Первая менструация у меня была, когда мне было восемнадцать лет[306]. Мне никто ничего об этом не говорил. Ночью у меня начались сильное кровотечение и боли, я ни на минуту не сомкнула глаз. Как только рассвело, я в испуге побежала к матери и со слезами спросила у нее, что делать. Но она только выбранила меня: «Ты могла бы спохватиться пораньше и не пачкать простыни и постель». Вот и все объяснения. Естественно, я ломала себе голову, не понимая, какое преступление я совершила, и была ужасно встревожена. Я уже знала, что это такое. Я даже с нетерпением ждала этого, потому что надеялась, что мать расскажет мне, как появляются на свет дети. Наконец этот великий день настал, но мать ничего мне не сказала. И все же я была очень рада. «Теперь, – говорила я себе, – у тебя тоже могут быть дети, ты дама». Этот перелом в жизни девочки наступает довольно рано; мальчик становится юношей лет в пятнадцать-шестнадцать, а девочка превращается в женщину в тринадцать-четырнадцать. Но главное различие их опыта заключается не в возрасте и не в физиологических проявлениях, предстающих у девочек во всем своем жутком блеске: для мальчиков и девочек половое созревание имеет совершенно различное значение, потому что возвещает им разное будущее. Конечно, мальчики в период пубертата тоже тяготятся своим телом, но поскольку они с детства привыкли гордиться своей мужественностью, то именно к ней трансцендируют момент своего формирования; они гордо показывают друг другу растущие на ногах волосы, превращающие их в мужчин; более чем когда-либо хвастают своим половым членом, сравнивают его с другими. Им боязно становиться взрослыми: многих подростков тревожит эта метаморфоза, намечающаяся свобода и связанная с ней ответственность, но приобщение к достоинству мужчины их радует. Напротив, девочке, чтобы превратиться во взрослую, нужно ограничить себя теми пределами, которые ставит ей женственность. Мальчик с восхищением смотрит на пробивающиеся волосы, потому что они сулят ему безграничные возможности; девочка же в смятении перед «жестокой драмой», которая останавливает ее судьбу. Пенис приобретает особую ценность в социальном контексте, но тот же контекст превращает менструацию в проклятие. Первый символизирует мужественность, вторая – женственность, а поскольку женственность означает инаковость и подчинение, принадлежность к ней воспринимается с возмущением. Девочке всегда казалось, что ее жизнь обусловлена той неосязаемой сущностью, какая за отсутствием пениса не имеет позитивного предметного облика; именно эту сущность она обнаруживает в крови, текущей у нее между ляжек. Если она уже смирилась со своим положением, она принимает это событие с радостью… «Теперь ты дама». Если же она всегда отвергала его, этот кровавый приговор поражает ее как молния; но чаще всего она еще не сделала выбора, и менструальная грязь склоняет ее к отвращению и страху. «Так вот что значат слова: быть женщиной!» Рок, который дотоле тяготел над ней неявно и извне, притаился у нее в животе; его невозможно избежать; она чувствует себя затравленной. В обществе, построенном на принципе равенства полов, она рассматривала бы менструацию лишь как особый способ приобщиться к жизни взрослых; и мужское и женское тело несут немало других, более отталкивающих тягот, но с ними легко мирятся, потому что они есть у всех и, следовательно, не могут рассматриваться как личный изъян; месячные внушают девочке-подростку ужас, потому что относят ее к низшей, обездоленной категории. Она глубоко страдает от ощущения собственной ущербности. Она бы гордилась своим кровоточащим телом, если бы не утрачивала человеческого достоинства. Если ей удается его сохранить, она гораздо слабее будет ощущать унижение своей плоти: девушка, открывающая для себя пути трансценденции в занятиях спортом, в общественной деятельности, в умственном труде или религии, не воспримет свою особость как унижение и легко преодолеет ее. Тот факт, что в период полового созревания у девушки так часто развиваются психозы, объясняется тем, что она чувствует себя беззащитной перед неясным роком, обрекающим ее на невообразимые испытания; женственность в ее глазах означает болезнь, страдание, смерть; и эта участь неотвязно ее преследует. На примере больной, описанной X. Дейч под именем Молли, мы можем ярко представить себе подобные страхи: Молли было четырнадцать лет, когда у нее начались психические расстройства. Она была четвертым ребенком в семье, где было пятеро детей. Отец был очень строг и каждый раз, когда семья собиралась за столом, ругал девочек; мать была несчастлива в браке, родители часто не разговаривали друг с другом. Один из братьев убежал из дома. Молли была талантливой девочкой, прекрасно танцевала чечетку, но семейная атмосфера была для нее невыносима. Она боялась мальчиков. Ее старшая сестра вышла замуж против воли матери. Молли проявляла большой интерес к ее беременности. У сестры были трудные роды, пришлось накладывать щипцы. Молли подробно рассказали об этой операции; кроме того, она узнала, что женщины нередко умирают при родах. Это было для нее сильным ударом. В течение двух месяцев она ухаживала за младенцем. Когда сестра должна была переехать к мужу, произошла ужасная сцена: мать потеряла сознание, Молли тоже упала в обморок. Она уже видела, как лишались чувств ее подружки в школе, и ее постоянно преследовали мысли о смерти и обмороке. Когда у нее впервые началась менструация, она сказала матери: «У меня началось», – и они с сестрой пошли покупать гигиенические салфетки. По дороге они встретили мужчину, и она опустила голову. Вообще она была сама себе противна. Менструации протекали у нее безболезненно. Она всегда стремилась скрыть их от матери. Однажды, заметив пятно на ее простыне, мать спросила, нет ли у нее менструации, и Молли сказала ей неправду. Как-то раз она заявила сестре: «Теперь со мной может случиться все что угодно. У меня может родиться ребенок». «Для этого тебе надо жить с мужчиной», – ответила сестра. «Но я же живу с двумя мужчинами, с папой и с твоим мужем». Отец боялся, что девочек изнасилуют, и не позволял им в одиночку выходить из дому по вечерам. Из-за этого Молли стала думать, что мужчины очень опасны. После того как у нее начались менструации, страх забеременеть или умереть от родов настолько овладел ею, что она перестала выходить из своей комнаты и даже не хотела вставать с постели. Если ее уговаривают выйти из дому, ее охватывает ужасная тревога, если ее выводят из дому, она лишается сознания. Она боится машин, такси, не спит, ей кажется, что ночью в дом входят воры, она кричит, плачет. У нее бывают мании, связанные с пищей, иногда она начинает много есть для того, чтобы не упасть в обморок. Она также боится оставаться в закрытом помещении. Она не может учиться в школе и жить нормальной жизнью. История больной Нэнси свидетельствует о том, что подобные страхи могут быть связаны у девочки не только с началом менструального цикла, но и с функционированием внутренних органов[307]. В тринадцатилетнем возрасте девочка была дружна со своей старшей сестрой и очень гордилась тем, что та, тайно обручившись, а затем выйдя замуж, обо всем откровенно ей рассказывала. Поскольку взрослая сестра поверяла ей свои секреты, девочка чувствовала себя также взрослой. В течение какого-то времени она жила в семье сестры, но, когда сестра сообщила ей, что скоро «купит» ребенка, Нэнси начала ревновать ее к мужу и будущему ребенку. Ей было невыносимо думать, что с ней опять обращаются как с маленькой и что-то от нее скрывают. У нее начались боли в животе, она захотела, чтобы ей удалили аппендикс. Операция прошла успешно, но в течение всего пребывания в больнице Нэнси была в сильнейшем возбуждении. Она устраивала бурные сцены сиделке, которую невзлюбила, пыталась соблазнить врача, назначала ему свидания, вела себя вызывающе, истерично требовала, чтобы с ней обращались как со взрослой женщиной. Она утверждала, что виновата в смерти своего младшего брата, умершего несколькими годами раньше. Наконец, она была уверена в том, что аппендикс ей не вырезали и оставили в желудке скальпель. Она потребовала, чтобы ей сделали рентген, в качестве предлога придумав, что она проглотила пенни. Многие девочки в этом возрасте хотят, чтобы им сделали операцию и особенно чтобы им удалили аппендикс; так у них выражается страх перед изнасилованием, беременностью, родами. Они чувствуют у себя в животе какую-то опасность и надеются, что хирург избавит их от непонятной подстерегающей угрозы. Предвестием женского удела служит для девочки не только начало менструального цикла. В ней происходят и другие подозрительные явления. Прежде для нее был характерен клиторальный эротизм. Трудно сказать, в меньшей ли степени онанизм распространен у девочек, чем у мальчиков; девочки занимаются им в первые два года жизни, возможно даже в первые месяцы жизни; по-видимому, к двухлетнему возрасту это прекращается и возвращается много позже; в силу своего анатомического строения мужской половой член больше способствует прикосновениям, чем невидимая слизистая оболочка; однако девочка может случайно задеть ее, влезая на гимнастический снаряд или на дерево, садясь на велосипед; соприкосновение с одеждой, игра или же общение с подругами, старшими девочками, со взрослыми нередко открывают для девочки ощущения, которые она пытается испытать снова. Но в любом случае достигаемое ею удовольствие является независимым ощущением: оно легко и невинно, как все детские развлечения[308]. Девочка не видит связи между этими тайными усладами и своей женской судьбой; ее сексуальные отношения с мальчиками, когда они имеют место, вызваны главным образом любопытством. А теперь она чувствует, как ее пронизывают какие-то неясные токи, в которых она не узнает себя. Развивается чувствительность эрогенных зон, а они у женщин столь многочисленны, что все ее тело можно считать эрогенным: этот факт открывается ей в ласках родных, невинных поцелуях, равнодушных прикосновениях портнихи, врача, парикмахера, в дружеском поглаживании по голове или по затылку; она познает и зачастую намеренно ищет более глубокое смятение в играх, в возне с мальчиками или девочками – так Жильберта бегала с Прустом на Елисейских Полях; в объятиях партнера по танцам, на глазах у ничего не подозревающей матери, она испытывает странное томление. Кроме того, даже окруженная заботой, девочка иногда не уберегается от более конкретных опытов; в кругу «порядочных» людей не принято говорить о таких достойных сожаления историях, но нередко ласки друзей дома, дядюшек, кузенов, не говоря уж о дедушках и отцах, куда менее безобидны, чем представляется матери; дерзость, нескромность могут проявить учитель, священник, врач. Рассказы о подобном опыте можно найти в «Удушье» Виолетт Ледюк, в «Материнской ненависти» С. де Тервань, в «Синем апельсине» Яссю Гоклер. Штекель полагает, что, среди прочих, нередко опасность представляют дедушки: «Мне было пятнадцать лет. Ночь перед похоронами дедушка провел у нас. Утром, когда мать уже встала, он попросил у меня разрешения лечь ко мне в кровать и поиграть со мной. Я ничего не ответила и немедленно встала… Я уже начинала бояться мужчин», – рассказывает одна женщина. Одна девушка вспоминает о том, какой удар она пережила в восьми – или десятилетнем возрасте, когда ее семидесятилетний дед стал хватать ее за половые органы. Он посадил ее на колени и ввел ей палец во влагалище. Она страшно испугалась, но не решилась никому об этом рассказать. С тех пор сексуальная сторона жизни вызывала у нее ужас[309]. От стыда девочки обычно молчат о подобных историях. К тому же, если они делятся с родителями, их чаще всего ругают. «Не говори глупости… Ты все выдумываешь». Молчат они и о странном поведении некоторых незнакомых мужчин. Вот рассказ одной девочки, записанный доктором Липманном[310]: Мы сняли комнату в подвале у сапожника. Когда хозяин оставался один, он часто приходил ко мне, брал меня на руки и подолгу целовал, дергаясь взад-вперед. При этом он не просто прикасался ко мне губами, а засовывал мне в рот язык. Я ненавидела его из-за этого. Но никогда никому и слова не сказала, потому что была очень робкой. Помимо предприимчивых приятелей и порочных подружек, девочка сталкивается с тем, что кто-то прижимается к ней ногой в кино, кто-то лезет под юбку в ночном поезде; молодые люди насмешничают ей вслед, на улице ее преследуют мужчины; ее приобнимают, нарочно задевают. Она плохо понимает смысл этих событий. Часто в пятнадцатилетней голове царит странная неразбериха: теоретические познания не пересекаются с конкретным опытом. Одна уже испытала жаркое смятение и желание, но при этом воображает – как героиня романа Франсиса Жамма «Клара д’Эллебез», – что стать матерью можно, поцеловавшись с мужчиной; другая точно осведомлена о строении половых органов, но свое волнение в объятиях партнера по танцам принимает за мигрень. Безусловно, сегодня девушки знают гораздо больше, чем в прежние времена. Однако некоторые психиатры утверждают, что немало девочек-подростков и в наши дни знают лишь одну функцию половых органов – мочеиспускательную[311]. Во всяком случае, они почти никак не связывают свои сексуальные волнения с наличием половых органов, так как на эту корреляцию не указывает какой-либо четкий признак – такой, как эрекция у мужчин. Между их романтическими грезами о мужчине, о любви и непристойностью некоторых открывшихся им подробностей существует такое зияние, что они не видят в них ничего общего. Тид Монье в романе «Я» рассказывает, как однажды она и несколько ее подружек поклялись друг другу, что они узнают, как устроен мужчина, и расскажут об этом остальным: И вот что я рассказывала, после того как однажды без стука вошла в комнату родителей: «Это похоже на держалку для бараньего окорока, то есть сначала что-то вроде скалки, а дальше что-то круглое». Это было трудно объяснить. Я сделала рисунок, вернее, целых три, и каждая из нас взяла себе по рисунку, спрятала его в корсаже и время от времени, взглянув на него, фыркала от смеха, а затем задумывалась… Каким образом такие невинные девочки, как мы, могли увидеть какую-либо связь между этими предметами и сентиментальными песенками, душещипательными историями, в которых любовь выражается в уважении, робости, вздохах и целовании рук и сублимируется настолько, что становится кастрированной? Тем не менее благодаря чтению, разговорам, зрелищам, случайно услышанным словам девушка придает смысл волнениям своей плоти; она познает зов, желание. Лихорадка, трепет, испарина, какое-то томление придают ее телу новое, тревожное измерение. Юноша отстаивает свои эротические влечения, потому что с радостью признает себя мужчиной; его половое желание носит агрессивный, захватнический характер; он видит в нем утверждение своей субъектности и трансценденции; он хвастает им перед товарищами; его член остается для него источником смятения и предметом гордости; порыв, влекущий его к женщине, имеет ту же природу, что и его порыв к миру; он узнает в нем самого себя. Девочка, напротив, всегда скрывает свою сексуальную жизнь; когда ее эротизм принимает новую форму и подчиняет себе все тело, он превращается в мучительную тайну: девочка переживает свое томление как постыдную болезнь; оно пассивно, это состояние, а не действие, и она даже в мыслях не может избавиться от него с помощью самостоятельного решения; она не мечтает о том, чтобы хватать, мять, насиловать, она вся – ожидание и зов; она чувствует себя зависимой и не ощущает себя в безопасности в своей отчужденной плоти. Ибо ее смутные надежды, мечты о пассивном счастье со всей очевидностью открывают ей, что ее тело – объект, предназначенный для другого; ей хочется познать сексуальный опыт только в его имманентности; она призывает прикосновение руки, губ, чужой плоти, а не саму эту руку, губы, плоть; образ партнера она оставляет в тени или окутывает его дымкой идеала; однако избавиться от него она не в силах. Ее юношеские страхи и отвращение к мужчинам приобрели более двусмысленный, чем в недавнем прошлом, и тем самым более тревожный характер. Раньше их причиной был глубокий разрыв между детским организмом и его взрослым будущим, теперь они возникают из самих противоречий, которые девушка ощущает в своей плоти. Она понимает, что ею неизбежно будут обладать, поскольку сама к этому стремится, – и восстает против собственных желаний. Она одновременно и тяготеет к постыдной пассивности покорной жертвы, и страшится ее. Мысль о том, чтобы раздеться донага перед мужчиной, приводит ее в сладостное смятение, но при этом она понимает, что окажется беззащитной перед его взглядом. Еще большей властью, чем взор, наделена рука: она хватает, касается и потому пугает еще больше. Но самый наглядный и самый отвратительный символ физического обладания – это проникновение мужского полового члена. Девушке ненавистна мысль, что ее тело, которое она отождествляет с самой собой, можно проткнуть, как протыкают кожу, или разорвать, как разрывают ткань. Причем отвергает она не столько рану или боль, причиняемую этим актом, сколько тот факт, что и рану и боль ей навязывают извне. «Ужасно думать, что тебя пронзит мужчина», – сказала мне как-то одна девушка. Отвращение к мужчине возникает не от страха перед мужским членом, но этот страх становится подтверждением и символом отвращения; идея пенетрации приобретает свой непристойный и унизительный смысл в рамках некоей более общей формы, зато становится ее главным элементом. Беспокойство девочки выражается в мучительных кошмарах и преследующих ее фантазмах; во многих случаях навязчивая мысль о насилии возникает как раз тогда, когда девушка чувствует себя втайне готовой к нему. Более или менее явные признаки этой идеи присутствуют в ее грезах и поведении. Перед сном девушка осматривает свою комнату, боясь обнаружить в ней какого-нибудь грабителя с непристойными намерениями; ей кажется, что в дом проникли воры или что в окно лезет бандит и набрасывается на нее с ножом. Все мужчины в большей или меньшей степени внушают ей страх. Она вдруг начинает испытывать некоторое отвращение к отцу, не выносит запаха его табака, не желает заходить после него в ванную; это физическое отталкивание часто присутствует, даже если она продолжает любить отца; если же девочка и прежде испытывала к нему враждебность, как часто бывает у младших детей, то теперь она перерастает в ожесточение и отчаяние. По свидетельству психиатров, у юных пациенток часто встречается один и тот же сон: они воображают, что их насилует мужчина – на глазах у немолодой женщины и с ее согласия. Ясно, что таким образом они символически просят у матери разрешения отдаться своим желаниям. Ибо один из самых ненавистных видов принуждения, тяготеющих над ними, – это лицемерие. Именно в тот момент, когда девушка открывает в себе и вокруг себя смутные тайны жизни и пола, от нее строго требуют «чистоты» и невинности. Она должна быть белее снега и прозрачнее воды, ее одевают в воздушную кисею, ее комнату драпируют палевыми тканями, при ее появлении понижают голос, ей не разрешают читать непристойные книги; но нет такой чистой и наивной девушки, которая бы не упивалась «мерзкими» картинами и желаниями. Она тщательно скрывает их даже от лучшей подруги, даже от себя самой; она хочет жить и думать только так, как велят правила хорошего тона; она не верит в себя и потому выглядит скрытной, несчастной, болезненной; и позже самой трудной задачей будет для нее преодоление этих запретов. Но, несмотря на все вытеснения, она ощущает на себе бремя немыслимых грехов. Ее превращение в женщину сопровождается не только стыдом, но и угрызениями совести. Неудивительно, что для девочки переходный возраст – это время мучительной растерянности. Ей уже не хочется быть ребенком. Но мир взрослых кажется ей пугающим и скучным. Итак, мне хотелось стать большой, но совсем не хотелось жить той же жизнью, которой живут взрослые, – говорит Колетт Одри… – Так во мне укреплялось желание стать взрослой, но не переходить на положение взрослого человека, не становиться на сторону родителей, хозяек дома, домохозяек и глав семейств. Девочке хочется избавиться от материнского ига, но она ощущает и острую потребность в материнской защите. Она ищет убежища, потому что ее совесть отягощают грехи и проступки: онанизм, сомнительные друзья, чтение недозволенных книг. Характерно письмо[312], написанное подруге пятнадцатилетней девочкой: Мама хочет, чтобы на большой бал, который дают X, я надела в первый раз в жизни длинное платье. Ее удивляет, что мне этого не хочется. Я умоляла ее позволить мне в последний раз надеть розовое платьице. Мне так страшно. Мне кажется, что, если я надену длинное платье, мама надолго уедет в путешествие и неизвестно когда вернется. Глупо, правда? А иногда она смотрит на меня так, как будто я еще совсем маленькая. Ах! Если бы она знала! Она бы связывала мне руки на ночь и презирала бы меня! В книге Штекеля «Фригидная женщина» имеется замечательный документ о детстве женщины. Некая «Süsse Mädel», милая девушка из Вены, в возрасте двадцати одного года откровенно и подробно рассказала о своем взрослении. Здесь мы находим конкретный синтез всех тех моментов, которые рассматривали по отдельности. «Когда мне было пять лет, у меня появился первый товарищ по играм, мальчик по имени Ричард, ему было шесть или семь лет. Мне всегда хотелось знать, как отличают девочку от мальчика. Мне говорили, что это делают по волосам, по носу… Я не спорила, но все же мне казалось, что от меня что-то скрывают. Однажды Ричард захотел писать. Я предложила ему свой горшок. Когда я увидела его член, а для меня это было нечто совершенно изумительное, я с восторгом закричала: „Что это у тебя? Какой хорошенький! Боже, как мне хочется тоже иметь такой!“ И, недолго думая, я смело прикоснулась к нему…» Одна из тетушек застала их, и после этого за ними бдительно следили. В девять лет она играла в свадьбу и во врача с двумя другими мальчиками, восьми – и десятилетнего возраста. Мальчики трогали ее половые органы, а однажды один из них прикоснулся к ним своим пенисом и сказал, что так делали ее родители после свадьбы. «Я очень разозлилась. О нет, они не занимались такими гадостями!» Она еще долго играла в эти игры и испытывала к обоим мальчикам дружеские чувства, смешанные с влюбленностью и сексуальным влечением. Однажды об этом узнала ее тетушка, разразился ужасный скандал, и ей пригрозили, что отправят ее в исправительный дом. Она больше не виделась с Артуром, которого предпочитала другому мальчику, и очень от этого страдала. Она стала плохо учиться, у нее испортился почерк, она начала косить. Потом у нее завязалась новая дружба с Вальтером и Франсуа. «Вальтер занимал все мои чувства и мысли. Я позволяла ему гладить себя под юбкой. Для этого я становилась перед ним или садилась и делала письменные задания… Если мама открывала дверь, он отдергивал руку, а я писала. В конце концов у нас установились отношения, которые обычно бывают между мужчиной и женщиной, но я не позволяла ему далеко заходить. Когда ему казалось, что он проник во влагалище, я вырывалась и говорила, что кто-то идет… Я и представить себе не могла, что это грех». Дружба с мальчиками прекращается, она дружит только с девочками. «Я привязалась к Эмми, хорошо воспитанной и образованной девочке. Однажды, когда нам было двенадцать лет, мы обменялись на Рождество золотыми сердечками, внутри которых были выгравированы наши имена. Нам казалось, что это что-то вроде помолвки, мы поклялись друг другу в „вечной верности“. Отчасти я обязана своим образованием Эмми. Она же посвятила меня в проблемы секса. В пятом классе я уже не очень верила, что детей приносит аист. Я полагала, что дети появляются из живота и для того, чтобы они могли оттуда выбраться, его нужно вскрыть. Особенно большой страх Эмми на меня нагоняла, говоря о мастурбации. Читая в школе Евангелие, мы начали кое-что понимать в половых отношениях. Например, когда святая Мария приходит к святой Елизавете. „В это время взыграл младенец во чреве Елизаветы“. Есть в Библии и другие любопытные в этом отношении места. Мы их подчеркивали, и, когда это было обнаружено, весь класс чуть не получил плохую отметку по поведению. Эмми обратила мое внимание и на „девятимесячное воспоминание“, о котором говорится в „Разбойниках“ Шиллера. Отца Эмми перевели на другое место службы, и я опять осталась одна. Мы переписывались, используя секретную систему письма, которую сами придумали, но мне было одиноко, и я привязалась к девочке-еврейке по имени Хедл. Однажды Эмми увидела, как я выходила из школы с Хедл. Она устроила мне сцену ревности. Я дружила с Хедл до нашего общего поступления в коммерческую школу, где мы также оставались лучшими подругами и мечтали породниться в будущем, так как мне очень нравился один из ее братьев, который был студентом. Когда он обращался ко мне, я так смущалась, что говорила ему в ответ нелепости. В сумерки мы с Хедл нередко сидели, прижавшись друг к другу, на маленьком диване, и я, сама не понимая почему, горько плакала, слушая его игру на рояле. Еще до моей дружбы с Хедл я в течение нескольких недель дружила с некоей Эллой, которая была из бедной семьи. Однажды она, проснувшись ночью от скрипа кровати, увидела, что делают ее родители „наедине“. Она мне рассказала, что отец лег на мать, а та ужасно кричала. Затем отец сказал: „Пойди скорее подмойся, чтобы ничего не было“. Поведение отца меня напугало, и я старалась не встречаться с ним на улице, а мать мне было очень жаль (должно быть, ей было очень больно, раз она так кричала). Я спросила другую свою подружку о том, какой длины бывает пенис, кто-то говорил мне, что он бывает от двенадцати до пятнадцати сантиметров в длину. На уроке шитья мы брали сантиметр и под юбкой отмеряли это расстояние от того самого места. Оно, естественно, доходило по крайней мере до пупка, и мы со страхом думали, что после свадьбы нас в буквальном смысле посадят на кол». Она смотрит, как совокупляются собаки. «Когда я видела на улице, как мочится лошадь, я не могла отвести глаз, кажется, мой взор приковывала длина пениса». Она наблюдает за мухами, за животными в деревне. «Когда мне было двенадцать лет, я заболела тяжелой ангиной, и одного знакомого врача попросили осмотреть меня. Он сидел рядом с кроватью и вдруг сунул руку под одеяло и чуть не дотронулся до „того самого места“. Я вздрогнула и закричала: „Как вам не стыдно!“ Подбежала мать, доктор был ужасно смущен, он заявил, что я маленькая нахалка и что он хотел просто ущипнуть меня за ногу. Меня заставили просить у него прощения… Наконец, когда у меня начались менструации и отец однажды увидел мои запачканные кровью салфетки, произошла ужасная сцена. Почему он, чистый мужчина, „должен жить в окружении стольких грязных женщин“. Мне казалось, что менструация – это большая провинность». В пятнадцать лет она подружилась еще с одной девочкой, с которой они переписываются «с помощью стенографии»: «чтобы дома никто не смог прочитать наши письма. Нам столько нужно было рассказать друг другу о наших победах. От нее я узнала немало стихов, которые она читала на стенах уборной. Один из них я помню до сих пор, потому что в нем любовь, которая была так высоко вознесена в моем воображении, смешивалась с грязью: „В чем высший смысл любви? Две пары ягодиц, свешивающихся с одного стебля“. Я решила, что со мной такого никогда не будет. Мужчина, который любит девушку, не может требовать от нее подобных вещей. Когда мне исполнилось пятнадцать с половиной лет, у меня родился брат, и я очень ревновала, так как до этого я была единственным ребенком в семье. Подруга постоянно приставала ко мне, чтобы я посмотрела, как устроен мой брат, но я была абсолютно не способна рассказать ей то, что ей так хотелось знать. В это время еще одна подруга рассказала мне о первой брачной ночи, и я решила выйти замуж из любопытства, хотя слова „пыхтят как паровоз“ из ее рассказа оскорбляли мое эстетическое чувство… И не было среди нас ни одной, которая не испытывала бы желания выйти замуж, для того чтобы любимый муж раздел ее и отнес на кровать: это было так заманчиво…» Быть может, кто-то возразит – хотя речь идет о случае нормальном, а вовсе не патологическом, – что это была исключительно «испорченная» девочка; но за ней просто меньше следили, чем за многими другими. Любопытство и желания «хорошо воспитанных» девушек хоть и не выражаются в поступках, но присутствуют в форме фантазмов и игр. Когда-то у меня была знакомая девушка, очень набожная и поразительно невинная – с тех пор она стала полноценной женщиной, целиком погруженной в материнство и благочестие, – которая однажды вечером сказала старшей сестре, дрожа от возбуждения: «Как это, наверно, здорово – раздеваться перед мужчиной! Давай поиграем, как будто ты – мой муж» – и с трепетом начала снимать с себя одежду. Никакое воспитание не помешает девочке осознать свое тело и мечтать о его судьбе; самое большее, ее можно заставить вытеснять свои желания, что впоследствии будет тяготеть над всей ее сексуальной жизнью. Желательно, чтобы ее, наоборот, учили принимать себя без самолюбования и без стыда. Теперь нам понятно, какая драма разыгрывается в девочке-подростке в период полового созревания: она не может стать «большой», не приняв своей женственности; она и раньше знала, что принадлежность к женскому полу обрекает ее на ущербное, застывшее существование; теперь это знание открывается ей в образе нечистой болезни и смутной вины. Поначалу она осмысляла свою неполноценность как лишение – теперь же отсутствие пениса обернулось грязью и проступком. Она шагает в будущее обиженная, виноватая, полная стыда и тревоги. Глава II. Девушка В течение всего детства девочку притесняли и ущемляли; тем не менее она осознавала себя независимым индивидом; в отношениях с родителями и друзьями, в учебе и играх она раскрывала себя в настоящем: о будущей пассивности она только мечтала. После наступления половой зрелости это будущее не просто приближается, оно поселяется в ее теле, превращается в самую конкретную реальность. Как и прежде, оно сохраняет неизбежный характер: в то время как мальчик активно прокладывает себе путь к взрослой жизни, девочка ждет начала этого нового, непредсказуемого периода, основа которого соткана раз и навсегда и к которому несет ее ход времени. Детство осталось в прошлом, настоящее представляется ей лишь как переходный период, где нет никакой осмысленной цели, одни дела и хлопоты. Вся ее юность проходит в ожидании, скрытом или откровенном. Она ждет мужчину. Конечно, мальчик-подросток тоже мечтает о женщине, желает ее; но она станет лишь одним из элементов его жизни, его судьба заключена не в ней; девочка же с детства, независимо от того, желает ли она реализоваться как женщина или преодолеть границы своей женственности, ждет своего свершения и перемен от мужчины; он видится ей в сияющем облике Персея или святого Георгия; он – освободитель, он богат и могуществен, он владеет секретом счастья, он – Прекрасный принц. Она предчувствует, что его ласки вовлекут ее в великий жизненный поток, как во времена, когда она покоилась в чреве матери; подчинившись нежной мужской власти, она вновь обретет ту же защищенность, какую ощущала в объятиях отца: магия объятий и взоров опять превратит ее в застывшего кумира. Она всегда была убеждена в превосходстве мужчины, и это превосходство – не плод детского воображения; оно имеет экономические и социальные основания; мужчины – просто-напросто хозяева мира; все склоняет девочку-подростка к мысли, что стать вассалом мужчины в ее интересах; этому ее учат родители: отец гордится ее успехом у мужчин, мать видит в нем залог ее благополучного будущего; среди подружек зависть и восхищение вызывает та, на которую чаще всего обращают внимание мужчины; в американских колледжах авторитет студентки определяется числом назначенных свиданий. Брак – это не только почтенная карьера, куда менее изнурительная, чем многие другие; он один позволяет женщине добиться полного общественного признания и реализовать себя сексуально в качестве любовницы и матери. Именно такого будущего желают ей окружающие, к такому будущему стремится и она сама. Все единодушны в том, что главное дело ее жизни – это завоевать себе мужа или, в определенных случаях, покровителя. Мужчина для нее, как и она для мужчины, есть воплощение Другого; но этот Другой представляется ей сущностным, а себя рядом с ним она мыслит как несущностное. Она обретет свободу, уйдет из родительского дома, избавится от материнской власти и откроет для себя будущее, но не завоевав его сама, а пассивно и покорно вручив себя новому господину. Часто приходится слышать, что девочка смиренно поступается своим «я» потому, что в этом возрасте физически и морально уступает мальчикам и не может соперничать с ними: отказавшись от тщетной борьбы, она передает заботу о своем счастье члену высшей касты. На деле ее приниженность объясняется вовсе не природной неполноценностью, напротив, все ее изъяны проистекают именно из приниженности, истоки которой кроются в прошлом девочки-подростка, в окружающем ее обществе и именно в том будущем, что ей предлагают. Разумеется, половое созревание меняет тело девушки. Оно становится более хрупким, чем прежде; женские органы уязвимы, их функционирование сложно; грудь непривычна, тяжела, мешает; при резких движениях она напоминает о себе, вздрагивает, причиняет боль. Отныне женщина уступает мужчине в мускульной силе, выносливости, ловкости. Гормональное расстройство вызывает нервную и вазомоторную неустойчивость. Менструации болезненны: из-за головной боли, ломоты, болей в животе нормальная активность затруднена или даже невозможна; часто к этим недомоганиям добавляется психическая нестабильность; нередко женщина каждый месяц бывает настолько нервной и раздражительной, что впадает в состояние, близкое к помешательству; контроль за центральной и вегетативной нервной системой ослаблен; нарушения кровообращения, некоторые формы аутоинтоксикации превращают тело в ширму между женщиной и миром, в горячечный туман, давящий, душащий и отделяющий ее от всего мироздания, которое ощущается этой пассивной страждущей плотью как слишком тяжкое бремя. Угнетенная, подавленная, женщина становится чуждой себе, ибо она чужда остальному миру. Все связи распадаются, мгновения не связаны между собой, другие воспринимаются лишь как абстракция; и хотя рассудок и логика не затронуты, они, как при меланхолических формах бреда, служат лишь лежащим на поверхности страстям, вспыхивающим на фоне органического расстройства. Все эти факты чрезвычайно важны, но их роль для женщины определяется тем, как она их осознает. Мальчики к тринадцати годам по-настоящему учатся насилию, у них развивается агрессия, воля к власти, желание бросить вызов всему и всем; девочка же именно в этом возрасте отказывается от бурных игр. Конечно, она может заниматься спортом, но спорт с его специализацией, подчинением искусственным правилам не может заменить спонтанного и привычного применения силы; он не занимает главного места в жизни и не дает таких глубоко личных знаний о мире и о себе, как драка без правил или какой-нибудь неожиданный конфликт. Спортсменка никогда не испытает гордости мальчика-победителя, положившего на лопатки своего приятеля. Кроме того, во многих странах девушки обычно вообще не занимаются спортом; и поскольку драки и иные подвиги им запрещены, они лишь пассивно претерпевают свое тело; их куда решительнее, чем в раннем детстве, вынуждают отказаться от того, чтобы выделяться из заданного наперед мира, утверждать себя, поднявшись над остальными людьми; им запрещено открывать, дерзать, раздвигать границы возможного. В частности, девушкам почти неведомо вызывающее поведение, столь важное для юношей; конечно, женщины сравнивают себя друг с другом, но вызов – это не пассивное сопоставление, это столкновение двух свобод, имеющих власть над миром и стремящихся ее расширить; залезть выше, чем товарищ, заломить ему руку – это утвердить свое господство над всей землей. Девушке запрещено вести себя как завоеватель, запрещено применять силу. Разумеется, в мире взрослых грубая сила обычно не играет большой роли, и все же она неотступно присутствует в нем; мужчины своим поведением часто напоминают о возможности насилия: ссоры вспыхивают на каждом углу; по большей части они кончаются ничем, но стоит мужчине доказать кулаками свою волю к самоутверждению, как он укрепляется в чувстве своего господства. В ответ на любую обиду, на любую попытку превратить его в объект мужчина может ударить или подвергнуться ударам, он не позволяет чужой трансценденции превзойти себя, не поступается своей субъектностью. Насилие – это подлинное испытание власти каждого над самим собой, над своими страстями и волей; полностью отказаться от него – значит отказать себе во всякой объективной истине, замкнуться в абстрактной субъектности; гнев и возмущение, не находя выражения в мускульных усилиях, остаются воображаемыми. Невозможность запечатлеть движения души на поверхности земли – страшная фрустрация. На юге Соединенных Штатов неграм строго запрещено применять насилие по отношению к белым; именно в этом запрете – ключ к загадочной «черной душе»; то, как негр испытывает себя в мире белых, типы поведения, с помощью которых он к нему приноравливается, и компенсаций, к которым он стремится, – все его чувства и действия объясняются пассивностью, на которую он обречен. Во время оккупации французы, принявшие решение не прибегать к насильственным действиям против оккупантов даже в случае провокации – из эгоистической осторожности или из-за требований долга, – чувствовали, что их положение в мире стало совершенно иным: по чужой прихоти они превратились в объекты, их субъектность больше не находила конкретного выражения, стала чем-то второстепенным. Ясно поэтому, что юноше, которому позволено властно заявлять о себе, мир видится совсем иным, чем девушке, чувства которой не могут непосредственно выражаться в действиях; первый без конца подвергает его сомнению, в любой момент готов восстать против данности, а значит, когда он принимает ее, у него создается впечатление, что он ее активно подтверждает; вторая же лишь испытывает ее на себе; мир определяется без ее участия и потому выглядит неизменным. Ее физическое бессилие выражается в робости более общего характера: она не верит в свои силы, поскольку никогда не опробовала их телесно, она не решается что-либо предпринять, изобрести, взбунтоваться; обреченная на послушание и смирение, она может лишь принять место, уготованное ей в обществе. Она воспринимает порядок вещей как данность. Одна женщина рассказывала мне, что в молодости она яростно, хоть и неискренне, отрицала свою физическую слабость; ей казалось, что принять ее – значит утратить желание и решимость чем-либо заниматься, даже в таких областях, как умственный труд и политика. У меня была одна знакомая девушка, которую воспитывали как мальчика; она была очень сильной и полагала, что не уступает мужчинам; хотя она была очень хороша собой и каждый месяц мучилась от болезненных менструаций, она совершенно не сознавала себя женщиной и была резвой, полной жизни, предприимчивой и храброй, как мальчик: могла без колебаний ввязаться в уличную драку, если видела, что обижают ребенка или женщину. Но после пары неудачных опытов она поняла, что грубая сила – достояние мужчин. Осознав свою физическую слабость, она в значительной мере утратила самоуверенность и постепенно превратилась в женщину, реализовала себя в пассивности, приняла свою зависимость. Потерять доверие к своему телу – значит потерять веру в себя. Достаточно взглянуть, какое значение придают юноши своим мускулам, чтобы понять, что любой субъект мыслит свое тело как собственное объективное выражение. Эротические импульсы у юноши только подтверждают его гордость своим телом: в них он видит признак своей трансценденции и власти. Девушке иногда удается принять свои желания, но чаще всего она воспринимает их как постыдные. Она стесняется всего своего тела. Из-за недоверия, которое она с раннего детства питала к тому, что у нее внутри, менструальный цикл воспринимается ею как нечто подозрительное и потому отвратительное. Менструальная повинность превращается в серьезный изъян в силу психического отношения к ней. Угроза, тяготеющая над девушкой в определенные периоды, может казаться ей настолько невыносимой, что она откажется от походов, от удовольствий из страха, что кто-нибудь узнает о ее несчастье. В свою очередь, отвращение к месячным отражается на организме, усугубляя недомогание и боли. Мы видели, что для женской физиологии характерна тесная связь между функционированием эндокринной и нервной системы; они взаимодействуют; тело женщины и особенно девушки – это «истерическое» тело в том смысле, что в нем, так сказать, психическая жизнь неотделима от своих физиологических проявлений. Потрясение, которое переживает девушка в связи с перестройкой организма в пубертатный период, усиливает болезненность этой перестройки. Поскольку она не доверяет собственному телу и с тревогой следит за ним, ей кажется, что она больна, – и она действительно заболевает. Как мы уже говорили, женское тело и в самом деле уязвимо, в нем присутствуют чисто органические расстройства; но гинекологи в один голос утверждают, что девять десятых их пациенток – мнимые больные, то есть либо их недуги не имеют никакой физиологической реальности, либо само органическое нарушение возникает под влиянием психики. Женское тело подтачивает прежде всего тревога перед женской участью. Итак, биологическое положение женщины является изъяном только по причине того, в каком разрезе оно воспринимается. Нервозность и нестабильность вазомоторной системы, если она не доходит до патологии, не препятствуют никаким занятиям: у мужчин тоже встречаются самые разные темпераменты. Ежемесячное недомогание, даже болезненное, но длящееся один-два дня, также ничему не препятствует: многие женщины прекрасно к нему приспосабливаются, особенно те, кого это «проклятие» могло бы стеснять больше других, – спортсменки, путешественницы, женщины, занятые тяжелым трудом. Большинство профессий не требуют усилий, превосходящих женские возможности. Спортсмены не ставят своей целью достижение результатов, не зависящих от физических возможностей, они стремятся к полному осуществлению возможностей каждого конкретного организма; чемпион в «весе пера» ничем не хуже чемпиона-тяжеловеса; чемпионка-лыжница не считается ниже чемпиона-мужчины, хотя он бегает быстрее ее: они соревнуются в разных категориях. Именно спортсменки, положительно заинтересованные в самореализации, меньше всего ощущают свою неполноценность по сравнению с мужчиной. Тем не менее физическая слабость не позволяет женщине познать уроки насилия, но, если бы для нее существовала возможность иначе утвердиться в своем теле и выделиться в мире, этот недостаток было бы легко компенсировать. Если бы она плавала, взбиралась на горные вершины, управляла самолетом, боролась со стихиями, рисковала и пускалась на поиски приключений, она бы не испытывала той робости перед миром, о которой я говорила. Ее особенности приобретают свое значение в рамках ее положения в целом – положения, почти не оставляющего ей выхода; причем они важны не сами по себе, но как подтверждение комплекса неполноценности, развившегося у нее с детства. Тот же комплекс мешает и ее интеллектуальным свершениям. Нередко замечают, что с началом пубертата девушка начинает отставать в интеллектуальной и художественной деятельности. Тому есть множество причин. Наиболее распространенная из них состоит в том, что девочку-подростка поощряют значительно меньше, чем ее братьев; наоборот, от нее требуют, чтобы она была еще и женщиной, и ей приходится совмещать профессиональные занятия с женскими обязанностями. Вот что рассказывает по этому поводу директриса одного профессионального училища: Девушка начинает работать и зарабатывать себе на жизнь. У нее появляются новые желания, которые отделяют ее от семьи. Часто ей приходится нелегко… Она возвращается вечером домой, падая от усталости, полная впечатлений от прошедшего дня… И как же ее встречают? Мать тут же посылает ее куда-нибудь с поручением. Ей нужно еще доделать незаконченные дела по хозяйству, кроме того, она должна привести в порядок свою одежду. Невозможно описать все скрытые мысли, которые ее одолевают. Она чувствует себя несчастной, сравнивает свое положение с положением брата, у которого нет никаких домашних обязанностей, и в ней вспыхивает возмущение[313]. Работа по дому и светские обязанности, к которым матери не задумываясь принуждают студентку или ученицу в мастерской, приводят к крайнему переутомлению. Во время войны я готовила девочек в севрскую школу и встречала среди них таких, которые, помимо учебы в школе, были закабалены домашними делами: одна из них заболела туберкулезным спондилитом, другая – менингитом. Мать – об этом речь пойдет ниже – с глухим раздражением относится к освобождению дочери и более или менее сознательно притесняет ее. Усилия, которые прикладывает юноша, чтобы стать мужчиной, вызывают уважение, и ему предоставляется бо́льшая свобода; девушку же не выпускают из дому, контролируют ее отлучки, ее никак не побуждают самой отвечать за свой досуг, за свои развлечения. Нечасто увидишь, чтобы женщины без мужчин отправились в длительную прогулку, в пеший или велосипедный поход, чтобы они играли на бильярде, в шары и т. д. Им трудно проявлять независимость не только из-за того, что воспитание лишает их инициативы, но также из-за царящих в обществе нравов. Если они гуляют по улицам, на них смотрят, к ним пристают. Я знаю девушек, которых никак нельзя назвать робкими, но, несмотря на это, им совсем не нравится в одиночестве гулять по Парижу: их постоянно задевают, им все время нужно быть начеку; все удовольствие испорчено. Если на улицу шумной группкой выскакивают студентки, то, в отличие от студентов-юношей, они привлекают всеобщее внимание; если девушки быстро ходят, поют, громко разговаривают или смеются, грызут яблоко, значит они ведут себя вызывающе, их будут оскорблять, преследовать, к ним будут приставать. Беспечность воспринимается как развязность; самоконтроль, на который обречена женщина, становится для «воспитанных девушек» второй натурой и лишает их непосредственности; избыток жизненных сил не находит выхода. Отсюда нервное напряжение и скука. А скука заразительна, и девушки быстро надоедают друг другу; общая неволя их не объединяет, и потому, в частности, им так необходима компания юношей. Неспособность к самодостаточности порождает робость, преследующая их всю жизнь и отражающаяся даже на их работе. Им кажется, что блестящие успехи – удел одних мужчин; они не осмеливаются ставить себе слишком высокие цели. Мы уже видели, что пятнадцатилетние девочки, сравнивая себя с мальчиками, говорили: «Мальчики лучше». Это убеждение деморализует девочек, поощряет в них лень и посредственность. Одна девушка, не испытывавшая к сильному полу особого почтения, упрекнула какого-то мужчину в трусости, ей возразили, что она и сама большая трусиха. «Ну, женщина – это совсем другое дело», – снисходительно заявила она. Глубинная причина этого пораженчества в том, что девочка-подросток не чувствует ответственности за свое будущее и не находит нужным предъявлять к себе большие требования, поскольку в конечном счете ее судьба зависит не от нее. Совсем не потому она предается мужчине душой и телом, что считает себя ниже его: мысль о его превосходстве возникает и утверждается в ней потому, что она обречена на служение ему. В самом деле, ценность ее человеческой личности не возвысит ее в глазах мужчин: чтобы этого добиться, ей нужно привести себя в соответствие с их грезами. По неопытности она не всегда это сознает. Подчас она ведет себя так же агрессивно, как мальчики, пытается завоевать их расположение грубой властностью, горделивой откровенностью; такое поведение почти наверняка ведет к поражению. Постепенно все девушки, и самые податливые, и самые надменные, понимают, что понравиться можно, только отказавшись от себя. Мать внушает, что они больше не должны обращаться с мальчиками как с товарищами и делать им авансы, что им пристала пассивная роль. Если хочется завязать дружбу или пофлиртовать, то они должны проявлять инициативу так, чтобы никто ее не заметил; мужчины не любят ни девушек с мужскими замашками, ни «синих чулков», ни слишком умных женщин; излишняя дерзость, образованность, ум, слишком сильный характер в женщине пугают их. Как замечает Джордж Элиот, почти во всех романах победу одерживает не брюнетка с мужским характером, а глупая блондинка; в «Мельнице на Флоссе» Мэгги безуспешно пытается изменить эту ситуацию; в итоге она умирает, а замуж за Стивена выходит белокурая Люси. В «Последнем из могикан» сердце героя завоевывает бесцветная Алиса, а не мужественная Кора; в «Маленьких женщинах» Лори смотрит на симпатичную Джо лишь как на друга детства, влюбляется же он в нудную Эми с кудряшками. Быть женственной – значит выглядеть бессильной, пустой, пассивной, послушной. Девушке приходится не только наряжаться и украшать себя, но и подавлять свою непосредственность, заменяя ее заученным изяществом и обаянием, усвоенным у старших. Любая попытка самоутверждения вредит ее женственности и уменьшает шансы соблазнить мужчину. Юноша в начале своего существования испытывает относительно немного трудностей прежде всего потому, что его человеческое и мужское предназначение не противоречат друг другу; об этой счастливой участи он знает с детства. Он завоевывает место в обществе и, соответственно, мужской престиж, осуществляя себя как независимость и свободу; честолюбец вроде Растиньяка стремится к деньгам, славе и женщинам одновременно; к этому его подталкивает ходячее мнение, в соответствии с которым наибольшим вниманием женщин пользуются знаменитые и богатые мужчины. Для девушки, напротив, между ее чисто человеческим уделом и женским назначением существует разрыв. Именно поэтому отрочество для нее – столь трудный и поворотный момент. Прежде она была независимым индивидом, теперь же ей нужно распрощаться с самостоятельностью. Мало того что она, как и ее братья, и даже еще мучительнее, разрывается между прошлым и будущим, к этому добавляется конфликт между ее изначальным требованием быть субъектом, деятельностью, свободой, с одной стороны, и эротическими наклонностями и правилами общества, побуждающими ее принять себя как пассивный объект, – с другой. Стихийно она осознает себя как сущностное: как же ей решиться стать несущностным? «Даже если я могу реализоваться лишь в качестве Другого, как же я откажусь от своего „я“»? Вот тревожная дилемма, над которой бьется вступающая в жизнь женщина. Уже распростившись с детской независимостью, но еще не дойдя до подчиненного положения женщины, она переходит от желания к отвращению, от надежды к страху, отвергая то, что только что призывала; именно эти колебания делают ее на исходе переходного возраста кислой, как незрелый фрукт. В зависимости от своих прежних предпочтений девушка очень по-разному реагирует на свое положение. «Маленькая женщина», юная матрона может легко примириться с происходящими в ней изменениями; однако иногда детская роль «маленькой мамы» прививает ей властность, и она восстает против мужского ига: она готова основать матриархат, но не сделаться эротической игрушкой или служанкой. Часто это старшие дочери, которым с раннего детства поручали ответственные обязанности. «Неудавшийся мальчик», девочка-сорванец, вдруг оказавшись женщиной, иногда испытывает горькое разочарование, которое может быть чревато гомосексуальностью; между тем в независимости и насилии она искала лишь обладания миром и, возможно, вовсе не хочет отказываться от власти, даруемой женственностью, от опыта материнства, от целой части своего удела. Как правило, после некоторого сопротивления девушка смиряется со своей женственностью – ей уже давно знакомо очарование пассивности, она узнала его в детстве, кокетничая с отцом, и позже, предаваясь эротическим грезам; теперь она открывает для себя властную силу пассивности, и к стыду за собственную плоть вскоре примешивается тщеславие. Взволновавшее ее прикосновение, смутивший взгляд – это призыв, просьба; она видит, что ее тело наделено магическими способностями, оно – ее сокровище, ее оружие; она гордится им. Возрождается кокетство, нередко исчезавшее в годы детской независимости. Она начинает краситься, меняет прически, уже не прячет грудь, а массирует ее, чтобы она стала больше, изучает в зеркале свою улыбку. Смятение и соблазн так тесно связаны, что, если у субъекта не пробудилась чувственность, у него не наблюдается никакого желания нравиться. Как показывает практика, состояние женщин, больных недостаточностью щитовидной железы и, как следствие, апатичных и мрачных, можно изменить инъекциями гормонов: они начинают улыбаться, становятся веселыми и игривыми. Психологи, приверженные метафизическому материализму, без долгих размышлений объявили, что кокетство – это «инстинкт», вырабатываемый щитовидной железой; но это расплывчатое объяснение применимо к этому возрасту не больше, чем к младенческому. Дело в том, что при любой органической недостаточности – лимфатическом диатезе, анемии и т. п. – тело воспринимается как бремя; чуждое, враждебное, оно ни к чему не стремится и ничего не обещает; когда же оно вновь обретает равновесие и жизненную силу, субъект сразу признает его своим и через него трансцендирует к другому.