другого, постольку она в известной степени держала в зависимости мужчину, пусть и сама зависела от него; обоюдные отношения господина и раба актуализовывались для нее на деле, и тем самым она избегала рабства. Раб не защищен никаким табу, он – всего лишь подчиненный, не иной, а низший, и актуализация диалектического механизма его отношений с господином займет целые столетия; в сложившемся патриархальном обществе раб есть лишь вьючное животное с человеческим лицом, и господин обладает над ним тиранической властью; это наполняет господина гордыней, и он обращает ее против женщины. Все, что он выигрывает, он выигрывает в ущерб ей; чем могущественнее становится он, тем ниже падает она. В частности, став собственником земли[40], он требует и собственности на женщину. Прежде он был во власти маны, земли вообще – теперь у него есть своя, отдельная душа и конкретные земли; освободившись от власти Женщины как таковой, он претендует на конкретную женщину и свое потомство. Он хочет, чтобы семейный труд, используемый им во благо своих полей, был целиком его, а для этого нужно подчинить себе всех работников – так он порабощает жену и детей. Ему нужны наследники, в которых продолжится его земная жизнь, ибо они унаследуют его владения и после его смерти воздадут почести, необходимые для упокоения его души. На утверждающуюся частную собственность наслаивается культ домашних богов, и наследник играет одновременно и хозяйственную, и мистическую роль. С того момента как земледелие перестает быть по сути своей магическим действом и превращается прежде всего в созидательный труд, мужчина являет себя как порождающая сила; он притязает на своих детей точно так же, как на свой урожай[41]. Главная идеологическая революция в первобытные времена состояла в переходе от родства по материнской линии к агнации – родству по линии мужской; отныне мать низводится до уровня кормилицы, прислуги, а всю полноту власти получает отец; все права принадлежат ему и передаются через него. Аполлон в «Эвменидах» Эсхила возвещает эти новые истины: «Дитя родит отнюдь не та, что матерью зовется. Нет, ей лишь вскормить посев дано. Родит отец. А мать, как дар от гостя, плод хранит, когда вреда не причинит ей бог»[42]. Очевидно, что подобные утверждения проистекают не из научного открытия, – это символ веры. Видимо, познав на техническом опыте понятие причинности и почерпнув из него уверенность в собственных созидательных способностях, мужчина пришел к выводу, что для продолжения рода он так же необходим, как и мать. Идея предшествовала наблюдению, но наблюдение всего лишь отводит отцу роль, равную роли матери: оно заставляет предполагать, что естественное условие зачатия – это встреча спермы и менструации; мысль Аристотеля о том, что женщина есть только материя, тогда как «лучшее и божественное есть начало движения, являющееся в существах, возникающих мужским»[43], отражает волю к могуществу, превосходящую любое знание. Приписывая потомство исключительно себе, мужчина окончательно освобождается от власти женского начала и отвоевывает у женщины господство над миром. Отныне уделом женщины становится деторождение и выполнение вспомогательных задач, она утрачивает и практическую значимость, и мистический авторитет, превращаясь в служанку. Мужчины представили это завоевание как результат ожесточенной борьбы. В одной из древнейших космогоний, ассиро-вавилонской, есть рассказ об их победе: текст его датируется VII веком, но воспроизводит гораздо более древнюю легенду. Океан и Море, Атум и Тиамат породили мир небесный, мир земной и всех великих богов, но те показались им чересчур буйными, и они решили их уничтожить; войну с самым сильным и прекрасным из своих потомков Бел Мардуком вела Тиамат, женщина-мать; сойдясь с ней в поединке, он после жестокой битвы убил ее и рассек ее тело пополам; из одной половины он сотворил небесный свод, из другой – опору земного мира, затем упорядочил вселенную и создал людей. В драме «Эвмениды», иллюстрирующей торжество патриархата над материнским правом, Орест тоже убивает Клитемнестру. Благодаря этим кровавым победам мужская мощь, солярные силы порядка и света одерживают верх над женским хаосом. Суд богов оправдывает Ореста, провозглашая, что он в первую очередь сын Агамемнона, а уже потом Клитемнестры. Древнее материнское право умерло – его убил дерзкий бунт мужчины. Однако на самом деле, как мы видели, переход к отцовскому праву совершался долго и медленно. Победа мужчины была отвоеванием: он завладел лишь тем, чем уже обладал, привел право в соответствие с реальностью. Ни борьбы, ни победы, ни поражения не было. Впрочем, в этих легендах есть глубокий смысл. Как только человек утверждает себя в качестве субъекта и свободы, идея Другого опосредуется. Отныне отношения с Другим – это драма: существование Другого несет в себе угрозу, опасность. Ранняя греческая философия показала – и Платон с ней в этом согласен, – что инаковость есть то же, что отрицание, то есть Зло. Полагание Другого есть основа манихейства. Именно поэтому все религии и своды законов столь враждебны к женщине. В эпоху, когда человечество достигло такого уровня развития, что смогло записать свою мифологию и законы, патриархат уже установился окончательно – своды законов составляют мужчины. Вполне естественно, что женщине они отводят подчиненное положение, но можно было бы ожидать, что они отнесутся к ней столь же доброжелательно, как к детям и домашней скотине. Ничего подобного. Законодатели, закрепляя господство над женщиной, боятся ее. Из ее двояких свойств выделяется прежде всего их пагубный аспект: из священной она становится нечистой. Ева, дарованная в подруги Адаму, погубила род человеческий; языческие боги, желая отомстить людям, создают женщину, и первое же существо женского пола, Пандора, выпускает на волю все зло, от которого страдают люди. Другой – это пассивность перед лицом активности, разнообразие, уничтожающее единство, материя, противостоящая форме, беспорядок, сопротивляющийся порядку. Женщина тем самым обречена Злу. «Есть доброе начало, сотворившее порядок, свет и мужчину, и злое начало, сотворившее хаос, мрак и женщину», – говорит Пифагор. Законы Ману определяют ее как существо низкое, которое подобает держать в рабстве. Книга Левит приравнивает ее к скоту, которым владеет патриарх. Законы Солона не наделяют ее никакими правами. Римский кодекс отдает ее под опеку и заявляет о ее «глупости». Каноническое право рассматривает ее как «врата дьявола». Коран говорит о ней с величайшим презрением. Тем не менее Зло необходимо Благу, материя – идее, а ночь – свету. Мужчина знает, что, если он хочет удовлетворить свои желания и продлить свое существование, без женщины ему не обойтись; ее следует включить в общество: в той мере, в какой она подчиняется установленному мужчинами порядку, она чиста от изначальной скверны. Эта мысль отчетливо выражена в законах Ману: «Каковы качества мужа, с которым жена сочетается согласно правилу, такие качества она и приобретает, как река, соединенная с океаном», – и после смерти может быть допущена на то же небо. Библия рисует хвалебный портрет «сильной женщины». Христианство, несмотря на свою ненависть к плоти, почитает давшую обет девственницу и целомудренную, покорную супругу. Женщина, причастная к культу, даже может играть важную религиозную роль: жены брахманов в Индии или жрецов-фламинов в Риме не менее святы, чем их мужья; в супружеской паре господствует мужчина, но союз мужского и женского начал по-прежнему необходим для обеспечения плодородия, для жизни и общественного порядка. Эта амбивалентность Другого, женского отразится во всей дальнейшей истории женщины, которая вплоть до наших дней останется во власти мужской воли. Но воля эта двойственна: полное присвоение женщины низвело бы ее до уровня вещи, мужчина же хочет наделить своим достоинством все, что он завоевывает и чем обладает; Другой сохраняет в его глазах остатки своей изначальной магии; как сделать из супруги прислугу и одновременно подругу – вот одна из проблем, которую он будет пытаться решить; на протяжении веков его поведение будет меняться, что повлечет за собой перемены и в женском уделе[44]. III Возникновение частной собственности лишило женщину власти, и с частной собственностью будет на протяжении веков связана ее судьба: история женщины во многом пересекается с историей наследования. Основополагающее значение этого института можно понять, если учесть, что собственник отчуждает свое существование в собственности; он дорожит ею больше, чем самой жизнью; собственность выходит за узкие рамки преходящей человеческой жизни, продолжает жить после гибели тела: она – земное, зримое воплощение бессмертной души, но эта жизнь после смерти возможна лишь в том случае, если собственность остается в руках владельца, – а чтобы принадлежать ему и после смерти, она должна оставаться у людей, в которых он видит свое продолжение, узнает самого себя, которых считает своими. Для наследника возделывать отцовскую землю и поклоняться манам отца – две стороны одной и той же обязанности: он продолжает жизнь предков на земле и в загробном мире. А значит, мужчина никогда не станет делиться с женщиной ни имуществом, ни детьми. Ему не удастся удовлетворить свои притязания полностью и навсегда, но в период расцвета патриархата он лишает женщину всех прав на владение и передачу имущества. К тому же отрицание женских прав выглядит вполне логичным. Стоит признать, что рожденные женщиной дети ей больше не принадлежат, как сразу теряется всякая связь между ними и той группой, из которой женщина происходит. Если раньше при заключении брака один род на время отдавал женщину другому, то теперь ее полностью исторгают из группы, где она родилась, и присоединяют к группе супруга; тот покупает ее, как скотину или раба, навязывает ей своих домашних богов, и рожденные ею дети принадлежат к семье супруга. А значит, если бы она была наследницей, то все свои семейные богатства передала бы в семью мужа; поэтому ее всеми способами исключают из наследования. С другой стороны, поскольку женщина ничем не владеет, за ней не признают права считаться личностью; она сама есть часть достояния мужчины – сначала отца, потом мужа. При строго патриархальном строе отец волен приговорить своих новорожденных детей к смерти, будь то мальчики или девочки, но в первом случае общество, как правило, ограничивает его власть: любой новорожденный мужского пола и нормального сложения остается жить; зато обычай отрекаться от девочек получил широкое распространение; у арабов известны случаи массового детоубийства: только что родившихся девочек сбрасывали в яму. Признать ребенка женского пола – акт чистого великодушия со стороны отца; в такое общество женщина вступает как бы из дарованной ей милости, а не по праву, как мужчина. В любом случае мать, родившая девочку, считается после родов гораздо более нечистой: у евреев Левит требует в этом случае вдвое более долгого очищения, чем когда роженица производит на свет мальчика. В обществах, где принято платить «цену за кровь», сумма за жертву женского пола совсем невелика: жизнь женщины настолько же дешевле жизни мужчины, насколько жизнь раба дешевле жизни свободного человека. Всей полнотой власти над девушкой обладает отец; после свадьбы он целиком передает свою власть супругу. Поскольку она – собственность мужчины, как раб, скотина или вещь, вполне логично, что он может иметь столько жен, сколько ему вздумается; полигамия ограничена только экономическими соображениями; муж может сколько угодно отказываться от жен, общество не дает им практически никаких гарантий. Зато женщине предписывается строгое целомудрие. В обществах с материнским правом, несмотря на ряд табу, допускалась бо́льшая свобода нравов; редко когда требовалась невинность до брака, а к супружеской измене относились без особой строгости. Напротив, когда женщина становится собственностью мужчины, он хочет получить ее девственной и под страхом самых суровых кар требует абсолютной верности; риск наделить правом наследования чужого отпрыска – худшее из преступлений, а поэтому pater familias вправе предать виновную супругу смерти. На протяжении всего существования частной собственности супружеская неверность жены рассматривается как величайшее предательство. Все своды законов, вплоть до наших дней закреплявшие неравенство в вопросах супружеской неверности, трактуют о тяжести вины женщины, из-за которой в семье возникает риск появления незаконнорожденного наследника. И хотя право мужа самому вершить правосудие упразднено со времен Августа, еще Кодекс Наполеона обещает супругу, покаравшему неверную жену, снисхождение присяжных. Когда женщина одновременно принадлежала и роду своего отца, и семье мужа, два типа связей накладывались друг на друга и даже друг другу противоречили; тем самым ей удавалось сохранить довольно большую свободу, ибо каждая из двух систем была ей опорой против другой: например, она часто могла выбирать мужа по собственной прихоти, поскольку брак был установлением мирским и не затрагивал глубинных структур общества. Но при патриархате она является собственностью отца, который выдает ее замуж по своему усмотрению, а затем, прикованная к домашнему очагу, становится вещью супруга, вещью рода (genos), в который ее ввели. Когда семья и частная собственность делаются безусловными основами общества, отчуждение женщины становится полным. Именно это произошло в мусульманском мире. Он феодален по своей структуре, то есть в нем не возникло достаточно сильного государства, чтобы объединить и подчинить себе различные племена; над властью главы рода нет никакой другой власти. Религия, сформировавшаяся в тот момент, когда арабский народ воевал и завоевывал, выказывает по отношению к женщине полнейшее презрение. «Мужья стоят над женами за то, что Аллах дал одним преимущество перед другими, и за то, что они расходуют из своего имущества», – гласит Коран; женщина никогда не имела ни реальной власти, ни мистического авторитета. Бедуинка выполняет тяжелую работу, ходит за плугом и таскает тяжести – тем самым между нею и мужем устанавливаются взаимозависимые отношения; она выходит из дому свободно, с открытым лицом. Покрытая чадрой, сидящая взаперти мусульманка и сегодня в большинстве слоев общества остается чем-то вроде рабыни. Я помню, как в одной пещерной деревне Туниса в подземном помещении сидели на корточках четыре женщины: старая супруга, одноглазая, беззубая, с чудовищно изможденным лицом, пекла лепешки на углях, задыхаясь в едком дыму; две жены помоложе, но почти так же обезображенные, качали на руках детей, одна из них кормила грудью; а у ткацкого станка сидела юная богиня, в роскошном убранстве из шелков, золота и серебра, и связывала шерстяные нити. Покинув это мрачное логово – царство имманентности, чрево, могилу, – я встретила в коридоре, ведущем наверх, к свету, их мужа, одетого в белое, сияющего чистотой, улыбающегося, солнечного. Он возвращался с базара, где обсуждал с другими мужчинами, что творится в мире; несколько часов он проведет в этом уединенном жилище – его жилище посреди огромного мира, к которому он принадлежит и от которого его ничто не отторгает. А для увядших старух и молоденькой новобрачной, обреченной на столь же быстрое старение, не существовало иного мира, кроме закопченного подземелья; они выходили оттуда лишь под покровом ночи, в полном молчании и с закрытым лицом. Нравы евреев библейской эпохи мало чем отличаются от нравов арабов. Глава семьи имеет несколько жен и может прогонять их более или менее по своей прихоти; под страхом суровых наказаний требуется, чтобы невесту вручали супругу девственной; в случае супружеской измены ее побивают камнями; ее удел – домашний труд, о чем свидетельствует портрет добродетельной жены: она «добывает шерсть и лен… Она встает еще ночью… Светильник ее не гаснет и ночью… и не ест хлеба праздности». Но даже такая целомудренная и работящая жена нечиста, ее окружают табу; свидетельство ее не учитывается в суде. Екклесиаст говорит о ней с глубочайшим отвращением: «И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы… Мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими не нашел». По смерти мужа если не закон, то обычай требовал, чтобы вдова вышла замуж за брата усопшего. Обычай левирата встречается у многих народов Востока. Одна из проблем, встающих во всех обществах, где женщина находится под опекой, – это положение вдов. Наиболее радикальным решением было их заклание на могиле супруга. Но неверно, что даже в Индии подобная жертва когда-либо предписывалась законом; по законам Ману жена могла пережить мужа; эффектные самоубийства всегда были лишь аристократической модой. Гораздо чаще вдову отдавали в распоряжение наследников супруга. Иногда левират принимает форму полиандрии; чтобы предотвратить затруднения, связанные с вдовством, женщине дают в мужья сразу всех братьев одной семьи: этот обычай служит также предупредительной мерой против возможного бессилия мужа. Судя по тексту Цезаря, в Бретани все мужчины в семье имели некоторое количество общих жен.