Для девушки эротическая трансценденция состоит в том, чтобы взять мужчину, сделавшись жертвой. Она становится объектом; она осознает себя как объект; этот новый аспект ее бытия вызывает у нее удивление: ей кажется, что она двоится; не полностью совпадая с самой собой, она начинает существовать вовне. Так, в романе Розамунды Леманн «Приглашение к вальсу» Оливия, подойдя к зеркалу, видит незнакомое лицо: перед ней самой вдруг оказывается она-объект; она переживает короткое, но очень сильное потрясение: С недавнего времени, видя свое отражение в зеркале, она испытывала какое-то особое волнение: иногда по непонятным причинам она видела перед собой незнакомую девушку, какое-то совершенно новое существо. Это уже случалось с ней раза два-три. Она смотрелась в зеркало, видела свое отражение. Но что же происходило?.. Сегодня она видела нечто совершенно новое: загадочное выражение лица, серьезное и в то же время сияющее, ниспадающие волнами пышные и блестящие волосы. Тело ее – может быть, все дело в платье – казалось упругим и стройным, оно приобрело четкие очертания, расцвело, стало одновременно гибким и крепким; в нем кипела жизнь. Перед ней, как на портрете, стояла девушка в розовом платье, и все предметы, отражавшиеся в зеркале, обрамляли ее, указывали на нее и шептали: «это вы»… В этом образе Оливию больше всего восхищают те надежды, которые он подает; это и она сама, и в то же время ее детские мечты; но девушка в своем плотском присутствии еще и любуется телом, восхищающим ее как чужое. Она ласкает его, гладит округлость плеча, локтевой сгиб, разглядывает свою грудь, ноги; удовольствие от себя погружает ее в мечты, она ищет в нем нежного приобщения к себе самой. Для юноши любовь к себе и эротическое влечение к объекту обладания противопоставлены: как правило, с наступлением половой зрелости его нарциссизм проходит. У женщины наоборот – поскольку и для любовника, и для самой себя она является пассивным объектом, ее эротизм изначально лишен четкой направленности. Ею движет сложный порыв: она стремится восславить свое тело через знаки внимания, оказываемые мужчинами, которым это тело предназначено; и было бы упрощением думать, что она хочет быть красивой, чтобы пленять, или хочет пленять, чтобы убедиться в своей красоте; и в своей комнате, в одиночестве, и в гостиных, где она стремится привлечь к себе все взоры, она не отделяет мужского желания от любви к себе самой. Такое смешение наглядно проявляется у Марии Башкирцевой. Как мы уже знаем, из-за позднего отнятия от груди у нее резко обострилось присущее всем детям желание привлекать к себе взгляды людей и слышать их похвалу; с пятилетнего возраста и до конца отрочества вся ее любовь сосредоточена на собственной внешности, она до безумия любит свои руки, лицо, грацию; она пишет: «Я сама своя героиня…» Она хочет стать певицей, чтобы на нее взирала восхищенная публика, а она бы в ответ смотрела на нее гордым взглядом; но этот «аутизм» проявляется и в романтических мечтаниях; уже в двенадцать лет она влюблена – ибо жаждет быть любимой и ищет в обожании, которое хочет внушить, лишь подтверждения собственного самообожания. Она влюбляется в герцога Г., хотя не перемолвилась с ним ни словом, и воображает его у своих ног: «Ты будешь ослеплен моим голосом и полюбишь меня… ты действительно достоин только такой женщины, какой я надеюсь быть». Ту же двойственность мы наблюдаем у Наташи из «Войны и мира»: «Мама и та не понимает. Это удивительно, как я умна и как… она мила», – продолжала она, говоря про себя в третьем лице и воображая, что это говорит про нее какой-то очень умный, самый умный и самый хороший мужчина… «Все, все в ней есть, – продолжал этот мужчина, – умна необыкновенно, мила и, потом, хороша, необыкновенно хороша, ловка – плавает, верхом ездит отлично, а голос! Можно сказать, удивительный голос!»… Она возвратилась в это утро опять к своему любимому состоянию любви к себе и восхищения перед собою. «Что за прелесть эта Наташа! – сказала она опять про себя словами какого-то третьего, собирательного мужского лица. – Хороша, голос, молода, и никому она не мешает, оставьте только ее в покое». Кэтрин Мэнсфилд в персонаже Берил также описывает случай, когда нарциссизм и романтическое желание женской участи тесно переплетены: У мерцающего огня камина в столовой на мягком пуфе сидела Берил и играла на гитаре. Она играла и пела для себя одной и, пока играла и пела, не переставала любоваться собой. Отблески пламени падали на башмаки, на красноватую деку гитары, на белые пальцы Берил… «Если бы, стоя за окном, я увидела себя, я, несомненно, влюбилась бы», – подумала она. И она заиграла аккомпанемент еще мягче и уже не пела, а только слушала. «Первый раз, когда я тебя увидел, моя крошка, – а ты и не подозревала, что кто-то смотрит на тебя, – ты сидела на мягком пуфе, подогнув маленькие ножки, и играла на гитаре. Боже, я никогда не забуду…» – Берил откинула голову и запела снова: Даже луна устала… Но тут раздался громкий стук в дверь, и в комнату просунулось багрово-красное лицо служанки… Нет, эта дурацкая девчонка совершенно невыносима. Берил влетела в темную гостиную и зашагала из угла в угол. Она никак не могла успокоиться, никак… Над камином висело зеркало. Она обеими руками оперлась о каминную доску и взглянула на отразившуюся в нем бледную тень. Какая она красивая, и нет никого, кто бы посмотрел на нее, никого… Берил улыбнулась, и ее улыбка действительно была так прелестна, что она снова улыбнулась, но на этот раз уже просто потому, что не могла не улыбнуться («Прелюдия»)[314]. Этот культ собственного «я» выражается у девушки не только в обожании своей физической личности; она хочет владеть своим «я» и воспевать его целиком. Именно с этой целью она ведет дневник, в котором так любит изливать душу; знаменитый дневник Марии Башкирцевой – образец этого жанра. Девушка разговаривает со своей тетрадкой, как совсем недавно разговаривала с куклами, для нее это друг, поверенный, к нему обращаются как к человеку. На его страницах запечатлена правда, которую девушка скрывает от родителей, подруг, учителей, которой упивается в одиночестве. Одна двенадцатилетняя девочка, которая вела дневник до двадцати лет, написала на его первой странице: Я маленький блокнотик, Красивый, милый, скромный, Поверь мне все свои секреты, Я маленький блокнотик[315]. Другие девушки пишут в начале: «Прочесть только в случае моей смерти» или «После моей смерти сжечь». Склонность к секретам, развившаяся у девочки в препубертатном возрасте, только обостряется. Она замыкается в себе, становится нелюдимой, отказывается открывать окружающим то тайное «я», которое считает истинным и которое на самом деле является воображаемым персонажем: она видит себя танцовщицей, как Наташа у Толстого, или святой, как Мари Ленерю, или просто единственным в своем роде чудом. Между этой героиней и тем объективным обликом, какой знают родители и друзья, нет ничего общего. Поэтому девочка убеждает себя, что ее не понимают, и с еще большей страстью углубляется в себя, упиваясь своим одиночеством; ей кажется, что она не похожа на других, она выше их, она – исключение, и она говорит себе, что будущее вознаградит ее за нынешнее серое существование. От своей ограниченной и жалкой жизни она скрывается в мечтах. Она всегда любила мечтать и теперь будет предаваться этой склонности с еще большим пылом; она заслоняет поэтическими штампами пугающий ее мир, окружает мужской пол сиянием лунного света, розовыми облаками, бархатной ночной темнотой; она превращает собственное тело в храм из мрамора, яшмы и перламутра; она сочиняет для себя глупые сказки. Девочка так часто погружается в нелепые выдумки, потому что лишена власти над миром; если бы ей приходилось действовать, она бы разбиралась в нем лучше; но она может лишь ожидать в тумане. Юноша тоже мечтает, но мечтает в основном о приключениях, в которых играет активную роль. Девушка предпочитает приключению чудо; все вещи и люди окутаны для нее смутным магическим ореолом. Но идея магии – это идея пассивной силы; девушка, обреченная на пассивность и в то же время жаждущая власти, неизбежно верит в магию – в магию своего тела, которое полностью подчинит себе мужчин, в магию судьбы, которая вознаградит ее без всяких усилий с ее стороны. О реальном же мире она старается забыть. «Иногда в школе я, сама не знаю как, отвлекаюсь от объяснений и улетаю в страну грез… – пишет одна девушка[316]. – Меня так сильно захватывают восхитительные видения, что я совершенно теряю представление о реальности. Я неподвижно сижу за партой, а когда прихожу в себя, с изумлением вижу, что нахожусь в школе». «Мне больше нравится мечтать, чем сочинять стихи, – пишет другая девушка, – рассказывать себе какую-нибудь красивую сказку без начала и конца, придумывать легенду, любуясь при свете звезд горами. Это гораздо приятнее, потому что не так конкретно и дает впечатление покоя, свежести». Мечтательность может принять болезненную форму, поглотить существование девушки целиком, как в следующем случае[317]: Мари Б., умная и мечтательная девочка, в период полового созревания, который начался у нее приблизительно в четырнадцатилетнем возрасте, начинает страдать психическим возбуждением и манией величия. «В один прекрасный день она заявляет родителям, что она – королева Испании, принимает величественные позы, заворачивается в гардину, смеется, поет, командует, приказывает». В течение двух лет такое состояние повторяется во время месячных, затем восемь лет она живет нормальной жизнью, но остается глубоко мечтательной, стремится к роскоши, нередко с горечью говорит: «Я – дочь служащего». К двадцати трем годам она становится вялой, с презрением относится к окружающим, вынашивает честолюбивые замыслы. В конце концов она доходит до такого состояния, что ее приходится поместить в госпиталь Святой Анны, где она проводит восемь месяцев, затем возвращается домой и в течение трех лет не встает с постели. Она становится «противной, злой, буйной, капризной, ничего не делает, превращает жизнь всех своих близких в настоящий ад». Ее опять отправляют в госпиталь Святой Анны, и больше она оттуда не выходит. Она не встает с постели, ничем не интересуется. Иногда, в периоды, которые, по-видимому, совпадают с месячными, она встает, заворачивается в одеяло, принимает театральные позы, посылает врачам улыбки или иронические взгляды… В ее речах нередко слышатся признаки эротических желаний, а высокомерное поведение свидетельствует о мании величия. Она все больше и больше погружается в мечты, время от времени на лице ее блуждает довольная улыбка, она совсем не следит за собой и даже пачкает постель. «Она надевает на себя странные украшения. Она обходится без рубашки, часто не пользуется простынями и укрывается лишь одеялом, лежит голая, а на голове у нее диадема из фольги, на руках, ногах, плечах – множество браслетов из тесемок и лент. На пальцах – кольца из того же материала». В то же время иногда она вполне разумно рассуждает о своем состоянии. «Я помню приступ болезни, который у меня когда-то был. В сущности, я понимала, что все это неправда. Я поступала так, как поступает маленькая девочка: играя в куклы, она хорошо знает, что они не живые, но хочет убедить себя в обратном… Я делала всякие прически, наряжалась. Сначала это меня забавляло, а потом мало-помалу это стало сильнее меня, как будто меня околдовали; как будто мечта превратилась в реальность… Я чувствовала себя актрисой, играющей роль. Я жила в воображаемом мире. Я как бы жила многими жизнями и во всех этих жизнях была главной героиней… Да, я пережила много жизней, в одной из них я вышла замуж за очень красивого американца, он носил золотые очки… У нас был большой дом, у каждого – своя комната. Какие вечера я устраивала!.. Я жила во времена пещерных людей… Еще я вела распутную жизнь, я потеряла счет мужчинам, с которыми спала. Здесь вы немного отстали от жизни. Удивляетесь, когда я обнажаюсь и надеваю золотое украшение на бедра. Раньше у меня были друзья, я их очень любила. Я устраивала у себя праздники. Было много цветов, духов, дорогих мехов. Друзья дарили мне предметы искусства, статуи, машины… Когда я лежу голая под простыней, это напоминает мне прошлую жизнь. Я любовалась своим отражением в зеркале, как актриса… Как по волшебству, я становилась кем хотела. Я даже делала глупости. Была морфинисткой, нюхала кокаин. У меня были любовники… Они приходили ко мне ночью. Всегда вдвоем. С ними приходили парикмахеры, и мы рассматривали почтовые открытки». Она влюблена в одного из врачей и заявляет, что она его любовница. Рассказывает, что у нее была трехлетняя дочь. Говорит, что у нее есть также шестилетняя дочь, очень богатая, сейчас она путешествует. Ее отец – очень шикарный мужчина. «Она рассказывает еще с десяток подобных историй. В каждой речь идет о неестественной жизни, которой она живет в своем воображении». Очевидно, что эта болезненная мечтательность была направлена в основном на утоление нарциссизма девушки, которая не рассчитывает на достойную ее жизнь и боится столкнуться с истиной существования; у Мари Б. процесс компенсации, характерный для многих девочек-подростков, просто дошел до крайности. Однако девушке недостаточно одинокого поклонения самой себе. Чтобы состояться, ей необходимо существовать в сознании другого человека. Часто она ищет помощи у подруг. Несколькими годами раньше задушевная подружка помогала ей вырваться из материнского круга и познавать мир, в частности мир секса; теперь подруга является одновременно и объектом, позволяющим девушке преодолеть границы своего «я», и свидетелем, возвращающим ей это «я». Некоторые девочки демонстрируют друг другу свое обнаженное тело, сравнивают грудь; достаточно вспомнить сцену из «Девушек в униформе», где показаны подобные рискованные игры пансионерок; они ласкают друг друга, иногда безотчетно, а иногда и со знанием дела. Почти у всех девушек наблюдаются лесбийские наклонности; Колетт в «Клодине в школе» пишет об этом прямо, Розамунда Леманн в «Пыли» ограничивается намеками; эти наклонности почти не отличаются от нарциссического упоения: девушка вожделеет в другой собственную нежную кожу, собственные изящные формы; и наоборот, преклонение перед собой предполагает культ женственности как таковой. В сексуальном отношении мужчина – субъект; поэтому в норме желание, влекущее мужчин к отличному от них объекту, разделяет их; но женщина есть абсолютный объект желания; вот почему во всех лицеях, школах, пансионах, мастерских так часто встречается «особенная дружба»; иногда это чисто духовные отношения, иногда – в полном смысле слова плотские. В первом случае подруги раскрывают друг другу душу, делятся секретами; знак высшего и страстного доверия – показать избраннице свой дневник; в отсутствие половых отношений подруги проявляют друг к другу предельную нежность и нередко обмениваются физическими доказательствами своих чувств: так Наташа прижигает себе руку раскаленной докрасна линейкой, чтобы доказать свою любовь к Соне; но чаще всего они называют друг друга множеством ласковых имен, обмениваются пылкими письмами. Вот, к примеру, что пишет любимой подруге Эмили Дикинсон, юная пуританка из Новой Англии: Сегодня я целый день думаю о вас, а ночью видела вас во сне. Мы гуляли в чудесном саду, я помогала вам нарезать букет роз, но никак не могла набрать полную корзину цветов. Целый день я молюсь, чтобы увидеть вас во сне, а по мере того как приближается ночь, мне становится все радостнее, я с нетерпением считаю минуты, отделяющие меня от темноты и сновидений, в которых я вижу никогда не наполняющуюся корзину… В работе «Душа подростка» Мендус приводит немало подобных писем: Дорогая Сюзанна… Мне хотелось бы начать свое письмо со стихов из Песни песней: О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Как библейская невеста, вы похожи на саронский нарцисс, на лилию долин, и для меня вы всегда значили больше, чем обычная девушка; вы были символом множества прекрасных и возвышенных вещей… и поэтому, о моя чистейшая Сюзанна, я люблю вас чистой и бескорыстной и даже немного религиозной любовью. Другая девушка пишет в дневнике о менее возвышенных чувствах: Мы сидели рядом, она своей белой ручкой обнимала меня за талию, одна моя рука лежала на ее круглом плече, а другая прижималась к ее обнаженной руке. Я прикасалась телом к ее нежной груди и прямо перед собой видела ее приоткрытый ротик и хорошенькие зубки… Меня била дрожь, лицо мое горело[318]. В книге г-жи Эвар «Девочка-подросток» также собрано немало подобных интимных излияний: Моей возлюбленной фее, моей любимой, дорогой. Моя прекрасная фея. Ах! Скажи, что ты меня еще любишь, скажи, что я по-прежнему твоя лучшая подруга. Мне грустно, я так люблю тебя, о моя Л., и не могу сказать тебе все, выразить тебе всю свою привязанность, нет слов, чтобы описать мою любовь. Слово «обожание» ничего не выражает по сравнению с тем, что я чувствую; иногда мне кажется, что у меня разорвется сердце. Завоевать твою любовь – это так прекрасно, что я не смею на это надеяться. Милочка моя, скажи, что ты меня не разлюбишь!.. и т. д. От пылкой нежности недалеко до порочной девичьей любви; иногда одна из подруг подавляет другую и садистски пользуется своей властью; но чаще такая любовь бывает взаимной, без унижения и борьбы; удовольствие, которое девочки доставляют друг другу, остается таким же невинным, как в то время, когда каждая любила самое себя, без удвоения в паре. Но в самой этой невинности есть что-то пресное; вступая в жизнь, желая достичь Другого, девушка хочет воскресить магию обращенного на нее отцовского взгляда, ей требуются любовь и ласка божества. Она обратит свои желания на женщину, менее чуждую и пугающую, чем мужчина, но причастную к мужскому превосходству; женщина, которая имеет профессию, сама зарабатывает на жизнь, имеет определенный вес в обществе, легко станет для нее столь же притягательной, как и мужчина: известно, какое «пламя» пылает в сердцах школьниц по отношению к учительницам и воспитательницам. Клеменс Дейн в романе «Женский полк» целомудренно описывает жгучие страсти. Иногда девушка делится своей великой страстью с задушевной подругой; бывает и так, что они обе влюблены и каждая хвастает, что любит сильнее. Вот что пишет, например, одна школьница своей лучшей подруге: Я лежу в постели с насморком и думаю только о мадемуазель X. Я никогда еще так не любила никакую учительницу. Уже в прошлом году она мне очень нравилась, а теперь я ее по-настоящему люблю. Мне кажется, даже больше, чем ты. Мне представляется, что я ее целую и чуть не падаю в обморок. Я жду не дождусь, когда опять пойду в школу: ведь я увижу ее[319]. Часто девушка набирается смелости и признается в своих чувствах самому кумиру: Дорогая… невозможно описать моего отношения к вам… Когда я не могу вас увидеть, я готова на все, чтобы встретиться с вами; я думаю о вас постоянно. Когда я встречаюсь с вами, у меня навертываются слезы и мне хочется спрятаться; я такая маленькая и невежественная по сравнению с вами. Когда вы разговариваете со мной, я смущаюсь, волнуюсь, мне кажется, что я слышу нежный голос феи, какой-то любовный гул, это невозможно передать. Я слежу за всеми вашими движениями, не слышу, что вы говорите, бормочу какие-нибудь глупости. Вы сами видите, дорогая… как это все запутанно. Одно только мне ясно: я люблю вас всеми силами души[320]. Директриса одного профессионального училища рассказывает: Помню, что в школьные годы мы вырывали друг у друга бумагу, в которую один наш молодой учитель заворачивал завтрак, мы платили по двадцать пфеннигов за кусочек этой бумаги. Еще наши пылкие чувства выражались в том, что мы коллекционировали его использованные билеты на метро[321]. Поскольку любимая женщина призвана играть мужскую роль, лучше, чтобы она была незамужней: замужество не всегда отталкивает юную обожательницу, но стесняет ее; ей очень не нравится, что объект ее поклонения подчинен власти супруга или любовника. Часто эти страсти бурлят в тайне или, по крайней мере, в чисто платоническом плане; но переход к конкретной эротике в данном случае значительно более вероятен, чем с возлюбленным-мужчиной; даже если у девочки никогда не было детских сексуальных отношений со сверстницами, ее не пугает женское тело; нередко ее близость с сестрами или с матерью была проникнута неуловимой чувственностью, и с возлюбленной переход от нежности к удовольствию также произойдет незаметно. Когда в «Девушках в униформе» Доротея Вик целует в губы Герту Тиле, ее поцелуй одновременно и материнский, и сексуальный. Женщины – сообщницы, и это заглушает голос стыдливости; в смятении, которое одна из них вызывает в другой, обычно отсутствует насилие; однополые ласки не предполагают ни дефлорации, ни пенетрации: они удовлетворяют детский клиторальный эротизм и не требуют новых и тревожных метаморфоз. Девушка может осуществить свое предназначение как пассивного объекта, не чувствуя в себе глубокого отчуждения. Именно об этом говорит Рене Вивьен в стихах, описывающих отношения «проклятых женщин» и их любовниц: Nos corps sont pour leur corps un fraternel miroir, Nos lunaires baisers ont de pâles douceurs, Nos doigts ne froissent point le duvet d’une joue