Патриархат не везде принимал столь крайние формы. В Вавилоне законы Хаммурапи признавали за женщиной некоторые права: она получает часть отцовского наследства, а когда выходит замуж, отец дает за ней приданое. В Персии принято многоженство; женщину держат в абсолютном повиновении мужу, которого ей выбирает отец по достижении половой зрелости, но к ней относятся с большим почтением, чем у большинства народов Востока; нет запрета на инцест, браки между братом и сестрой не так уж редки; жена обязана воспитывать детей: мальчиков до семи лет, девочек – до их замужества. Жена может получить долю наследства мужа, если сын окажется недостойным; если она «любимая жена», а муж умирает, не оставив взрослого сына, ей поручается опека над несовершеннолетними детьми и ведение дел. Правила заключения брака наглядно показывают, какое значение для главы семьи имело наличие потомства. Судя по всему, существовало пять форм брака[45]. 1. Женщина выходила замуж с согласия родителей; в этом случае ее называли «любимой женой», а ее дети принадлежали мужу. 2. Если женщина была единственным ребенком, ее первенца отдавали ее родителям вместо дочери; затем она становилась «любимой женой». 3. Если мужчина умирал холостым, его семья выдавала замуж с приданым постороннюю женщину; ее называли «приемной женой»; половина детей принадлежала покойному, другая половина – живому мужу. 4. Бездетная вдова, вновь вышедшая замуж, считалась женой-прислугой: половину детей от второго брака она должна была отдать покойному супругу. 5. Женщина, вышедшая замуж без согласия родителей, не могла стать их наследницей до тех пор, пока ее старший сын, достигнув совершеннолетия, не отдаст ее в «любимые жены» своему отцу; если муж умирал раньше, она считалась несовершеннолетней и отдавалась под опеку. Наличие статуса приемной жены и жены-прислуги устанавливает право каждого мужчины на продолжение жизни в потомстве, с которым он не обязательно связан кровными узами. Это подтверждает то, что мы говорили выше: в определенном смысле такие узы придумал человек, когда захотел, помимо своей конечной жизни, приобрести земное и загробное бессмертие. Наиболее благоприятным положение женщины было в Египте. Богини-матери, став супругами, сохранили свой авторитет; религиозной и социальной единицей является супружеская пара; женщина представляется союзницей мужчины, дополняющей его. Ее магия настолько невраждебна, что исчезает даже страх перед инцестом и сестру с легкостью отождествляют с супругой[46]. Женщина обладает одинаковыми с мужчиной правами и юридической состоятельностью; она наследует имущество и владеет им. Такое везение не случайно: его причина в том, что в Древнем Египте земля принадлежала царю и высшим кастам жрецов и воинов; частным лицам земля лишь предоставлялась в пользование; земельная собственность оставалась неотчуждаемой, наследуемое имущество не имело большой ценности, и в том, чтобы его поделить, не видели большой беды. Отсутствие частной собственности позволило женщине оставаться личностью. Она выходила замуж по своей воле, а овдовев, могла сколько угодно вступать в повторный брак. Мужчина обычно имел несколько жен, но, хотя все его дети считались законными, у него была только одна настоящая жена; она единственная была с ним связана узами культа и закона – остальные были всего лишь бесправными рабынями. Главная супруга, выйдя замуж, сохраняла свое общественное положение: она оставалась хозяйкой своего имущества и могла самостоятельно заключать сделки. Когда фараон Бокхорис ввел частную собственность, женщина занимала слишком прочное положение, чтобы его лишиться; Бокхорис открыл эру контрактов, и даже брак стал строиться на контракте. Существовало три вида контрактов. Один из них относился к браку-рабству: женщина становилась вещью мужчины, но иногда оговаривала, что у него не будет другой сожительницы, кроме нее; однако законная супруга считалась равной мужу, и имущество у них было общее; нередко муж брал на себя обязательство выплатить ей определенную сумму в случае развода. Чуть позже этот обычай породил особо благоприятную для женщины форму контракта: муж условно предоставлял ей право требования. Супружеская измена сурово каралась, но разводиться обе стороны могли более или менее свободно. Практика контрактов значительно ограничила полигамию; женщины владели состояниями и передавали их своим детям, что привело к возникновению класса плутократов. Птолемей Филопатор постановил, что женщины больше не могут распоряжаться своим имуществом без разрешения мужа, что превращало их в вечных несовершеннолетних. Но даже во времена, когда они имели особый, исключительный для древнего мира статус, они не были социально равными мужчинам; в делах культа и управления государством они могли выступать регентшами, но фараоном всегда был мужчина; жрецами и воинами были мужчины; участие женщин в общественной жизни было незначительным, а в жизни частной верность от них требовалась в одностороннем порядке. Нравы греков недалеко ушли от восточных нравов; однако у них не было принято многоженство. Почему, точно неизвестно. На деле содержать гарем всегда было весьма обременительно: позволить себе роскошь иметь большой сераль мог любитель роскоши Соломон, султаны из «Тысячи и одной ночи», цари, вожди, богатые землевладельцы; человек среднего достатка довольствовался тремя-четырьмя женами; крестьянин имел не больше двух. С другой стороны, везде, за исключением Египта, где не было частной собственности на землю, забота о сохранении вотчины привела к тому, что старший сын получал особые права на отцовское наследство; тем самым устанавливалась иерархия и между женами: мать главного наследника стояла куда выше остальных жен. Если женщина сама владеет имуществом, если за ней дается приданое, супруг видит в ней личность: он связан с ней особыми, религиозными узами. По-видимому, отсюда и пошел обычай признавать только одну супругу, но на самом деле греческий гражданин продолжал в свое удовольствие оставаться многоженцем, поскольку всегда мог удовлетворить свои желания с городскими проститутками и служанками гинекея. «Гетер мы заводим ради наслаждения, наложниц – ради ежедневных телесных потребностей, тогда как жен мы берем ради того, чтобы иметь от них законных детей», – говорит Демосфен. Наложница заменяла хозяину жену в том случае, если та болела, плохо себя чувствовала, была беременна или оправлялась после родов; так что разница между гинекеем и гаремом невелика. В Афинах женщину держат взаперти в ее покоях, в предписанной законами строгости и под наблюдением специальных магистратов. В течение всей жизни она поражена в правах; она находится под опекой либо отца, либо мужа, либо наследника мужа, либо, на худой конец, полиса, его должностных лиц; все они – ее хозяева, которые распоряжаются ею как товаром, поскольку опекунская власть распространяется и на человека, и на его имущество; опекун может передать свои права кому угодно: отец вручает дочь приемному отцу или мужу; муж может развестись с женой и отдать ее новому мужу. Правда, греческий закон обеспечивает женщине приданое, которое служит для ее нужд и должно быть возвращено ей полностью в случае расторжения брака; он также предоставляет женщине право в определенных, крайне редких случаях самой требовать развода, но больше никаких гарантий общество ей не дает. Разумеется, все наследство переходит к детям мужского пола, приданое же представляет собой не приобретенное родовое имущество, а нечто вроде услуги, которую обязан оказать опекун. Однако благодаря обычаю давать приданое вдова уже не переходит как часть наследуемого имущества к наследникам мужа, а возвращается под опеку родственников. Одна из проблем, встающих перед основанными на агнации обществами, – это судьба наследства в отсутствие наследников мужского пола. Греки установили обычай эпиклерата: наследница должна была выйти замуж за старейшего родственника своего отца; тем самым имущество, завещанное ей отцом, переходило к детям, принадлежащим той же группе, и земля оставалась в собственности рода; эпиклера была не наследницей, но лишь машиной для производства наследника; этот обычай отдавал ее в безраздельную власть мужчины, ибо ее автоматически выдавали замуж за старшего мужчину в семье, чаще всего за старика. Поскольку причина угнетения женщины кроется в стремлении вечно длить род и сохранять в неприкосновенности земельные владения, она может избежать этой абсолютной зависимости постольку, поскольку ей удастся избежать семьи; в обществе, отрицающем и частную собственность, и семью, удел женщины значительно лучше. Спарта, где преобладал общинный строй, была единственным государством, где женщина считалась почти равной мужчине. Девочек воспитывали так же, как мальчиков; супругу не заточали в доме мужа – ему разрешалось всего лишь украдкой навещать ее по ночам; его права на жену были настолько малы, что во имя евгеники союза с ней мог потребовать другой мужчина, – с исчезновением наследования исчезает и само понятие супружеской неверности; а поскольку все дети принадлежат государству, женщины также не попадают в кабалу к ревнивому господину – или наоборот: можно сказать, что гражданин, не владея имуществом и не имея собственных потомков, не владеет и женой. Женщины несут тяготы материнства, как мужчины – тяготы войны, но, помимо исполнения этого гражданского долга, ничто не стесняет их свободы. Наряду со свободными женщинами, о которых мы говорили выше, и рабынь, живущих в семье и являющихся безраздельной собственностью ее главы, в Греции есть проститутки. У первобытных народов существовала гостевая проституция, когда женщину уступали случайному гостю – что, по-видимому, имело некий мистический смысл, – и сакральная проституция, призванная высвободить таинственные силы плодородия во благо сообществу. Эти обычаи существовали и в классической Античности. Геродот рассказывает, что в V веке до н. э. каждая женщина Вавилона должна была один раз в жизни отдаться чужестранцу в храме Милитты за монету, которую она отдавала в сокровищницу храма, а затем вернуться домой и жить целомудренно. Храмовая проституция по сей день сохранилась у египетских альмей и индийских баядерок, которые входят в почтенные касты музыкантш и танцовщиц. Но чаще всего в Египте, Индии и Западной Азии храмовая проституция постепенно превращалась в проституцию законную: духовенство видело в подобной торговле средство наживы. Даже у евреев существовали продажные проститутки. В Греции храмы, где можно встретить «девиц о многих гостях», как называл их Пиндар, находились в основном на побережье, на островах и в городах, куда приезжало много чужеземцев; вырученные женщинами деньги предназначались культу, то есть жрецам, а значит, косвенно шли на их содержание. В действительности здесь под покровом лицемерия эксплуатируются – как, например, в Коринфе – сексуальные потребности моряков и путешественников; речь уже идет о продажной проституции. Отдельным институтом она стала при Солоне. Он купил азиатских рабынь и поселил их в «диктерионах», расположенных в Афинах рядом с храмом Венеры, неподалеку от порта; руководство заведениями поручалось «порнотропсам», осуществлявшим их финансовое управление; каждая девушка получала зарплату, а вся прибыль отходила государству. Позже открылись частные заведения (kapaileia); на их вывесках был изображен красный Приап. Вскоре туда, помимо рабынь, стали принимать в качестве пансионерок греческих женщин из низших слоев общества. Диктерионы считались настолько необходимыми, что их признали неприкосновенными убежищами. Однако куртизанки несли на себе печать позора, не имели никаких общественных прав, их дети не обязаны были их кормить; им предписывалось носить специальный наряд из пестрой материи, украшенный цветами, и красить волосы шафраном. Помимо женщин, содержавшихся в диктерионах, существовали и вольные проститутки; их можно разбить на три категории: диктериады, аналог нынешних зарегистрированных проституток; авлетриды – танцовщицы и флейтистки; и гетеры, дамы полусвета, обычно приезжавшие из Коринфа; они состояли в официальной связи с самыми уважаемыми людьми Греции и играли в обществе ту же роль, что и современные «светские львицы». Первых можно было встретить среди вольноотпущенниц или молодых гречанок из низших сословий; их эксплуатировали сутенеры, и они влачили весьма жалкое существование. Вторым нередко удавалось разбогатеть благодаря музыкальным талантам; самой известной из них была Ламия, любовница Птолемея Египетского, а потом его победителя, македонского царя Деметрия Полиоркета. Что касается последних, то многие из них, как известно, разделили славу своих возлюбленных. Они свободно распоряжались собой и своим состоянием, были умны, образованны, сведущи в искусствах, и мужчины, наслаждавшиеся общением с ними, относились к ним как к полноправным личностям. Избежав семьи и поставив себя вне общества, они избежали также и власти мужчины: он видел в них себе подобных, почти равных. Аспазия, Фрина, Лаис – это торжество женщины без предрассудков над добродетельной матерью семейства. Но, за этими блистательными исключениями, греческая женщина – наполовину рабыня; она даже возмущаться не имеет права: разве что Аспазия и еще более страстная Сафо вслух заявляют свой протест. У Гомера еще слышны отголоски героической эпохи, когда женщины обладали некоторой властью, но воины сурово отправляют их на женскую половину. То же презрение встречаем мы и у Гесиода: «Верит поистине вору ночному, кто женщине верит!» В великую классическую эпоху женщину решительно заточают в гинекее. «Та женщина заслуживает высочайшего уважения, о которой меньше всего говорят среди мужчин в порицание или в похвалу», – сказал Перикл. Платон, предлагавший допустить совет матрон к управлению республикой и давать девочкам свободное образование, – это исключение; над ним насмехается Аристофан; в «Лисистрате» мужья отвечают женам, когда те начинают расспрашивать о государственных делах: «Что за дело тебе? Ты молчи себе знай… Принимайся за пряжу скорее! А не то берегись, заболит голова». Аристотель, заявляя, что женщина является женщиной в силу отсутствия определенных качеств и что она должна сидеть дома взаперти и подчиняться мужчине, выражает расхожее мнение. «Рабу вообще не свойственна способность решать, женщине она свойственна, но лишена действенности», – утверждает он. Согласно Ксенофонту, жена и муж глубоко чужды друг другу: «А есть ли кто, с кем ты меньше разговариваешь, чем с женой? – Есть, но не много»; все, что требуется от женщины в «Экономике», – это быть внимательной, осмотрительной, экономной, трудолюбивой как пчела, хозяйкой дома, образцовой экономкой. Скромный удел, отведенный женщине, не мешает грекам быть женоненавистниками до мозга костей. Уже в VII веке до н. э. Архилох пишет язвительные эпиграммы против женщин; у Семонида Аморгского читаем: «Да, это зло из зол, что женщиной зовут. / Дал Зевс – и если есть чуть пользы от нее / – Хозяин от жены без меры терпит зло»[47]. А вот Гиппонакт: «Есть в жизни каждой женщины два дня лучших: / Когда женой берут – и на погост тащат»[48]. Наибольшую озлобленность проявляют ионийцы в «Милетских рассказах»: в частности, всем известна история о матроне из Эфеса. В эту эпоху женщин попрекают главным образом за лень, сварливость и расточительство, то есть именно за отсутствие качеств, которые от них требуются. «Средь всех зверей и на земле, и на море / Есть самый страшный зверь, и этот зверь – жена», – пишет Менандр. «Вот безвыходность!»[49] Когда с введением приданого женщина приобрела некоторый вес, стали сетовать на ее высокомерие; это излюбленная тема Аристофана и особенно Менандра. «Женился я на Ламии-наследнице. / Я говорил тебе? – Ни разу. – Властвует / Она над домом, полем – вообще над всем. / – О Аполлон, как худо! – Хуже некуда». «Ты в брак решил вступить, так знай как следует: / Большое будет благо, коль получишь ты / Лишь маленькое зло». «Когда бедняк женился и приданое / С женою получил, то не жену он взял, / А сам себя ей отдал, получается». Греческую женщину держали в слишком большой строгости, чтобы можно было осудить ее нравы; глумясь над ней, имели в виду не плоть. Мужчин тяготили прежде всего узы брака – а это позволяет предположить, что, несмотря на суровый удел, несмотря на то что за ней не признавалось почти никаких прав, женщина должна была играть в доме важную роль и пользоваться некоторой самостоятельностью; ей предписывалась покорность, а она могла не слушаться, могла изводить супруга сценами, слезами, болтовней, руганью; брак, призванный поработить женщину, превращался в оковы и для мужа. В образе Ксантиппы находят воплощение все сетования греческого гражданина на жену-мегеру и невзгоды супружеской жизни. * * * Историю римской женщины определяет конфликт семьи и государства. Этруски представляли собой общество с родством по материнской линии, и, вполне вероятно, в эпоху царей в Риме еще сохранялась экзогамия, связанная с режимом материнского права: власть римских царей не передавалась по наследству. Достоверно известно лишь то, что после смерти Тарквиния утверждается патриархальное право: сельскохозяйственная собственность, частный надел, а значит, семья становится ячейкой общества. Женщину вскоре порабощает вотчина, а следовательно, семейная группа: законы полностью лишают ее даже тех гарантий, которые давались греческим женщинам; ее жизнь протекает в бесправии и рабской зависимости. Само собой разумеется, она не допущена к публичным делам, занимать «мужскую должность» ей строго воспрещается; и в гражданской жизни она навсегда остается несовершеннолетней. Прямо ей не отказывают в праве на долю отцовского наследства, но косвенно не дают ею распоряжаться: наследница подчинена власти опекуна. «И все это установлено было в пользу самих опекунов, и, – пишет Гай об опеке, – именно чтобы они не исключались от наследства в силу завещания, так как они делаются наследниками женщин, умерших без завещания, и чтобы вследствие отчуждения наиболее ценных вещей или принятия на себя чужого долга не досталось им слишком уменьшенное наследство»[50]. Первый опекун женщины – ее отец; если отца нет, эту функцию исполняют агнаты по отцовской линии. Когда женщина выходит замуж, она переходит «в руку» к супругу; существуют три формы брака: conferratio, когда супруги подносят Юпитеру Капитолийскому пирог из полбы в присутствии фламина Юпитера; coemptio, фиктивная продажа, когда отец-плебей передает («манципирует») дочь в собственность мужу; и usus, результат совместного проживания на протяжении года; все три вида считались браком «с рукой» (cum manu), то есть супруг занимал место отца или агнатов-опекунов; жена приравнивалась к одной из его дочерей, и отныне ему принадлежала вся полнота власти над ее личностью и имуществом. Но из-за того что римлянка принадлежала одновременно и роду отца, и роду супруга, уже с эпохи «Законов XII таблиц» стали возникать конфликты, положившие начало ее юридической эмансипации. В самом деле, брак cum manu разоряет агнатов-опекунов. Для защиты интересов родственников со стороны отца появляется брак sine manu: в этом случае имущество жены остается в распоряжении опекунов, а права мужа распространяются только на ее личность; и даже эти права он делит с главой семейства, сохраняющим всю полноту власти над дочерью. Разногласия между отцом и мужем призван разрешать домашний суд – подобная институция позволяет женщине прибегать к поддержке отца против мужа и мужа против отца; она не принадлежит, как вещь, одному человеку. К тому же, хотя род необычайно силен, что доказывает само существование такого суда, независимого от судов публичных, глава рода, pater familias – прежде всего гражданин: власть его неограниченна, он держит в полном подчинении жену и детей, но собственностью его они не являются; скорее он устраивает их жизнь в интересах общественного блага; женщина рожает детей, ее домашний труд часто включает в себя выполнение сельскохозяйственных работ, а потому она весьма полезна для страны и пользуется глубоким уважением. Здесь можно отметить одну очень важную черту, наблюдаемую на протяжении всей истории: абстрактного права недостаточно, чтобы определить конкретное положение женщины, – оно во многом зависит от ее экономической роли в обществе; зачастую абстрактная свобода и конкретная власть даже изменяются в обратной зависимости. Римлянка, по закону более зависимая, чем гречанка, гораздо сильнее интегрирована в общество; дома она занимает атриум, центральное помещение жилища, а не отправляется с глаз долой в гинекей; именно она следит за трудом рабов; она руководит воспитанием детей и нередко оказывает на них влияние вплоть до зрелого возраста; она разделяет с супругом его труды и заботы и считается совладелицей его имущества; брачная формула «Ubi tu Gaïus, ego Gaia»[51] – не пустая фраза; матрону называют domina (госпожа); она – хозяйка дома, причастная культу, она – подруга мужчины, а не рабыня; соединяющие их узы настолько священны, что за пять веков не известно ни одного развода. Она не сидит в заточении в своих покоях, а присутствует на трапезах, на празднествах, ходит в театр; на улице мужчины уступают ей дорогу, даже консулы и ликторы сторонятся, когда она идет. Легенды отводят ей видную роль в истории: хорошо известны рассказы о сабинянках, о Лукреции, о Виргинии; Кориолан уступает мольбам матери и супруги; закон Лициния, закрепивший торжество римской демократии, якобы вдохновлен его женой; души обоих Гракхов выковала Корнелия. «Везде мужи управляют женами, – говорил Катон, – а мы, которые управляем всеми мужами, находимся под управлением наших жен». Понемногу юридическое положение римлянки приходит в соответствие с реальными условиями ее жизни. Во времена сенатской олигархии каждый отец семейства является независимым государем внутри Республики, но по мере укрепления власти государства начинается борьба против концентрации богатств в одних руках, против заносчивости могущественных семей. Домашний суд уступает место публичному правосудию. И женщина получает все более значительные права. Изначально ее свобода была ограничена четырьмя источниками власти: отец и муж распоряжались ее личностью, опекун и manus – ее имуществом. Государство, ссылаясь на противостояние отца и мужа, сужает их права: отныне решение вопросов супружеской измены, развода и т. д. переходит к государственному суду. Одновременно manus и опека ликвидируют друг друга: сначала manus отделяется от брака в интересах опекуна, а затем женщины стали использовать manus как способ избавиться от опекунов, либо заключая фиктивные браки, либо добиваясь от отца или государства удобных опекунов. В законах Империи опекунство будет полностью упразднено. Одновременно женщина получает положительную гарантию независимости: отец обязан обеспечить ее приданым; после расторжения брака это приданое не переходит к агнатам и никогда не достается мужу; в любой момент женщина может потребовать его возмещения при внезапном разводе, так что она держит мужа в своих руках. «Взяв деньги, власть он продал за приданое»[52], – говорит Плавт. С конца Республики за матерью признается право на уважение своих детей наравне с отцом; в случае установления опеки над мужем или его дурного поведения дети остаются с нею. При Адриане постановление сената предоставляет ей, в случае если у нее трое детей, а усопший бездетен, право наследовать без завещания (ab intestate) имущество каждого из них. Эволюция римской семьи завершается при Марке Аврелии: с 178 года наследниками матери становятся ее дети, а не агнаты; в основании семьи отныне лежит coniunctio sanguinis, кровное родство, и мать считается равной отцу; дочь наследует наравне с братьями. Однако в истории римского права прослеживается тенденция, противоречащая той, о которой мы только что говорили: делая женщину независимой от семьи, центральная власть сама берет ее под свою опеку; во многих случаях женщина признается юридически недееспособной. В самом деле, став одновременно и богатой, и независимой, она приобрела бы опасный вес; поэтому было сделано все, чтобы одной рукой отобрать то, что предоставлялось другой. Закон Оппия, запрещавший римлянам жить в роскоши, был проголосован в тот момент, когда Риму угрожал Ганнибал, и, едва опасность миновала, женщины потребовали его отмены; Катон в знаменитой речи настаивал на его сохранении, но публичная демонстрация матрон, собравшихся на площади, одержала над ним верх. Впоследствии было предложено множество законов, тем более строгих, чем распущеннее становились нравы, но без особого успеха: их всеми силами старались обойти. Победу одержало только сенатское постановление – сенатусконсульт – Веллея, запрещавшее женщине «ходатайствовать» за других[53], что почти полностью лишало ее гражданской дееспособности. Именно тогда, когда женщина на практике достигла наибольшей независимости, провозглашается превосходство мужского пола над женским, что является замечательным примером самооправдания мужчин, о котором я говорила: если права женщины как дочери, супруги, сестры больше не ограничены, то ей отказывают в равенстве с мужчиной как представительнице своего пола; ее притесняют под предлогом «глупости и слабости женского пола». Матроны, конечно, нелучшим образом распорядились предоставленной им свободой, но именно потому, что им не было дозволено положительно ею воспользоваться. В результате двух противоположных тенденций – индивидуалистической, отрывающей женщину от семьи, и этатистской, притесняющей ее как личность, – ее положение оказывается довольно шатким. Она включена в наследование, имеет равное с отцом право на уважение детей, может завещать имущество, избавлена благодаря приданому от принудительных супружеских уз, может развестись и снова выйти замуж, когда ей вздумается, – но эмансипируется только негативно, поскольку никакого конкретного применения ее силам ей не предлагают. Экономическая самостоятельность остается абстрактной, поскольку не порождает политической правоспособности; и потому римлянки, лишенные возможности действовать, устраивают демонстрации: шумной толпой рассыпаются по городу, осаждают суды, подстрекают к заговорам, диктуют распоряжения, разжигают гражданские войны; женская процессия отправляется за статуей Матери богов и сопровождает ее вдоль берега Тибра, вводя тем самым в Рим восточных богов; в 114 году разражается скандал с весталками, вызванный упразднением их коллегии. Поскольку общественная жизнь и общественные добродетели женщинам по-прежнему недоступны, а частные добродетели былых времен с распадом семьи делаются ненужными и старомодными, у женщин не остается никаких моральных устоев. Им приходится выбирать одно из двух: либо упрямо держаться ценностей, что были в ходу у предков, либо вообще никаких ценностей не признавать. В конце I – начале II века многие женщины по-прежнему остаются подругами и соратницами своих мужей, как во времена Республики: Плотина делит с Траяном славу и ответственность; Сабина настолько славится благодеяниями, что ей при жизни ставят статуи и обожествляют ее; при Тиберии Секстия отказывается жить после смерти Эмилия Скавра, а Пасцея – после смерти Помпония Лабея; Паулина вскрывает себе вены одновременно с Сенекой; Плиний Младший сделал знаменитой фразу Аррии «Paete, non dolet»[54]; Клавдия Руфина, Виргиния, Сульпиция вызывают восхищение у Марциала как безупречные супруги и преданные матери. Но многие женщины отказываются от материнства и множат число разводов; законы по-прежнему не допускают супружескую измену, а потому иные матроны даже записываются в проститутки, чтобы ничто не стесняло их разврат[55]. До тех пор римская литература всегда относилась к женщинам с почтением – теперь на них обрушиваются сатирики. Впрочем, их нападки направлены не против женщин вообще, а главным образом против современниц. Ювенал клеймит их за похоть и обжорство, осуждает за склонность к мужским занятиям: они интересуются политикой, углубляются в судебные дела, спорят с грамматиками и риторами, страстно увлекаются охотой, гонками колесниц, фехтованием, борьбой. Фактически они соперничают с мужчинами в основном в пороках и склонности к развлечениям; им не хватает образования, чтобы ставить перед собой более высокие цели; к тому же никаких целей им и не предлагают; любая деятельность для них по-прежнему запрещена. Римлянка старой Республики имеет свое место на земле, но из-за отсутствия абстрактных прав и экономической независимости прикована к этому месту; римлянка периода упадка являет собой пример ложной эмансипации: в мире, единственными реальными хозяевами которого остаются мужчины, она имеет только пустую свободу – она свободна «просто так». IV Эволюция положения женщины не была поступательной. Нашествие варваров поставило под вопрос саму цивилизацию. Даже римское право испытывает влияние новой идеологии – христианства, а в последующие столетия варвары добиваются торжества своих законов. Полностью меняется экономическая, социальная и политическая ситуация, что отражается и на положении женщины. Христианская идеология немало способствовала угнетению женщины. Конечно, в Евангелии есть дух милосердия, который распространяется как на женщин, так и на прокаженных; наиболее страстные сторонники нового закона – именно мелкий люд, рабы и женщины. На заре христианства женщины, принявшие на себя иго Церкви, пользовались относительным почетом; они являли примеры мученичества наравне с мужчинами; однако участвовать в культе они могли лишь на второстепенных ролях; «дьяконисам» разрешалось выполнять только светские обязанности: ухаживать за больными, помогать неимущим. И если считается, что брак – это институт, требующий взаимной верности, то само собой разумеется, что жена должна всецело подчиняться супругу: благодаря апостолу Павлу утверждается иудейская, откровенно антифеминистская традиция. Апостол Павел предписывает женщинам скромность и сдержанность; на основании Ветхого и Нового Заветов он вводит принцип подчинения женщины мужчине. «Ибо не муж от жены, но жена от мужа, и не муж создан для жены, но жена для мужа». И в другом месте: «Но как Церковь повинуется Христу, так и жены своим мужьям во всем». В религии, проклинающей плоть, женщина предстает самым страшным искушением дьявола. Тертуллиан пишет о женщине: «Ты была, так сказать, дверью для диавола, ты соблазнила того, на кого диавол не смел напасть… наконец, исправление вины твоей стоило жизни Самому Сыну Божию; и после всего сего ты мечтаешь, ты смеешь украшать всячески ту кожу, которая дана была тебе единственно для прикрытия стыда»[56]. Святой Амвросий: «Ева склонила Адама ко греху, но не Адам Еву. Справедливо, чтобы женщина имела господином того, кто был ею склонен ко греху». И Иоанн Златоуст: «Среди всех диких зверей не найти никого, кто был бы вреднее женщины». Когда в IV веке складывается каноническое право, брак представляется уступкой человеческим слабостям, он несовместим с христианским совершенством. «Возьмем в руку секиру и срубим от корня бесплодное дерево брака», – пишет святой Иероним. А со времен Григория VI, когда священникам было предписано безбрачие, опасный характер женщины стал подчеркиваться еще строже – все Отцы Церкви говорят о ее низости. Святой Фома Аквинский в полном соответствии с этой традицией заявляет, что женщина – это всего лишь «случайное», неполное существо, нечто вроде неудавшегося мужчины. «Муж есть глава жены, как Христос глава мужчины, – пишет он. – Женщине всегда суждено жить под властью мужчины и не иметь никакой своей власти». Поэтому единственный вид брака, который признает каноническое право, – это брак с приданым, обрекающий женщину на бесправие и бессилие. Ей не только запрещено занимать мужские должности, но даже не разрешается обращаться к правосудию, и свидетельство ее считается не имеющим силы. В смягченном виде влияние Отцов Церкви распространяется и на императоров; законодательство Юстиниана почитает женщину как супругу и мать, но подчиняет ее этим функциям; причина ее бесправия не в половой принадлежности, но в ее положении в семье. Развод запрещен, а брак должен заключаться публично; мать имеет над детьми равную с отцом власть и одинаковые права на их наследство; если муж умирает, она становится их законной опекуншей. В сенатусконсульт Веллея вносятся изменения: отныне она может ходатайствовать за третьих лиц, но не может заключать договоры от имени мужа; приданое ее становится неотчуждаемым – оно считается достоянием детей, и ей запрещается им распоряжаться. На территориях, занятых варварами, на эти законы накладываются германские традиции. У германцев были своеобразные нравы. Вожди у них существовали только во время войны; в мирное время семья представляла собой автономное общество; похоже, она была чем-то средним между племенем с материнской формой родства и патриархальным родом; брат матери обладал одинаковыми с отцом правами, и оба они сохраняли власть над племянницей и дочерью, равную власти мужа. В обществе, где любое право основывалось на грубой силе, женщина была фактически абсолютно недееспособной, но за ней признавались права, гарантией которых была ее зависимость от двух разных домашних властей; порабощенная, она все же пользовалась уважением; муж покупал ее – но сумма сделки составляла мужнино наследство, являвшееся ее собственностью; кроме того, отец давал за ней приданое; она получала долю в отцовском наследстве, а в случае убийства родителей – долю компенсации, которую выплачивал убийца. Семья была моногамной, измена сурово каралась, брак почитался. Женщина всегда оставалась под опекой, но жила в тесном сотрудничестве с мужем. «Отныне она призвана разделять труды и опасности мужа и в мирное время, и в битве, претерпевать то же и отваживаться на то же, что он… Так подобает жить, так подобает погибнуть»[57], – пишет Тацит. В битвах она носила воинам еду и вдохновляла их своим присутствием. Если она оставалась вдовой, власть покойного супруга частично передавалась ей. В бесправии, коренившемся в ее физической слабости, не видели отражения моральной ущербности. Женщины были жрицами, пророчицами: можно предположить, что они были лучше образованны, нежели мужчины. Позже в наследуемом имуществе к числу предметов, по закону переходивших к женщинам, добавились драгоценности и книги. Именно эта традиция получает развитие в Средние века. Женщина находится в полной зависимости от отца и мужа: во времена Хлодвига над ней всю жизнь тяготеет мундиум (mundium)[58], но франки отказались от германского целомудрия – при Меровингах и Каролингах процветает полигамия; женщину выдают замуж без ее согласия, муж властен над ее жизнью и смертью и может развестись с ней когда угодно; с ней обращаются как с прислугой. Она находится под защитой законов – но только в качестве собственности мужчины и матери его детей. Назвать ее проституткой, не представив доказательств, – оскорбление, за которое приходится платить в пятнадцать раз дороже, чем за любую брань в адрес мужчины; похищение замужней женщины приравнивается к убийству свободного мужчины; пожатие руки замужней женщины влечет за собой штраф от пятнадцати до тридцати пяти су; аборты запрещены и караются штрафом в сто су; убийство беременной женщины стоит в четыре раза дороже, чем свободного мужчины; женщина, доказавшая свою способность к деторождению, ценится втрое дороже свободного мужчины, но, утратив способность рожать, она теряет всякую цену; выйдя замуж за раба, она оказывается вне закона, и родители вправе ее убить. Как личность она не имеет никаких прав. Впрочем, когда мощь государства возрастает, намечается та же тенденция, что мы наблюдали в Риме: опека над недееспособными, детьми и женщинами, перестает быть правом семьи и становится общественной обязанностью; со времен Карла Великого тяготевший над женщиной мундиум будет принадлежать королю; сначала его вмешательство требуется лишь в том случае, когда у женщины нет кровных опекунов; затем королевская власть понемногу присваивает себе полномочия семьи, но эта перемена не приводит к эмансипации франкской женщины. Мундиум становится для опекуна обязанностью; его долг – охранять свою подопечную; для последней эта охрана означает все то же рабство, что и раньше. Когда на исходе бурных событий Высокого Средневековья складывается феодальный строй, положение женщины представляется очень неустойчивым. Феодальное право отличается смешением права верховной власти и права собственности, публичных и частных прав. Этим объясняется тот факт, что феодальный строй то принижал, то снова возносил женщину. Сначала ей было отказано в любых частных правах из-за ее политического бесправия. В самом деле, вплоть до XI века порядок основывается только на одной силе – владении оружием. Феод, по словам юристов, есть «земли, полученные при несении военной службы»; женщина не может владеть феодальным доменом, потому что не способна его защищать. Положение ее меняется, когда феоды становятся наследственными и родовыми; как мы видели, в германском праве сохранились некоторые пережитки материнского права: при отсутствии наследников мужского пола наследницей могла стать дочь. В результате и феодализм к XI веку признает передачу наследства по женской линии. Однако от вассалов по-прежнему требуют военной службы, и право наследования не улучшает судьбы женщины; она нуждается в мужчине-опекуне; роль эту играет муж: он принимает инвеституру, отвечает за феод, имеет право пользования имуществом. Как и греческая эпиклера, женщина – лишь орудие передачи домена, а не его владелица; это не влечет за собой ее эмансипации; она в каком-то смысле поглощена феодом, является частью недвижимости. Домен больше не принадлежит семье, как во времена римских родов: он – собственность сюзерена, и женщина тоже принадлежит сюзерену. Он выбирает ей супруга; рожая детей, она дарит их скорее ему, чем мужу: они станут вассалами и будут защищать его владения. Значит, она – рабыня домена и хозяина этого домена, в силу «покровительства» навязанного ей мужа; немного найдется эпох, когда судьба ее была бы тяжелее. Наследница – значит, земля и замок: претенденты спорят из-за такой добычи, и девушке порой нет и двенадцати лет, когда отец или сеньор отдают ее в подарок какому-нибудь барону. Чем чаще мужчина женится, тем больше у него доменов, а потому множится число разводов; Церковь их лицемерно допускает; поскольку брак между родственниками запрещен до седьмого колена, а родство определяется не только по крови, но и по духовным узам, то есть между крестными, всегда можно найти предлог для расторжения брака; в XI веке многие женщины оказывались брошены четырьмя-пятью мужьями. Овдовев, женщина немедленно должна признать над собой нового господина. В песнях о деяниях Карл Великий скопом выдает замуж вдов всех своих баронов, погибших в Испании; в «Жираре Вьеннском» герцогиня Бургундская сама требует у короля нового супруга: «Мой муж убит, но к чему траур?.. Найдите мне могущественного мужа, ибо он нужен мне, чтобы защищать мои земли»; во многих эпопеях король или сюзерен тиранит девушек и вдов. Судя по эпосу, супруг относился без всякого уважения к полученной в дар жене: он издевался над ней, оскорблял ее, таскал за волосы, бил; Бомануар в «Кутюмах Бовези» требует только одного: чтобы муж «разумно карал» супругу. Эта цивилизация воинов презирает женщин. Рыцаря женщины не интересуют: он считает свою лошадь гораздо более ценным сокровищем; в «жестах» девушки всегда сами делают первый шаг навстречу молодым людям; от замужних женщин требуется односторонняя верность; они не причастны к жизни мужчины. «Будь проклят рыцарь, что спросит у дамы совета, когда ему участвовать в турнире». А в «Рено де Монтобане» читаем такую тираду: «Ступайте в свои расписные золоченые покои, сидите в тени, пейте, ешьте, вышивайте, красьте шелк, но не вмешивайтесь в наши дела. Наше дело – сражаться с мечом в руках. Молчать!» Иногда женщина разделяет суровую долю мужчин. В юности она приучается к физическим упражнениям, ездит верхом, участвует в соколиной охоте; она не получает почти никакого образования, в ней не воспитывают стыдливость: именно она принимает гостей замка, следит за их трапезами и омовениями, «оглаживает» их, помогая уснуть; замужней женщине случается охотиться на диких зверей, совершать длинные и трудные паломничества; когда муж далеко, сеньорию защищает она. Такие владелицы замков вызывают восхищение, их называют «вираго» (virago), потому что они во всем ведут себя как мужчины: жадны до наживы, коварны, жестоки, угнетают вассалов. История и легенды донесли до нас память о многих из них: когда по повелению владелицы замка Оби была построена башня, превосходившая высотой все известные донжоны, она тотчас же приказала отрубить голову архитектору, чтобы сохранить в тайне его секрет; мужа она изгнала из своих владений, но он тайно вернулся и убил ее. Мабель, жене Роджера Монтгомери, доставляло удовольствие пускать по миру дворян своей сеньории; они отомстили, обезглавив ее. Джулиана, незаконная дочь Генриха I Английского, защищала от него замок Бретей и заманила его в ловушку, за что была им жестоко наказана. Однако подобные факты были исключениями. Обычно владелица замка коротала дни за пряжей и молитвой, ждала супруга и скучала. Часто утверждали, что куртуазная любовь, зародившаяся в XII веке на Средиземноморском Юге, привела к улучшению женской участи. Относительно ее зарождения существует несколько гипотез: одни считают, что «куртуазность» проистекает из отношений владетельной дамы с молодыми вассалами; другие связывают ее с ересью катаров и культом Девы Марии; третьи выводят мирскую любовь из любви к Богу вообще. Нельзя с полной уверенностью сказать, существовали ли когда-нибудь на самом деле «суды любви» (cours d’amour). Достоверно одно: Церковь вынуждена была, в противовес грешнице Еве, восхвалять Мать Искупителя: Ее культ приобрел такое значение, что говорилось даже, будто в XIII веке Бог сделался женщиной; иными словами, в религиозном плане разрабатывается мистическое учение о женщине. С другой стороны, праздность дворцовой жизни позволяет благородным дамам окружать себя пышным великолепием учтивости, галантных бесед, поэзии; просвещенные женщины, такие как Беатрис де Валентинуа, Альенор Аквитанская и ее дочь Мария Французская, Бланка Наваррская и многие другие, привлекают к себе поэтов и назначают им жалованье; расцвет культуры, охвативший сначала юг, а потом и север, поднимает женщин на новую высоту. Куртуазную любовь часто описывали как любовь платоническую; Кретьен де Труа, видимо, чтобы угодить своей покровительнице, изгоняет адюльтер из своих романов: единственная преступная страсть у него – это любовь Ланселота и Геньевры, но на самом деле, поскольку феодал-супруг был опекуном и тираном, женщина искала возлюбленного вне брака; куртуазная любовь была компенсацией варварских официальных нравов. «Любовные отношения в современном смысле имеют место в древности лишь вне официального общества, – замечает Энгельс. – Средневековье начинает с того, на чем остановился Древний мир со своими зачатками половой любви, – с прелюбодеяния». И действительно, пока существует институт брака, любовь будет облекаться именно в такую форму. На самом деле, если куртуазная любовь и смягчает женский удел, глубоких изменений в нем она не вызывает. К освобождению женщины ведет не идеология, будь то религия или поэзия; некоторые сдвиги в этом направлении в конце феодальной эпохи обусловлены совсем иными причинами. Когда над ленными вассалами утверждается верховенство королевской власти, сюзерен утрачивает бо́льшую часть своих прав: в частности, у него понемногу отбирают право выдавать замуж своих вассалок; одновременно феодального опекуна лишают права распоряжаться имуществом подопечной; выгоды, связанные с опекой, исчезают, а когда служба за феод сводится к денежному обложению, исчезает и сама опека; женщина не способна нести военную службу, но она не хуже мужчины может выполнить денежное обязательство; феод превращается в простое земельное владение, и нет больше никаких оснований отказывать в равенстве обоим полам. Фактически в Германии, Швейцарии и Италии женщина остается под постоянной опекой, но Франция признает, что «девушка стоит мужчины», по словам Бомануара. Германская традиция давала женщине в качестве опекуна защитника, – когда она перестает нуждаться в защитнике, она обходится и без опекуна; она уже не считается бесправной как представительница своего пола. Незамужней или вдове предоставлены те же права, что и мужчине; собственность дает ей всю полноту власти: владея феодом, она им управляет, то есть вершит правосудие, подписывает договоры, издает законы. Бывает, что она даже участвует в войнах, сражается и командует войсками; женщины-воины существовали и до Жанны д’Арк, и Орлеанская дева хоть и вызывает удивление, но не шокирует. Однако женской независимости препятствует столько факторов, что все вместе они не исчезают никогда: физическая слабость уже не важна, но подчиненное положение замужней женщины по-прежнему выгодно обществу. Так что власть мужа сохраняется и после распада феодального строя. Утверждается парадокс, существующий еще и в наши дни: сильнее всего интегрирована в общество та женщина, у которой меньше всего преимуществ. В феодализме гражданском брак выглядит точно так же, как и в феодализме военном: муж по-прежнему является опекуном жены. Возникающая буржуазия соблюдает те же законы. В кутюмном праве, как и в праве феодальном, эмансипация женщины возможна только вне брака; девушка и вдова обладают равными с мужчиной правами, но, выйдя замуж, женщина попадает под опеку, «попечение» (mainbournie) мужа; он может ее бить, он следит за ее поведением, связями, перепиской, он распоряжается ее состоянием не в силу брачного контракта, а исходя из самого факта брака. «Как только брак заключен, – говорит Бомануар, – имущество и одного, и другой делается общим в силу супружества, а попечение об оном вверяется мужу». Дело в том, что и у дворян, и у буржуазии интересы собственности требуют, чтобы ею распоряжался один хозяин. Жену подчиняют мужу не потому, что в принципе считают ее неправоспособной: когда ничто не мешает, за женщиной признают всю полноту прав. Со времен феодализма до наших дней замужнюю женщину сознательно приносят в жертву частной собственности. Важно отметить, что ее порабощение тем полнее, чем больше размеры имущества, находящегося в распоряжении мужа: наиболее конкретно зависимость женщины всегда проявлялась у имущих классов; у богатых землевладельцев и поныне сохраняется патриархальная семья; чем более могущественным в социально-экономическом плане чувствует себя мужчина, тем больше он претендует на роль pater familiae. И наоборот, общая нищета превращает супружескую связь в связь взаимную. Женщину освободил не феодализм и не Церковь. Скорее переход от патриархальной к собственно супружеской семье начинается с крепостничества. Крепостной и его супруга ничем не владели, они лишь имели в общем пользовании дом, мебель, орудия труда, и у мужчины не было никаких оснований пытаться подчинить себе жену, не имеющую никакого имущества; зато соединявшие их узы общего труда и общего интереса поднимали супругу до уровня подруги. С отменой крепостного права бедность не исчезает; супруги, живущие на равных, встречаются в маленьких сельских общинах и среди ремесленников; жена – это не вещь и не прислуга: эту роскошь может себе позволить только богатый; бедный же ощущает обоюдную связь со своей половиной; в свободном труде женщина завоевывает конкретную самостоятельность, ибо вновь обретает определенную экономическую и социальную роль. В средневековых фарсах и фаблио отражается среда ремесленников, мелких торговцев и крестьян, где превосходство мужа над женой проявляется лишь в том, что он может ее побить, – но его силе она противопоставляет хитрость, и равенство между супругами восстанавливается. Тогда как богатая женщина расплачивается за свою праздность покорностью. В Средние века женщина еще сохраняла некоторые привилегии: в деревнях она ходила на общие собрания, участвовала в первичных собраниях по выборам депутатов в Генеральные штаты; муж мог единолично распоряжаться только движимым имуществом: для отчуждения недвижимости требовалось согласие жены. Только в XVI веке возникают своды законов, действующие на протяжении всего старого режима; в эту эпоху феодальные нравы окончательно исчезают и ничто не защищает женщин от стремления мужчин приковать их к домашнему очагу. В этом чувствуется влияние римского права, столь пренебрежительно обходившегося с женщиной; как и во времена римлян, яростные диатрибы против глупости и слабости женского пола служат не истоком законов, но попыткой их оправдания; мужчины лишь задним числом могут объяснить, почему они поступают так, как им удобнее. «Среди дурных свойств женщин, – читаем мы в „Видении о вертограде“ (Songe du Verger), – девять дурных свойств, полагаю я, причитаются им по праву. Во-первых, женщина по самой природе своей причиняет себе ущерб… Во-вторых, женщины по самой природе своей весьма скаредны… В-третьих, воля их весьма непостоянна… В-четвертых, женщины по самой воле своей дурны… В-пятых, они притворщицы… Сверх того, женщины известны лживостью, а оттого по гражданскому праву женщину нельзя призвать в свидетели при составлении завещания… Сверх того, женщина всегда делает обратное тому, что ей наказано сделать… Сверх того, женщины охотно всем болтают и рассказывают собственный позор и стыд. Сверх того, они лукавы и хитры. Монсеньор святой Августин говорил, что „женщина есть животное, ни двора, ни хлева не имеющее“; она исполнена злобы, к стыду своего мужа, ею питается все дурное, она есть начало всех споров и ссор и находит дорогу и путь ко всякому беззаконию». Подобные тексты встречаются в эту эпоху в изобилии. Приведенный нами интересен тем, что каждое обвинение призвано оправдать один из направленных против женщин пунктов законодательства и то зависимое положение, в каком их держат. Разумеется, все «мужские должности» для них закрыты; вновь обретает силу сенатусконсульт Веллея, лишающий их всякой гражданской дееспособности; право первородства и преимущественное право мужчины отодвигают женщин на второй план при дележе отцовского наследства. Незамужняя девушка остается под опекой отца; если он не выдает ее замуж, то, как правило, заточает в монастырь. Матери-одиночке разрешается устанавливать отцовство, но это дает право лишь на покрытие медицинских расходов на роды и на алименты на ребенка; выйдя замуж, она переходит во власть мужа: он выбирает место жительства, управляет хозяйственными делами, прогоняет жену в случае ее измены, заточает ее в монастырь или, позже, добывает королевский указ о взятии под стражу и отправляет ее в Бастилию; ни один акт не действителен без его утверждения; доля жены в общем имуществе супругов уподобляется приданому в римском смысле слова, но, поскольку брак нерасторжим, имущество может перейти в распоряжение жены лишь после смерти мужа; отсюда поговорка: «Uxor non est proprie socia sed speratur fore»[59]. Поскольку она не распоряжается своим капиталом, то, даже сохраняя на него права, не несет за него ответственности; он не придает содержания ее деятельности – она не имеет конкретной власти над миром. Даже дети ее, как во времена «Эвменид», считаются принадлежащими прежде всего отцу, а уж потом ей: она «дарит» их супругу, авторитет которого несравненно выше и который является истинным господином своего потомства; этот аргумент даже будет использовать Наполеон, заявлявший, что, подобно тому как грушевое дерево принадлежит владельцу груш, женщина есть собственность мужчины, коему она приносит детей. Таким статус французской женщины оставался на протяжении всего старого режима; постепенно сенатусконсульт Веллея будет заменен юриспруденцией, но только Кодекс Наполеона отменит его окончательно. За долги супруги и ее поведение отвечает муж, и только ему она обязана давать отчет; она почти не имеет прямых связей с государственной властью и отдельных от мужа отношений с людьми, посторонними для семьи. В труде и материнстве она не столько подруга, сколько прислуга: производимые ею вещи, ценности, дети принадлежат не ей, а семье, то есть ее главе – мужчине. Не больше свободы предоставлено ей и в других странах, напротив, в некоторых из них сохранилась опека и везде права замужней женщины ничтожны, а нравы суровы. Все европейские законодательства были составлены на основе канонического, римского и германского права, равно неблагоприятных для женщины; везде существует частная собственность и семья – институции, подчиняющие себе все. Во всех странах одним из следствий порабощения «честной женщины» семьей является наличие проституции. Проститутки, лицемерно поставленные вне общества, играют в нем чрезвычайно важную роль. Христианство клеймит их позором, но принимает как необходимое зло. «Уничтожьте проституток, – говорит святой Августин, – и общество погрязнет в распутстве». А позже святой Фома Аквинский – или, по крайней мере, теолог, подписавший его именем IV книгу «De regimine principium» («О правлении государей»), – заявляет: «Изымите из общества публичных женщин, и разврат будет сотрясать его беспорядками всякого рода. Проститутки в государстве подобны отхожему месту во дворце; уничтожьте отхожее место, и дворец станет местом нечистым и смрадным». В период Высокого Средневековья в нравах царила такая свобода, что в девицах легкого поведения почти не было надобности, но, когда сложилась буржуазная семья и стала строго соблюдаться моногамия, мужчине пришлось искать радостей вне семейного очага. Напрасно капитулярий Карла Великого со всей возможной строгостью запрещает проституцию, напрасно Людовик Святой приказывает в 1254 году изгнать проституток, а в 1269-м – разрушить злачные места: в Думьяте, как сообщает нам Жуанвиль, шатры проституток располагались рядом с шатром короля. Усилия Карла IX во Франции и Марии-Терезии в Австрии, как покажет позже XVIII век, в равной мере оказались тщетными. Организация общества делала проституцию необходимой. «Кто они [проститутки], – высокопарно вопрошает Шопенгауэр, – как не жертва, принесенная на алтарь моногамии?» А Лекки, историк европейской морали, формулирует ту же мысль следующим образом: «Они – высшее воплощение греха и самые деятельные стражи добродетели». Их положение справедливо сравнивали с положением евреев, которым их часто уподобляли[60]: ростовщичество и денежные спекуляции Церковь запрещала точно так же, как и любое сношение вне супружества, но, поскольку общество не может обойтись ни без финансовых спекулянтов, ни без свободной любви, эти функции возлагаются на про́клятые касты: их селят в гетто и в специально отведенных кварталах. В Париже «падшие женщины» работали в «норах» (clapiers): приходили туда утром и уходили вечером, после сигнала к тушению огня; они жили на определенных улицах и не имели права оттуда отлучаться; в других городах дома терпимости обычно располагались за пределами городских стен. Как и евреи, они были обязаны носить на одежде отличительные знаки. Во Франции это был, как правило, шнурок определенного цвета, который полагалось носить на плече; часто им запрещалось надевать шелк, меха и украшения честных женщин. Они по закону были заклеймены позором, абсолютно беспомощны перед лицом полиции и магистратуры, достаточно было жалобы кого-нибудь из соседей, чтобы их выгнали из дома. Большинство из них жили тяжело и бедно. Некоторых забирали в публичные дома. Французский путешественник Антуан де Лален в конце XV века оставил описание одного такого испанского заведения, находившегося в Валенсии. Место это, говорит он, «размером с малый город и со всех сторон обнесено стеной с единственными воротами. У ворот поставлена виселица для преступников, кои могут оказаться внутри; специальный привратник отбирает палки у желающих войти внутрь и предлагает им, коли будет на то их воля и коли у них есть деньги, оставить их покамест у него, с тем чтобы забрать на возвратном пути в целости и сохранности; а коли случится так, что деньги у них есть, но оставить их ему они не пожелают и будут ограблены ночью, так за то привратник в ответе не будет. В месте сем три или четыре улицы, а на них множество маленьких домиков, и в каждом – весьма грудастые девицы, одетые в бархат и атлас. Таких девиц там двести или триста; а домишки их увешаны и разукрашены добротным бельем. Принятая такса в их деньгах составляет четыре денье, что для нас равняется одному грошу… Имеются там таверны и кабаки. Днем из-за жары место сие не разглядеть так хорошо, как ночью или вечером, когда все девицы сидят у своих дверей, а над ними горят красивые висячие фонари, чтобы удобнее было их рассматривать. Город назначает двух лекарей на жалованье, дабы всякую неделю посещать девиц и, коли занемогут они какой пристойной болезнью либо какой другой, тайной, удалять их из сего места. Ежели больная из города, правители оного обязываются взять ее на свое обеспечение, пришлых же выпроваживают на все четыре стороны»[61]. Впрочем, автор дивится столь хорошо организованному порядку. Многие проститутки оставались свободными; некоторые хорошо зарабатывали. Как и во времена гетер, служение любви открывало для женского индивидуализма больше возможностей, чем жизнь «честной женщины». Особое положение во Франции занимает незамужняя женщина; ее юридическая независимость образует резкий контраст с порабощением супруги; незамужняя женщина – необычная фигура, а потому нравы стремятся отнять у нее все то, что предоставлено законами; она имеет все гражданские права – но права эти абстрактны и пусты; она не обладает ни экономической самостоятельностью, ни социальным статусом; обычно старая дева прячется в тени отцовской семьи или обретает общество себе подобных в лоне монастыря – а там ей неведомы иные формы свободы, кроме непослушания и греха: точно так же римлянки периода упадка освобождались только через порок. Негативность остается уделом женщины до тех пор, пока негативно ее освобождение. В таких условиях женщина редко имеет возможность действовать или просто выражать себя: в трудящихся классах экономическое угнетение стирает неравенство полов, но одновременно отнимает все шансы у личности; у дворян и буржуазии женщину притесняют по половому признаку – она может вести лишь паразитическое существование; она плохо образованна; нужны исключительные обстоятельства, чтобы она смогла задумать и осуществить какой-нибудь конкретный проект. Эта редкая удача выпадает королевам и регентшам: власть ставит их над их полом; салический закон во Франции запрещает женщинам наследовать трон, но рядом с супругом и после его смерти они порой играют важную роль, как, например, святая Клотильда, святая Радегунда, Бланка Кастильская. Монастырская жизнь делает женщину независимой от мужчины, и некоторые аббатисы обладают большой властью; Элоиза прославилась как аббатиса не меньше, чем как возлюбленная. В мистической, то есть автономной, связи с Богом женские души черпают вдохновение и силу, не уступающую силе мужской души, а почет, которым окружает их общество, позволяет им совершать нелегкие деяния. Подвиг Жанны д’Арк выглядит чудом, притом что это лишь короткая безрассудная вылазка. А вот история святой Екатерины Сиенской весьма показательна; ведя совершенно нормальную жизнь, она сумела снискать в Сиене славу благодаря активной благотворительности и видениям, в которых отражается ее напряженная внутренняя жизнь; тем самым она приобретает тот необходимый для успеха авторитет, какого обычно не хватает женщинам; к ее влиянию прибегают, чтобы увещевать приговоренных к смерти, наставлять на путь истинный заблудших, миром разрешать раздоры между семьями и городами. Ее поддерживает общество, отождествляющее себя с нею, и это позволяет ей исполнять свою миротворческую миссию: проповедовать по городам подчинение папе, вести обширную переписку с епископами и государями и, наконец, будучи избранной посланницей Флоренции, отправиться за папой в Авиньон. Королевы, благодаря богоданному праву, и святые, благодаря своим бесспорным добродетелям, обеспечивают себе в обществе поддержку, позволяющую им стать вровень с мужчинами. От остальных же, напротив, требуется скромное молчание. Успех Кристины Пизанской – поразительная удача; да и она решилась зарабатывать на жизнь литературным трудом, лишь оставшись вдовой, обремененной детьми. В целом в Средние века мужчины относились к женщинам не слишком благосклонно. Конечно, куртуазные поэты превозносят любовь; появляются многочисленные «Искусства любви», среди которых – поэма Андрея Капеллана и знаменитый «Роман о Розе», где Гильом де Лоррис призывает юношей посвятить себя служению дамам. Но этой литературе, испытавшей влияние поэзии трубадуров, противостоят тексты буржуазного толка, злостно обличающие женщин: фаблио, фарсы, лэ обвиняют их в лени, кокетстве и похотливости. Злейшие враги женщин – клирики. Они ополчаются на брак. Церковь сделала его таинством и в то же время запретила его христианской элите; это противоречие лежит у истоков «Спора о женщинах». Оно же с необычайным пылом обличается в «Жалобах Матеолуса», написанных через пятнадцать лет после первой части «Романа о Розе», сто лет спустя переведенных на французский и пользовавшихся в свое время большой популярностью. Матье, женившись, утратил свое духовное звание (clergie); он проклинает свою женитьбу, женщин и брак вообще. Зачем Бог создал женщину, если брак несовместим с духовным званием? Брак не может быть мирным: он наверняка измышление дьявола; или же Бог сам не ведал, что творил. Матье надеется, что в Судный день женщина не воскреснет. Но Бог отвечает ему, что брак – это чистилище, благодаря которому можно попасть на небо; перенесенный во сне на небеса, Матье видит легион мужей, встречающих его возгласами: «Приди, приди, о истинный мученик!» Те же мысли мы видим у Жана де Мёна, также клирика; он предписывает молодым людям уклоняться от женского ига; сначала он нападает на любовь: Любовь – то полный злобы край, Любовь – то край любовной злобы; затем нападает на брак, обращающий мужчину в рабство и обрекающий его на то, чтобы быть обманутым, и разражается яростной диатрибой против женщин. Защитники женщины пытаются в ответ доказать ее превосходство. Вот некоторые из аргументов, к которым вплоть до XVII века будут обращаться апологеты слабого пола: «Mulier perfetur viro scilicet Materia: quia Adam factus est de limo terrae, Eva de costa Adae. Loco: quia Adam factus est extra paradisum, Eva in paradiso. In conceptione: quia mulier concepit Deum, quid homo non potuit. Apparicione: quia Christus apparuit mulieri post mortem resurrectionem, scilicet Magdalene. Exaltatione: quia mulier exaltata est super chorus angelorum, scilicet beata Maria…»[62] Противники на это возражали, что Христос сначала явился женщинам, ибо знал об их болтливости, а ему надо было поскорее возвестить всем о своем воскресении. Спор не утихал на протяжении всего XV века. Автор «Пятнадцати радостей брака» с сочувствием описывает невзгоды, выпадающие на долю несчастных мужей. Эсташ Дешан пишет нескончаемую поэму на ту же тему. В ту же эпоху начинается и спор о «Романе о Розе». Впервые женщина берется за перо, дабы защитить свой пол; Кристина Пизанская резко нападает на клириков в «Послании Богу любви». Клирики немедленно поднимаются на защиту Жана де Мёна; однако Жерсон, канцлер Парижского университета, встает на сторону Кристины; свой трактат он пишет по-французски, чтобы сделать его доступным широкой публике. Мартин Ле Франк швыряет на поле брани неудобоваримый текст под названием «Защитник дам» (Champion des Dames), который читают еще и два столетия спустя. И снова вступает Кристина. Прежде всего она требует, чтобы женщины были допущены к образованию: «Если бы в обычае было отдавать маленьких девочек в школу и если бы принято было учить их наукам, как мальчиков, они бы столь же прекрасно преуспевали в учебе и постигали тонкости всех искусств и наук». На самом деле спор этот лишь косвенно касается женщин. Никто и не помышляет добиваться для них какой-то иной роли в обществе, нежели та, что им отведена. Скорее речь идет о сопоставлении жизни клирика с положением женатого человека; иными словами, речь идет о мужской проблеме, возникшей из-за двусмысленного отношения Церкви к браку. Конец этому конфликту положит Лютер, отвергнув безбрачие священников. На положение женщины эта литературная война не окажет никакого влияния. Сатира фарсов и фаблио, высмеивая существующее общество, не стремится его изменить: она издевается над женщинами, но ничего против них не замышляет. Куртуазная поэзия превозносит женственность, но подобный культ отнюдь не способствует сближению полов. «Спор» – явление второстепенное, он отражает настроения общества, но не меняет его. * * * Мы говорили, что юридический статус женщины оставался более или менее неизменным с начала XV до XIX века; однако в привилегированных классах ее конкретное положение меняется. Итальянское Возрождение – это эпоха индивидуализма, благотворная для расцвета всех сильных личностей, без различия пола. Среди женщин этой эпохи можно встретить могущественных правительниц, таких как Иоанна Арагонская, Иоанна Неаполитанская, Изабелла д’Эсте; отважных воительниц, с оружием в руках сражавшихся наравне с мужчинами, – так, супруга Джироламо Риарио боролась за свободу Форли; Ипполита Фьораменти командовала войсками герцога Миланского и во время осады Павии вывела на крепостные стены роту знатных дам. Жительницы Сиены, чтобы защитить свой город от Монлюка, собрали три отряда по три тысячи женщин в каждом, под женским командованием. Другие итальянки снискали славу своей образованностью или талантами; среди них Изотта Ногарола, Вероника Гамбара, Гаспара Стампа, Виттория Колонна, подруга Микеланджело, и особенно Лукреция Торнабуони, мать Лоренцо и Джулиано Медичи, перу которой, среди прочего, принадлежат гимны, а также жизнеописания Иоанна Крестителя и Девы Марии. Большинство этих выдающихся женщин – куртизанки; многие из них, сочетая свободу нравов со свободой духа, обеспечивая благодаря своему ремеслу собственную экономическую самостоятельность, вызывали у мужчин почтительное восхищение; они покровительствовали искусствам, интересовались литературой и философией, нередко сами писали или занимались живописью: Изабелла де Луна, Катерина ди Сан-Чельсо, Империя, поэтесса и музыкантша, развивают традицию Аспазии и Фрины. И все же для многих свобода принимает только форму распущенности: оргии и преступления итальянских знатных дам и куртизанок вошли в легенду. Распущенность и на протяжении последующих веков была основным видом свободы среди женщин, которых положение в обществе или состояние освобождали от расхожей морали; последняя же в целом оставалась такой же строгой, как и в Средние века. Что до позитивных завоеваний, их пока не могло быть много. Привилегированный статус по-прежнему присущ королевам: Екатерина Медичи, Елизавета Английская, Изабелла Католическая – великие государыни. Почитали и некоторых великих святых. Удивительная судьба святой Терезы Авильской объясняется примерно так же, как и судьба святой Екатерины: в вере в Бога она черпает незыблемую веру в себя; доводя до предела подобающие ее положению добродетели, она заручается поддержкой своих духовников и всего христианского мира: это позволяет ей выйти за рамки обычного удела монахини; она основывает монастыри, управляет ими, путешествует, занимается предпринимательством и упорствует в своих начинаниях с бесстрашием и мужеством мужчины; общество не чинит ей преград; даже литературный труд не считается дерзостью – духовники обязывают ее писать. Ее фигура – блистательное свидетельство того, что женщина может возвыситься так же, как мужчина, если удивительный случай предоставит ей равные с мужчиной возможности. Но в действительности возможности их по-прежнему неравны; в XVI веке женщины еще малообразованны. Анна Бретонская призывает множество женщин ко двору, где раньше были одни мужчины; она старается окружить себя свитой фрейлин, но больше печется об их воспитании, чем о культуре. Большинство женщин, прославившихся впоследствии умом, интеллектуальным влиянием, литературными трудами, были знатными дамами: герцогиня де Рец, г-жа де Линьероль, герцогиня де Роган и ее дочь Анна; самые знаменитые – королева Марго и Маргарита Наваррская. Пернетта дю Гийе была, судя по всему, горожанкой; а вот Луиза Лабе, скорее всего, куртизанкой, – во всяком случае, она отличалась большой свободой нравов. В XVII веке женщины также будут заявлять о себе главным образом в сфере интеллектуальных занятий; светская жизнь развивается, распространяется культура; женщины играют в салонах весьма значительную роль; тот факт, что они не участвуют в созидании мира, позволяет им на досуге предаваться беседам, искусствам, литературе; они не получают систематического образования, но благодаря разговорам, чтению, занятиям с частными наставниками или публичным лекциям получают более глубокие познания, чем их мужья; м-ль де Гурне, г-жа де Рамбуйе, м-ль де Скюдери, г-жа де Лафайет, г-жа де Севинье пользуются во Франции большим авторитетом; за пределами Франции аналогичная слава связана с именами принцессы Елизаветы, королевы Кристины, Анны-Марии ван Шурман, состоявшей в переписке со всем ученым миром. Благодаря столь высокой культуре и связанному с ней престижу женщинам удается вторгнуться в мужской мир; от литературы и любовной казуистики многие честолюбивые дамы переходят к политическим интригам. В 1623 году папский нунций писал: «Во Франции все великие события, все важные интриги чаще всего зависят от женщин». Принцесса Конде подстрекает к «заговору женщин»; Анна Австрийская окружена женщинами, советам которых охотно следует; Ришелье благосклонно внимает герцогине д’Эгийон; известно, какую роль в период Фронды сыграли г-жа де Монбазон – герцогиня де Шеврез, м-ль де Монпансье, герцогиня де Лонгвиль, Анна де Гонзага и многие другие. Наконец, г-жа де Ментенон великолепно продемонстрировала, какое влияние может оказывать ловкая советчица на государственные дела. Вдохновительницы, советчицы, интриганки – женщины обеспечивают себе наибольшее влияние окольными путями; принцесса Юрсен в Испании добилась большой власти, но карьера ее была недолгой. Помимо знатных дам, в свете заявляют о себе и некоторые особы, избежавшие буржуазных пут; возникает неведомый ранее вид – актриса. Впервые о присутствии женщины на сцене упоминается в 1545 году; к 1592-му известен только один такой случай; в начале XVII века бо́льшая часть женщин, играющих на сцене, – жены актеров; затем они приобретают независимость как в своей карьере, так и в частной жизни. Что касается куртизанок, то на смену Фринам и Империям приходит новый тип, нашедший наиболее полное воплощение в Нинон де Ланкло: эксплуатируя свою женственность, она преодолевает ее; живя среди мужчин, она приобретает мужские черты; независимость нравов влечет ее к независимости духа – Нинон де Ланкло довела свободу до высшей точки, возможной в то время для женщины. В XVIII веке свобода и независимость женщин еще возрастают. В принципе нравы остаются суровыми: девушка получает лишь самое общее воспитание; ее выдают замуж или отправляют в монастырь, не спрашивая ее согласия. Буржуазия, восходящий класс, укрепляющий свои позиции, предписывает супруге строгую мораль. Зато разложение дворянства позволяет светским женщинам величайшие вольности; их пример оказывается заразительным даже для крупной буржуазии; ни монастыри, ни семейный очаг не могут удержать женщину. И снова для большинства из них свобода остается негативной и абстрактной – они ограничиваются поиском удовольствий. Однако наиболее умные и честолюбивые создают себе возможности для деятельности. Салонная жизнь переживает новый подъем: хорошо известно, какую роль играли г-жа Жоффрен, г-жа дю Деффан, м-ль де Леспинас, г-жа д’Эпине, г-жа де Тансен; женщины – покровительницы и вдохновительницы – это излюбленная аудитория писателей; они и сами интересуются литературой, философией, науками: у них, как, например, у г-жи дю Шатле, есть свой физический кабинет, своя химическая лаборатория, они ставят опыты, производят вскрытия; они, как никогда, активно вмешиваются в политическую жизнь: г-жа де При, г-жа де Майи, г-жа де Шатонеф, г-жа де Помпадур, г-жа Дюбарри поочередно управляют Людовиком XV; вряд ли найдется министр, у которого не было бы своей тайной советчицы; Монтескье даже полагает, что во Франции всем заправляют женщины; они, по его словам, составляют «новое государство в государстве»; а Колле незадолго до 1789 года пишет: «Женщины настолько взяли верх над французами, настолько подчинили их себе, что те ныне думают и чувствуют только под их руководством». Помимо светских дам, широкой известностью пользуются некоторые актрисы и женщины легкого поведения, как, например, Софи Арну, Жюли Тальма, Адриенна Лекуврер. Итак, на протяжении всего старого режима область культуры была наиболее доступна женщинам, стремившимся к самоутверждению. Однако ни одна из них не достигла высот Данте или Шекспира; это объясняется их общим невысоким положением. Культура всегда была привилегией лишь женской элиты, а не массы, но гении-мужчины зачастую выходили именно из масс; да и представительницы высших классов были окружены препятствиями, преграждавшими им путь к вершинам. Ничто не стесняло полета какой-нибудь святой Терезы или Екатерины Великой, но тысячи разных обстоятельств вставали на пути женщин-писательниц. Вирджиния Вулф в небольшой книге «Своя комната» в шутку сочиняет историю о судьбе предполагаемой сестры Шекспира; покуда он в колледже учился начаткам латыни, грамматики и логики, она сидела дома в полном невежестве; пока он браконьерствовал, бродил по полям и лесам, спал с соседками, она штопала всякое тряпье под неусыпным оком родителей; если бы она, подобно брату, дерзнула отправиться искать счастья в Лондон, ей бы не удалось стать актрисой, свободно зарабатывающей себе на жизнь: ее либо препроводили бы обратно в семью, которая бы насильно выдала ее замуж, либо она, соблазненная, брошенная, обесчещенная, покончила бы с собой от отчаяния. Можно еще представить себе, что она бы сделалась веселой проституткой, наподобие Молль Флендерс, какой ее вывел Даниель Дефо, – но в любом случае она бы не возглавила войско и не стала писать драмы. В Англии, замечает В. Вулф, к женщине-писательнице всегда относились враждебно. Доктор Джонсон сравнивал ее с «собакой, ходящей на задних лапах: получается плохо, но удивительно, что она вообще это может». Художники больше, чем кто-либо, озабочены мнением о себе других людей; женщины зависят от него напрямую – и можно понять, какая сила необходима женщине-художнику просто для того, чтобы дерзнуть выйти за установленные рамки; часто все ее силы уходят на эту борьбу. В конце XVII века леди Винчелси, бездетная дворянка, отваживается писать; в ее творениях есть места, свидетельствующие о чувствительной и поэтичной натуре; однако она растратила всю себя на ненависть, гнев и страх: Увы! Женщина, взявшаяся за перо, Считается столь самонадеянным созданием, Что ей ничем не искупить своего преступления! Почти все ее творчество пронизано негодованием против положения женщин. Аналогичная ситуация сложилась и с герцогиней Ньюкасл: когда знатная дама начала писать, это вызвало скандал. «Женщины живут, как тараканы или совы, а умирают, как черви», – пишет она в ярости. После всех оскорблений и насмешек ей пришлось укрыться в своих владениях; несмотря на щедрый темперамент, она, наполовину обезумев, не написала ничего, кроме каких-то вымученных нелепостей. Лишь в XVIII веке буржуазка г-жа Афра Бен, овдовев, жила литературным трудом, как мужчина; ее примеру последовали и другие, но и в XIX веке женщинам нередко приходилось таиться; у них даже не было «собственной комнаты», то есть они не обладали той материальной независимостью, какая является одним из необходимых условий внутренней свободы. Как мы видели, положение француженок было более благоприятным в силу развитой светской жизни и ее тесной связи с жизнью интеллектуальной. И все же общественное мнение в основном враждебно относилось к «синим чулкам». В эпоху Возрождения знатные дамы и женщины-интеллектуалки положили начало движению в защиту своего пола; пришедшие из Италии платонические теории одухотворяют любовь и женщину. Множество просвещенных людей становятся на ее защиту. Появляются такие сочинения, как «Корабль добродетельных дам», «Защитник дам» и т. д. Эразм в «Сенатике» из «Разговоров запросто» дает слово Корнелии, которая со всей резкостью излагает претензии своего пола: «Мужья видят в женах только утеху и едва признают за нами человеческое звание… Они не ставят нас ни во что, считают чуть ли не прачками и кухарками»[63]. Он требует, чтобы женщинам позволили учиться. Корнелий Агриппа в снискавшем в то время широкую известность сочинении «Речь о достоинстве и превосходстве женского пола» всячески доказывает преимущество женщин. Он прибегает к старинным кабалистическим аргументам: Ева означает Жизнь, Адам – Землю. Женщина создана после мужчины, а потому она совершеннее. Она родилась в раю, а он нет. Упав в воду, она всплывает, а мужчина – тонет. Она сделана из ребра Адама, а не из глины. Менструации лечат от всех болезней. Ева лишь обманулась по незнанию, а согрешил Адам; поэтому Бог воплотился в мужчину; к тому же, воскреснув, Он явился именно женщинам. Затем Агриппа заявляет, что женщины добродетельнее мужчин. Он перечисляет «славных женщин», составляющих гордость их пола, что тоже является общим местом подобных апологий. Наконец, он выступает с обвинительной речью против мужской тирании: «…беспредельная тирания мужчин, отринув божественное право и законы природы, отняла несправедливыми установлениями у женщин прежнюю свободу, ныне вовсе забытую». Между тем она рожает детей, она столь же умна и даже более утонченна, чем мужчина; ограничивать ее деятельность просто возмутительно, «а причина тому – не естественная или божественная необходимость, а привычка, воспитание, судьба и некое тираническое стечение обстоятельств»[64]. Он, конечно, не требует равенства полов, но хочет, чтобы к женщине относились с почтением. Труд этот имел невероятный успех, равно как и другая апология женщины – «Необоримая крепость», а также проникнутая платоновским мистицизмом «Совершенная подруга» Эроэ. В одной любопытной книге, предвосхитившей учение Сен-Симона, Постель возвещает пришествие новой Евы, матери, которая заново родит род человеческий, – ему даже кажется, что он ее где-то видел; она умерла и, возможно, перевоплотилась в него. Маргарита Валуа проявляет большую скромность – в своей «Ученой и изящной речи» она заявляет, что в женщине есть нечто божественное. Но больше всех послужила пером делу женского пола Маргарита Наваррская, противопоставившая нравственной распущенности идеал сентиментального мистицизма и целомудрия без ханжества и попытавшаяся примирить брак и любовь ради чести и счастья женщин. Разумеется, противники женщин не слагают оружия. В частности, в «Препирательствах мужского и женского пола», написанных в ответ Агриппе, мы снова встречаем старые средневековые аргументы. Рабле в «Третьей книге» дает остросатирическое описание брака, подхватывая традицию «Матеолуса» и Дешана, – но в счастливом Телемском аббатстве всем заправляют женщины. С новой силой антифеминизм вспыхивает в 1617 году, когда Жак Оливье выпускает язвительную «Азбуку несовершенства и лукавства женщин»; гравюра на обложке изображала женщину с руками гарпии, в перьях разврата и на куриных ногах, ибо она, подобно курице, плохая хозяйка; каждой букве алфавита соответствовал один из ее пороков. Древний спор вновь разжигал церковник; м-ль де Гурне ответила ему «Равенством мужчин и женщин». На нравы женщин ополчается целая литература либертинов, разного рода «Сатирические Парнасы и кабинеты», а святоши, желая их унизить, цитируют апостола Павла, Отцов Церкви, Екклесиаста. Женщина служит неисчерпаемой темой для сатир Матюрена Ренье и его друзей. Апологеты из противоположного лагеря вновь приводят и на все лады комментируют аргументы Агриппы. Отец дю Боск в «Честной женщине» требует для женщин разрешения учиться. «Астрея», а с ней и вся галантная литература, славит их заслуги в рондо, сонетах, элегиях и т. п. Даже успехи, достигнутые женщинами, вызывают новые нападки на них; прециозницы восстанавливают против себя общественное мнение; все рукоплещут «Смешным жеманницам», а чуть позже – «Ученым женщинам». Однако Мольер не был врагом женщин: он горячо выступает против навязанных браков, требует для девушки свободы чувств, а для супруги – уважения и независимости. Напротив, Боссюэ в своих проповедях их не щадит. Первая женщина, говорит он, была «только частью Адама, своего рода уменьшительным. Что же касается духа, то пропорции были почти те же». Сатира Буало против женщин – всего лишь упражнение в риторике, однако ее встречают в штыки: Прадон, Реньяр, Перро пылко на нее возражают. Лабрюйер, Сент-Эвремон встают на сторону женщин. Самый решительный феминист эпохи – это Пулен де ля Барр, выпустивший в 1673 году труд картезианского толка «О равенстве полов». Он полагает, что мужчины, будучи сильнее, всегда поступали в угоду своему полу, а женщины по привычке мирятся с этой зависимостью. У них никогда не было шансов: ни свободы, ни образования. А значит, их нельзя судить по тому, что они совершили в прошлом. Нет никаких оснований считать, что они ниже мужчин. Между ними и мужчинами есть анатомические различия, но ни одно из них не дает мужчине преимущества. В заключение Пулен де ля Барр требует для женщин основательного образования. Фонтенель пишет для них «Рассуждения о множественности миров». И если Фенелон, вслед за г-жой де Ментенон и аббатом Флери, предлагает для них весьма скромную программу воспитания, то университетский профессор-янсенист Роллен, напротив, хочет, чтобы женщины учились всерьез. Раскол сохраняется и в XVIII веке. В 1744 году в Амстердаме автор «Спора о женской душе» заявляет, что «женщина, созданная исключительно для мужчины, после конца света перестанет существовать, ибо прекратит быть полезной для дела, ради коего была создана, из чего неизбежно следует, что душа ее не бессмертна». Руссо, выражая в данном случае мнение буржуазии, чуть менее резок, но утверждает, что женщина должна посвятить себя мужу и материнству. «Все воспитание женщин должно иметь отношение к мужчинам… Женщина создана на то, чтоб уступать мужчине и переносить даже обиду с его стороны», – утверждает он. Между тем демократический и индивидуалистский идеал XVIII века благоприятствует женщинам; большинство философов воспринимают их как людей, равных представителям сильного пола. Вольтер обличает их несправедливый удел. Дидро полагает, что их приниженное положение было во многом создано обществом. «Женщины, мне жаль вас!» – пишет он. По его мнению, «во всех обычаях жестокость гражданских законов соединилась против женщин с жестокостью природы. С ними обращались как с неразумными существами». Монтескье парадоксальным образом считает, что женщины должны быть подчинены мужчине в домашней жизни, но что у них есть все необходимое для политической деятельности. «Противно и разуму, и природе ставить женщин во главе дома… но нет ничего противоестественного в том, чтобы они управляли государством». Гельвеций показывает, что приниженность женщины – следствие ее нелепого воспитания; мнение это разделяет и Д’Аламбер. У одной женщины, г-жи де Сире, мы видим первые ростки экономического феминизма. Но только Мерсье в «Картинах Парижа» возмущается нищетой женщин-работниц и таким образом затрагивает основополагающую проблему женского труда. Кондорсе желает, чтобы женщины участвовали в политической жизни. Он считает их равными мужчинам и защищает от классических нападок: «Сказано было еще о женщинах, что им чуждо понятие справедливости, что они следуют скорее указаниям чувства, нежели совести… [Но] указанное различие создано не природой, а воспитанием и теми общественными условиями, в какие поставлены женщины». И в другом месте: «Чем ниже падало положение женщин благодаря законам, тем сильнее становилась опасность их влияния на мужчин… Оно было бы меньше, если бы женщины менее были заинтересованы в его сохранении, если бы оно перестало быть для них единственным средством защитить себя и избежать угнетения». V Можно было ожидать, что революция изменит женский удел. Ничего подобного. Эта буржуазная революция чтила буржуазные институты и ценности; и совершена она была почти исключительно мужчинами. Важно подчеркнуть, что на протяжении всего старого режима именно женщины из трудящихся классов были наиболее независимы как представительницы своего пола. Женщина могла иметь свое дело, у нее были все необходимые возможности, чтобы самостоятельно заниматься своим ремеслом. Она участвовала в производстве как белошвейка, прачка, полировщица, розничная торговка и т. д.; она работала или на дому, или на мелких предприятиях; материальная независимость позволяла ей вести себя весьма вольно: женщина из народа могла гулять, посещать таверны, распоряжаться своим телом почти как мужчина; они с мужем – равноправные компаньоны. Угнетение она терпит в экономическом, а не в половом плане. В деревнях крестьянка принимает значительное участие в сельском труде; относятся к ней как к прислуге; часто она не ест за одним столом с мужем и сыновьями, вкалывает больше их, и ко всем тяготам у нее еще добавляется бремя материнства. Но, как и в древних аграрных обществах, она необходима мужчине, а потому пользуется его уважением; у них общее имущество, общие интересы, общие заботы; дома ее авторитет весьма высок. Именно такие женщины в силу своей тяжелой жизни могли бы утвердить себя как личности и потребовать прав, но над ними тяготела традиционная робость и покорность: среди наказов депутатам Генеральных штатов число женских требований фактически ничтожно; все они сводятся к одному: «Пусть мужчинам будет запрещено заниматься женскими ремеслами». Женщин, конечно, можно встретить рядом с их мужьями на манифестациях и во время волнений; именно они отправляются в Версаль за «булочником, булочницей и мальчишкой-подмастерьем». Но революционное движение возглавлял не народ, и не он пожинал его плоды. Что касается женщин из буржуазии, то некоторые из них рьяно включились в борьбу за дело свободы: г-жа Ролан, Люсиль Демулен, Теруань де Мерикур; одна из них оказала глубокое влияние на ход событий – Шарлотта Корде, убившая Марата. Было и несколько феминистских движений. Олимпия де Гуж предложила в 1789 году Декларацию прав женщины по аналогии с Декларацией прав человека, где потребовала уничтожения всех мужских привилегий. В 1790 году те же идеи можно обнаружить в «Резолюции бедной Жавотты» и других подобных книжечках, но, несмотря на поддержку Кондорсе, усилия эти ни к чему не приводят, и Олимпия гибнет на эшафоте. Наряду с основанной ею газетой «Нетерпеливый» (L’Impatient) появляются и другие листки, но продержаться им удается недолго. Женские клубы по большей части сливаются с мужскими и поглощаются ими. Когда 28 брюмера 1793 года актриса Роза (Клер) Лакомб, возглавлявшая Общество революционных республиканок, в сопровождении депутации женщин стала штурмовать вход в Генеральный совет, в собрании раздались слова прокурора Шометта, как будто навеянные апостолом Павлом и святым Фомой Аквинским: «С каких это пор женщинам дозволено отрекаться от своего пола, делаться мужчиной?.. [Природа] сказала женщине: „Будь женщиной. Забота о детях, тонкости домашнего хозяйства, разные тревоги, связанные с материнством, – вот твои труды». В Совет их не допустили, а вскоре перестали допускать даже в клубы, где они приобщались к политике. В 1790 году было упразднено право первородства и мужское преимущество; в вопросе наследования мальчики и девочки стали равны; в 1792 году законодательно утверждается развод, что несколько ослабляет суровость брачных уз, но все это были лишь незначительные завоевания. В буржуазной среде женщины были слишком сильно интегрированы в семью, чтобы между ними могла возникнуть конкретная солидарность; они не составляли отдельной касты, способной выдвинуть требования, – с экономической точки зрения они вели паразитическое существование. Тем самым женщины, которые, несмотря на свой пол, могли бы участвовать в событиях, не могли этого сделать в силу классового положения, а женщины, принадлежащие к активному классу, были обречены оставаться в стороне именно как женщины. Только когда экономическая власть окажется в руках трудящихся, женщина-работница сможет добиться таких прав, каких никогда не имела женщина-паразит, как из дворян, так и из буржуазии. В ходе ликвидации революционных завоеваний женщина пользовалась анархической свободой. Но когда сложилась новая структура общества, она вновь оказалась в жестком подчинении. С феминистской точки зрения Франция опережала остальные страны; но, к несчастью для современной француженки, ее статус был определен во времена военной диктатуры; Кодекс Наполеона, на целый век предрешивший ее судьбу, сильно задержал ее эмансипацию. Как все военные, Наполеон хочет видеть в женщине только мать, но, как наследник буржуазной революции, он не собирается разрушать устройство общества и отдавать матери преимущество перед супругой: он запрещает установление отцовства, жестко определяет положение матери-одиночки и внебрачного ребенка. Но и замужняя женщина не может опереться на достоинство матери; феодальный парадокс не исчезает. Девушка и женщина не считаются гражданами, что лишает их права исполнять некоторые функции: занимать должность адвоката или принимать на себя опекунство. Однако незамужняя женщина пользуется всей полнотой гражданских прав, тогда как в браке сохраняется mundium. Женщина обязана покоряться мужу; он может добиться ее заключения под стражу в случае супружеской измены и получить развод; если он убьет виновную на месте преступления, в глазах закона его вина простительна; тогда как на мужа может быть наложен штраф, только если он приведет сожительницу в супружеское жилище, и только в этом случае жена может получить развод. Место жительства определяет мужчина, у него гораздо больше прав на детей, чем у матери; и для того чтобы она могла взять на себя обязательство, необходимо разрешение мужа – за исключением случаев, когда женщина руководит коммерческим предприятием. В течение всего XIX века юриспруденция только усиливает строгости Кодекса, – в частности, женщина лишается всяких прав на отчуждение имущества. В 1826 году Реставрация ликвидирует развод; Учредительное собрание 1848 года отказывается восстановить его; положение о нем вновь появляется лишь в 1884 году, но и то получить его очень трудно. Дело в том, что буржуазия в этот период сильна как никогда и в то же время понимает, какую опасность несет в себе промышленная революция; власть буржуазии утверждается на весьма шаткой основе. Унаследованное от XVIII века свободомыслие не затрагивает семейной морали; последняя остается такой, какой ее в начале XIX века определяют мыслители-реакционеры – Жозеф де Местр и Бональд. Они обосновывают ценность порядка Божественной волей и требуют строгой социальной иерархии; семья, неделимая ячейка общества, предстает Его микрокосмом. «Мужчина для женщины – то же, что женщина для ребенка; или [королевская] власть для министра – то же, что министр для подданного», – говорит Бональд. Иными словами, муж правит, жена распоряжается, дети повинуются. Развод, естественно, запрещен; женщина заперта у домашнего очага. «Женщины принадлежат к семье, а не к политическому обществу, – пишет далее Бональд, – природа создала их для домашних забот, а не для общественных должностей». В семье, определение которой даст в середине века Ле Пле, соблюдается та же иерархия. Огюст Конт тоже настаивает на иерархии полов, правда немного иначе; между полами существуют «кардинальные различия одновременно физического и нравственного свойства, которые во всех животных видах и особенно в человеческой расе глубоко отделяют их друг от друга». Женское начало – это нечто вроде «постоянного детства», не позволяющего женщине приблизиться к «идеальному типу расы». Этот биологический инфантилизм выражается в умственной слабости; роль этого создания – чисто аффективная, роль супруги и домашней хозяйки, она не могла бы конкурировать с мужчиной: «ни руководящая деятельность, ни образование ей не подобают». Как и у Бональда, женщина у Конта заточается в семье, а руководит этим обществом в миниатюре отец, ибо женщина «не способна ни к какому руководству, даже домашнему»; она лишь распоряжается и советует. Познания ее должны быть ограниченны. «Женщины и пролетарии не могут и не должны быть творцами, тем более что они сами этого не хотят». И Конт предрекает, что эволюция общества приведет к полному устранению женского труда вне семьи. Во второй части своего труда Конт под влиянием любви к Клотильде де Во превозносит женщину, превращая ее почти в божество, эманацию великого существа; именно ей, согласно позитивистской религии, будет поклоняться народ в храме Человечества, но поклонения она заслуживает одной только своей нравственностью; пока мужчина действует, она любит – в ее душе гораздо больше альтруизма, чем у него. Однако с точки зрения позитивизма она тем не менее остается в семейном заточении; развод ей недоступен, а вдове желательно оставаться вдовой навсегда; у нее нет ни экономических, ни политических прав; она лишь супруга и воспитательница.