Et nous pouvons quand la ceinture se dénoue Etre tout à la fois des amants et des soeurs[322]. Наши тела – братское зеркало друг друга, В наших лунных поцелуях – бледная сладость, Наши пальцы не потревожат пушок на щеке, И, когда развяжется пояс, мы можем Быть сразу и любовниками, и сестрами. И в другом стихотворении: Car nous aimons la grâce et la délicatesse Et ma possession ne meurtrit pas tes seins… Ma bouche ne saurait mordre âprement ta bouche[323]. Ибо мы любим изящество и деликатность, И, обладая тобой, я не терзаю твою грудь… Мой рот не способен жадно кусать твои губы. Поэтическое употребление слов «грудь» и «губы» ясно обещает подруге, что к ней не применят силу. А девушка отдает свою первую любовь не мужчине, а старшей женщине отчасти именно из страха перед насилием, перед изнасилованием. Женщина, обладающая чертами мужчины, воплощает для нее и отца, и мать: от отца у нее авторитет, трансценденция, она – источник и мера ценностей, она возвышается над окружающим миром, она божественна; но она остается женщиной, а девушка, и когда ее мать была скупа на ласки, и когда, наоборот, слишком долго нежила ее, мечтает, как и ее братья, о тепле материнской груди; в женской плоти, так похожей на ее собственную, она самозабвенно ощущает то непосредственное слияние с жизнью, которое было уничтожено отнятием от груди; а обволакивающий ее сторонний взгляд преодолевает индивидуализирующий ее разрыв. Конечно, любые человеческие отношения предполагают конфликты, а любая любовь – ревность. Но многие трудности, возникающие между девственницей и ее первым возлюбленным, здесь сглажены. Гомосексуальный опыт может перерасти в настоящую любовь; он может принести девушке такое счастье и внутреннее равновесие, что она захочет продлить его, повторить, сохранит о нем ностальгические воспоминания; он может проявить или пробудить в девушке лесбийские наклонности[324]. Но чаще всего он послужит лишь одним из этапов: сама его доступность делает его недолговечным. В любви девушки к старшей женщине отражается ее жажда собственного будущего: ей хочется отождествить себя с кумиром, и, если кумир не обладает каким-то исключительным превосходством, его аура быстро меркнет; младшая, утверждая себя, начинает судить, сравнивать, и другая, выбранная именно за то, что она была близка и не внушала страха, оказывается недостаточно другой, чтобы долго держать девушку в своей власти; позиции богов-мужчин куда более прочны, ибо их небеса расположены дальше. Любопытство и чувственность подталкивают девушку к более бурным объятиям. Зачастую она изначально воспринимает гомосексуальную связь как некий переход, инициацию, ожидание; она играла в любовь, ревность, гнев, гордость, радость, страдание с более или менее отчетливой мыслью, что без особого риска подражает историям, о которых мечтает, но которые не решилась или не имела случая пережить. Она предназначена для мужчины и знает об этом, она хочет нормальной, полноценной женской судьбы. Мужчина ослепляет ее и в то же время внушает ей страх. Чтобы примирить эти противоречивые чувства, она различает в нем самца, который пугает ее, и лучезарное божество, которому она набожно поклоняется. С приятелями-мальчиками она резка и дика, но обожествляет недосягаемых прекрасных принцев: киноактеров, фотографии которых вешает над кроватью, героев, умерших или живых, но в любом случае недоступных, случайных незнакомцев, которых никогда больше не увидит. Такая любовь не создает никаких проблем. Иногда ее объектом становится мужчина, обладающий высоким социальным статусом или выдающимся умом, но чья внешность не способна внушить любовное волнение, – например, старый чудаковатый профессор. Пожилые люди так далеки от мира, в котором замкнута девушка, что можно тайно отдать им свою любовь, посвятить себя им, как посвящают себя Богу: в таком даре нет ничего унизительного, он принесен добровольно, поскольку в нем нет ничего плотского. Романтическая влюбленная охотно соглашается, чтобы ее избранник выглядел скромно, чтобы он был некрасив, немного смешон: так она чувствует себя в еще большей безопасности. Она притворно оплакивает препятствия, мешающие их союзу, но на самом деле выбрала его как раз потому, что никакие реальные отношения между ними невозможны. Тем самым она может превратить любовь в абстрактный, чисто субъективный опыт, не затрагивающий ее цельности; ее сердце учащенно бьется, она испытывает боль разлуки и муки встречи, досаду, надежду, обиду и восторг, но вхолостую; ее «я» во все это не вовлечено. Забавно отметить, что чем удаленнее кумир, тем он великолепнее: учителю музыки, которого девушка видит каждый день, лучше быть смешным и некрасивым; но если она влюбляется в постороннего человека, вращающегося в недоступных ей сферах, то он должен быть красивым и мужественным. Главное, чтобы ни в коем случае не вставал вопрос о сексе. Все эти головные влюбленности продолжают и закрепляют нарциссизм, где эротика явлена лишь в своей имманентности, без реального присутствия Другого. Часто девушка живет необычайно насыщенной воображаемой жизнью потому, что находит в ней оправдание, позволяющее избегать реального опыта. Она предпочитает примешивать к реальности свои фантазмы. Среди примеров, которые приводит Х. Дейч в «Психологии женщин», есть весьма показательный: одна красивая и соблазнительная девушка, за которой вполне могли бы ухаживать, категорически отказывалась общаться с окружавшими ее молодыми людьми; однако в тринадцать лет она втайне выбрала для поклонения довольно некрасивого семнадцатилетнего юношу, с которым ни разу не перемолвилась и словом. Она раздобыла его фотографию, сделала на ней дарственную надпись от его имени и в течение трех лет вела дневник, в котором каждый день описывала свои воображаемые отношения с ним: они целовались, страстно обнимались, иногда они ссорились до слез, и она в самом деле ходила с красными, заплаканными глазами; потом они мирились, она от его имени посылала себе цветы и т. д. После переезда, разлучившего ее с ним, она писала ему письма, но не отсылала их и сама на них отвечала. Вполне очевидно, что эта история была попыткой защититься от реального опыта, который ее пугал. Этот случай близок к патологии. Но он в преувеличенном виде отражает процесс, который можно наблюдать у нормальных девушек. У Марии Башкирцевой мы видим поразительный пример воображаемой любовной жизни. Она утверждает, что влюблена в герцога Г., но ни разу с ним не говорила. На самом деле она стремится возвеличить собственное «я»; но она женщина, а главное, в то время, когда она жила, и в той социальной среде, к которой принадлежала, для нее не могло быть и речи о том, чтобы добиться успеха в самостоятельном существовании. В восемнадцатилетнем возрасте она проницательно замечает: «Я пишу К., что хотела бы быть мужчиной. Я знаю, что я могла бы сделаться чем-нибудь, но куда прикажете деваться со своими юбками? Замужество – единственная дорога для женщины; для мужчины есть тридцать шесть выходов, у женщины только один». То есть она нуждается в любви мужчины; но для того чтобы он был способен наделить ее самодостаточной ценностью, он сам должен быть самодостаточным сознанием. «Никогда не понравится мне человек ниже меня по положению, – пишет она. – Человек богатый, независимый полон гордого покоя. Уверенность всегда имеет в себе нечто победоносное, и я люблю в Г. этот вид – уверенный, капризный, фатоватый и жестокий; в нем есть что-то нероновское». Или далее: «Преклонение женщины перед превосходством любимого человека должно быть лучшим удовлетворением для самолюбия возвышенной женщины». Так нарциссизм приводит к мазохизму: эта связь просматривалась уже у девочки, грезящей о Синей Бороде, о подвигах Гризельды и святых мучениц. «Я» складывается словно для Другого и благодаря другому, и чем могущественнее Другой, тем богаче и сильнее «я»; покоряя своего господина, оно вбирает в себя все добродетели, которыми тот обладает: если бы Нерон полюбил Марию Башкирцеву, она была бы Нероном; обратить себя в ничто перед Другим – значит осуществить Другого одновременно и в себе, и для себя; на деле эта мечта о ничто есть горделивая воля к бытию. На деле Мария Башкирцева так и не встретила настолько великолепного мужчину, чтобы согласиться на отчуждение в нем. Одно дело преклонять колена перед божеством, созданным самой собой и пребывающим на расстоянии, и совсем другое – отдаться самцу из плоти и крови. Многие девушки упорно не расстаются с мечтами, даже вступив в реальный мир; они ищут мужчину, который бы превосходил всех прочих положением в обществе, заслугами, умом; им хочется, чтобы он был старше их, уже многого добился в жизни, имел власть и авторитет; их привлекают богатство и слава: избранник представляется им абсолютным Субъектом, который своей любовью передаст им свое великолепие и незаменимость. Его превосходство идеализирует любовь, которую питает девушка: она хочет отдаться ему не потому, что он мужчина, а потому, что он – вот этот человек, лучший из лучших. «Я хотела видеть гигантов, а вижу только мужчин», – говорила мне недавно одна подруга. Во имя этих высоких требований девушка пренебрегает слишком заурядными претендентами и уходит от сексуальных проблем. К тому же в мечтах, ничем не рискуя, она лелеет собственный образ, который пленяет ее как образ, притом что соответствовать ему она не собирается. Мария Ле Ардуэн в «Черном парусе» рассказывает, что ей нравилось воображать себя преданной жертвой мужчины, тогда как на самом деле она была очень властной. Из-за какой-то стыдливости я никогда не выражала в реальной жизни скрытые наклонности моей натуры, но в течение долгого времени они давали пищу моему воображению. Насколько я себя знаю, в действительности у меня властный, несдержанный характер; в сущности, я не способна уступать. Однако во мне жила потребность самоуничижения, и иногда я воображала себя самоотверженной женщиной, живущей лишь ради исполнения своего долга, к тому же до идиотизма влюбленной в мужчину и стремящейся выполнять все его желания. Жили мы в ужасной нужде. Муж работал до изнеможения и возвращался домой совершенно обессиленный. Я портила себе глаза, занимаясь починкой его одежды у окна, в которое почти не проникал свет. В маленькой закопченной кухне я готовила ему какую-то жалкую еду. Наш единственный ребенок все время болел и едва не умер. Однако на лице у меня постоянно блуждала мягкая мученическая улыбка, а в глазах светилось молчаливое мужество, которое в реальной жизни вызывало у меня отвращение. Помимо этих нарциссических удовольствий, некоторые девушки испытывают вполне конкретную потребность в руководителе, в господине. Избавившись от родительской власти, они не знают, как справиться с непривычной самостоятельностью; использовать ее они могут только негативно; они становятся капризными, экстравагантными и стремятся снова снять с себя бремя свободы. История капризной, надменной, строптивой, несносной девушки, в которую влюбляется и которую укрощает разумный мужчина, – весьма распространенный сюжет бульварной литературы и кино: этот штамп льстит одновременно и мужчинам и женщинам. Подобную историю рассказывает, в частности, г-жа де Сегюр в книге «Прелесть, а не ребенок!». В детстве Жизель разочаровалась в слишком снисходительном отце и привязалась к пожилой и очень строгой тетушке. Позже, уже девушкой, она попадает под влияние взыскательного молодого человека по имени Жюльен, который беспощадно говорит ей в глаза правду, унижает ее, стремится ее переделать; она выходит замуж за богатого, но бесхарактерного герцога и очень страдает; наконец, овдовев и приняв требовательную любовь своего наставника, она находит счастье и умиротворение. В «Хороших женах» Луизы Олкотт независимая Джо влюбляется в своего будущего мужа, когда он строго выговаривает ей за легкомысленный проступок; он тоже ругает ее, и она сразу спешит попросить прощения, подчиниться. Несмотря на кичливую надменность американских женщин, в голливудских фильмах мы сотни раз видели строптивых девушек, укрощенных целительной грубостью возлюбленного или мужа: пара пощечин и даже порка предстают в них верными способами добиться взаимности. Но в действительности переход от идеальной любви к плотской весьма непрост. Многие женщины старательно избегают сближения с предметом своей страсти из-за более или менее осознанной боязни разочароваться. Если герой, гигант, полубог отвечает девушке взаимностью и превращает ее любовь в реальный опыт, девушка пугается; ее кумир становится самцом, и она брезгливо отворачивается от него. Есть кокетливые девушки, которые всеми силами стараются соблазнить «интересного» или «привлекательного» для них мужчину, но, как ни парадоксально, злятся, если в ответ он проявляет слишком бурные чувства; он нравился им потому, что казался недоступным; влюбившись, он становится банальным. «Он ничем не отличается от других мужчин». Девушка досадует на него за то, что он уронил себя в ее глазах, и под этим предлогом отказывается от физических отношений с ним, пугающих ее девственную чувственность. Если девушка уступает своему «идеалу», она бывает холодна в его объятиях; «после таких случаев, – пишет Штекель во „Фригидной женщине“, – некоторые экзальтированные девушки кончают с собой, ибо вся их воображаемая любовная конструкция рушится, а Идеал предстает перед ними в виде „грубого животного“». Из-за тяги к невозможному девушка нередко влюбляется в мужчину, когда он начинает ухаживать за ее подругой; не менее часто она выбирает женатого мужчину. Она легко поддается чарам донжуанов; она мечтает подчинить и привязать к себе соблазнителя, которого не может удержать ни одна женщина, тешит себя надеждой его переделать; но в глубине души она знает, что не добьется успеха, и именно это, среди прочего, определяет ее выбор. Есть девушки, которые на всю жизнь остаются неспособными испытать реальную, полноценную любовь. Они всю жизнь ищут недостижимый идеал. Дело в том, что нарциссизм девушки вступает в противоречие с опытом, который уготован ей ее сексуальностью. Женщина принимает себя как несущностное лишь при условии, что в своем самоотречении вновь окажется сущностной. Превращаясь в объект, она тут же становится кумиром, в котором с гордостью узнает себя; но она отвергает неумолимую диалектику, которая вновь возвращает ее к несущностному. Она хочет быть притягательным сокровищем, а не вещью, которую можно взять. Ей нравится, когда в ней видят чудесный фетиш, обладающий магическими чарами, а не рассматривают ее как плоть, которую осматривают, ощупывают, терзают: поэтому мужчина лелеет женщину-жертву и бежит от людоедки Деметры. Она гордится тем, что пленяет мужчину, вызывает его восхищение, но восстает против мысли, что сама может стать его пленницей. В пубертатный период она узнала, что такое стыд; и теперь стыд примешивается к ее кокетству и к ее тщеславию, мужские взгляды одновременно и льстят ей, и оскорбляют ее; ей хочется, чтобы в ней видели лишь то, что она показывает, а взгляды слишком проницательны. Отсюда ее непоследовательность, сбивающая с толку мужчин: она носит глубокие декольте и короткие платья, но, как только на нее смотрят, краснеет и сердится. Забавы ради она провоцирует мужчину, но, если замечает, что вызвала в нем желание, с отвращением отдаляется от него; желание мужчины – не только лестный знак внимания, но и оскорбление; в той мере, в какой она чувствует ответственность за свое обаяние и ей кажется, что пользуется им по своей воле, победы кружат ей голову; но поскольку ее внешность, ее формы и плоть суть переживаемая данность, она хочет спрятать их от этой чужой и нескромной свободы, жаждущей ими обладать. Именно в этом глубинный смысл той изначальной стыдливости, которая непонятным образом сочетается с самым смелым кокетством. Девочка может отважиться на самые дерзкие выходки, потому что не понимает, что они обнаруживают ее пассивность: как только она замечает это, ее охватывает страх и гнев. Нет ничего более двусмысленного, чем взгляд; он существует на расстоянии и потому кажется почтительным, но он коварно завладевает тем образом, на который направлен. Вступающая в жизнь женщина окружена подобными ловушками. Она уже начинает отдавать себя, но тут же съеживается и убивает в себе желание. Ее не до конца сформировавшееся тело ощущает ласку то как нежное удовольствие, то как неприятную щекотку; поцелуй сначала волнует ее, а потом вдруг смешит; за каждой ее уступкой следует бунт; она позволяет себя поцеловать, но нарочито вытирает губы; ее улыбка и нежность могут неожиданно смениться иронией и враждебностью; она дает обещания и сознательно про них забывает. Такова Матильда де ла Моль, очарованная красотой и редкими качествами Жюльена, желающая обрести в любви исключительную судьбу, но сердито отвергающая господство собственных чувств и чужого сознания; она переходит от раболепства к высокомерию, от мольбы к презрению; отдавая что-то, она тут же заставляет за это платить. Такова Моника, чей портрет рисует Марсель Арлан: она путает любовное смятение и грех, любовь для нее – постыдное самоотречение, ее кровь бурлит, но этот пыл ей ненавистен, она покоряется, но тут же артачится. «Незрелый плод» защищается от мужчины, выставляя напоказ свою детскую и порочную природу. Девушку часто изображали наполовину дикаркой, наполовину смиренницей. Так, например, описывает ее Колетт в «Клодине в школе», а также в «Ранних всходах», в образе соблазнительной Винки. Винка пылко интересуется окружающим миром и чувствует себя в нем госпожой; но в ней живет и любопытство, чувственное и романтическое желание мужчины. Она пропадает в зарослях ежевики, ловит креветок, лазит по деревьям и в то же время вздрагивает, когда ее приятель Фил касается ее руки; она познает смятение, превращающее тело в плоть, впервые приоткрывающее в женщине женщину; она взволнована, хочет выглядеть красивой, иногда она причесывается, красится, надевает кисейные платья, ее забавляет кокетство, возможность соблазнять; но поскольку она хочет и существовать для себя, а не только для другого, ей случается временами бегать в старых некрасивых платьях, в мешковатых штанах; какая-то часть ее самой осуждает кокетство и считает его отказом от своего «я», поэтому она нарочно пачкает пальцы чернилами, выходит из дому непричесанная, грязная. Из-за этого бунтарства она делается неловкой, и это вызывает у нее досаду; она сердится, краснеет, становится еще более неуклюжей и в конце концов начинает ненавидеть свои неудачные попытки понравиться. На этом этапе девушка уже не хочет быть ребенком, но еще не соглашается стать взрослой, она недовольна и своим ребячеством, и женским смирением. Она отвергает все. Это и есть главная характеристика девушки, позволяющая понять большинство ее поступков; она не согласна с уделом, уготованным ей природой и обществом, но не отвергает его позитивно; в ней царит слишком сильный разлад, она не может вступить в борьбу с миром, ограничиваясь бегством от реальности или символическим протестом. В каждом ее желании кроется тревога: она жаждет вступить во владение своим будущим, но боится порвать с прошлым; ей хочется «иметь» мужчину, но быть его добычей ей отвратительно. В свою очередь, любой ее страх скрывает желание: изнасилование внушает ей ужас, но она стремится к пассивности. Поэтому она обречена лицемерить и хитрить; она предрасположена к негативным навязчивым идеям самого разного свойства, в которых выражается двойственность желания и страха. Одна из самых распространенных среди девушек форм протеста – насмешка. Лицеистки, мидинетки «прыскают», рассказывая друг другу любовные или непристойные истории, разговаривая о флирте, видя мужчин или целующихся влюбленных; я знала школьниц, которые специально ходили в Люксембургском саду по аллее влюбленных, чтобы посмеяться; другие посещали турецкие бани, чтобы поиздеваться над толстыми дамами с отвислыми животами и грудями; насмешки над женским телом, над мужчинами, над любовью – это способ не признавать сексуальность; эти смешки – не только вызов взрослым, но и попытка преодолеть собственное смущение; девушки играют с образами, со словами, чтобы уничтожить их опасную магию; так, при мне ученицы четвертого класса «прыснули», обнаружив в латинском тексте слово «femur» (бедро, задняя нога). И тем более, если девушка позволяет себя целовать и тискать, она возьмет реванш, расхохотавшись в лицо партнеру или высмеивая его с подругами. Помню, как однажды ночью в купе железнодорожного вагона две девушки по очереди обнимались с коммивояжером, очень довольным такой удачей; в перерывах девушки истерически смеялись: компромисс между сексуальностью и стыдом вернул их к поведению переходного возраста. Девушки ищут помощи не только во взрывах хохота, но и в языке: в устах некоторых из них можно услышать такие выражения, от которых покраснели бы их братья; их это не пугает, тем более что из-за почти полного неведения выражения эти не вызывают у них сколько-нибудь четких образов; цель этого сквернословия – если не помешать этим образам формироваться, то по крайней мере обезопасить их; неприличные истории, которые рассказывают друг другу лицеистки, призваны не столько удовлетворить сексуальные инстинкты, сколько отвергнуть сексуальность: они хотят видеть в ней только смешные стороны, считать секс механической, почти хирургической операцией. Но, так же как и насмешки, обсценная лексика есть не только протест: это вызов взрослым, нечто вроде кощунства, намеренно порочное поведение. Отвергая природу и общество, девушка провоцирует их, бросает им вызов с помощью самых разных странностей. У нее часто наблюдаются пищевые мании: она ест карандашные грифели, облатки, щепки, живых креветок, десятками глотает таблетки аспирина, а иногда даже мух и пауков; одна моя знакомая девушка, надо сказать весьма разумная, делала и заставляла себя пить какие-то ужасные смеси из кофе и белого вина; кроме того, иногда она грызла сахар, смоченный в уксусе; другая, обнаружив в салате червяка, решительно съела его. Все дети с увлечением изучают мир глазами, руками – и, более лично и тесно, ртом; но девочка в переходном возрасте с особым удовольствием изучает все несъедобное и отвратительное. Их часто привлекает именно «отвратительное». У одной красивой, в меру кокетливой и аккуратной девушки была какая-то неодолимая тяга ко всему, что казалось ей «грязным»: она брала в руки насекомых, разглядывала грязное гигиеническое белье, слизывала кровь из царапины. Играть с нечистыми вещами – это, разумеется, один из способов преодолеть отвращение; чувство это стало для нее особенно значимым в пубертатный период: девочке отвратительно собственное слишком плотское тело, менструальная кровь, сексуальные отношения взрослых, мужчина, которому она предназначена; она отрицает это, находя удовольствие в возне с вещами, вызывающими у нее брезгливость. «Раз уж каждый месяц из меня будет течь кровь, я докажу, что она меня нисколько не пугает, слизывая кровь из царапины. Поскольку мне придется пройти через возмутительное испытание, почему бы не съесть червяка?» Это настроение еще более отчетливо проявляется в членовредительстве, часто встречающемся в этом возрасте. Девушка кромсает себе ляжку бритвой, прижигают себя сигаретой, делает себе порезы, царапины; одна из моих подруг молодости, чтобы не идти на скучный прием, однажды так рассекла себе ногу топориком, что полтора месяца пролежала в постели. Эти садомазохистские практики суть предвосхищение сексуального опыта и одновременно протест против него; подвергая себя испытаниям, девушка преследует цель закалиться против любой напасти, обезопасить их все, включая первую брачную ночь. Когда она сажает себе на грудь слизняка, глотает целую упаковку аспирина, наносит себе раны, она тем самым бросает вызов своему будущему любовнику: «ты не сможешь причинить мне ничего более ужасного, чем то, что я причиняю себе сама». Все это – мрачное и горделивое приобщение к сексуальному опыту. Ей уготована роль пассивной добычи, и она отстаивает свою свободу, даже испытывая боль и отвращение. Нанося себе рану ножом или прижигая себя, она протестует против пенетрации и дефлорации; своим протестом она обращает их в ничто. Она мазохистка, ибо своим поведением причиняет себе боль, но главное – садистка: в качестве независимого субъекта она оскорбляет, попирает, мучит свою зависимую плоть, плоть, обреченную на подчинение, ненавистную, но неотделимую от ее «я». Ибо она ни при каких обстоятельствах не стремится по-настоящему отвергнуть свою судьбу. Ее садомазохистские мании предполагают глубокое лицемерие: если девочка предается им, значит в своем отказе она принимает будущее женщины; она бы не истязала с ненавистью свою плоть, если бы для начала не осознала себя плотью. Даже ее взрывные приступы насилия случаются на общем фоне смирения. Когда юноша восстает против отца, против мира, он предается действенному насилию; он задирает товарища, дерется, он кулаками утверждает себя как субъект, навязывает миру свою волю, одолевает его. Но девушке запрещено утверждать себя и навязывать свою волю, и именно это ее так сильно возмущает: она не надеется ни изменить мир, ни возвыситься над ним; она знает или по крайней мере считает, что связана по рукам и ногам, и, возможно, даже сама этого хочет; она может лишь разрушать; в ее ярости кроется отчаяние: на какой-нибудь скучной вечеринке она бьет посуду, стекла, вазы – но не для того, чтобы победить судьбу; это всего-навсего символический протест. В своем нынешнем бессилии она восстает против будущего порабощения, и ее бесполезные взрывы не только не освобождают ее от пут, но зачастую лишь сильнее их затягивают. Женское насилие, направленное против себя или против окружающего мира, всегда носит негативный характер: оно скорее зрелищно, чем действенно. Мальчик, карабкаясь на скалы или дерясь с товарищами, смотрит на физическую боль, на раны и шишки как на незначительные последствия своей позитивной деятельности; он не стремится к ним и не избегает их (кроме тех случаев, когда страдает комплексом неполноценности и находится в том же положении, что и женщины). Девушка наблюдает за своими страданиями со стороны: она скорее ищет в своей душе склонность к насилию и бунту, чем интересуется их результатами. Ее порочность объясняется тем, что она прочно связана с миром детства и не может, да и не хочет, вырваться из него; она скорее бьется в клетке, чем стремится освободиться; ее поведение негативно, рассудочно, символично. В некоторых случаях эта порочность приобретает опасные формы. Многие девушки страдают клептоманией; клептомания – это весьма неоднозначная форма «сексуальной сублимации»; конечно, воровкой движет прежде всего желание нарушить законы и табу, ей кружит голову запретный и опасный поступок; но ее воля двойственна. Брать предметы, не имея на то права, – значит надменно утверждать свою самостоятельность, полагать себя как субъект по отношению к украденным вещам и к обществу, осуждающему воровство, отвергать установленный порядок и бросать вызов охранникам; но в этом вызове также присутствует мазохизм: воровку притягивает риск, которому она подвергается, пропасть, в которой она окажется, если попадется; именно опасность быть пойманной сообщает поступку такую сладострастную притягательность; тогда, под осуждающими взглядами, чувствуя чужую руку у себя на плече, в стыде и позоре она сможет полностью и бесповоротно реализовать себя как объект. Брать, но не попадаться, в страхе стать чьей-то добычей – вот в чем заключается опасная сексуальная игра девочки-подростка. Именно этот смысл имеют все дурные поступки и правонарушения девушек. Одни любят рассылать анонимные письма, другие забавы ради мистифицируют окружающих: например, одна четырнадцатилетняя девочка убедила всю деревню, что в таком-то доме водятся привидения. Девушки наслаждаются и своей тайной властью, и непослушанием, и вызовом обществу, и опасностью разоблачения; это настолько важный момент в их удовольствии, что зачастую они сами себя разоблачают, а иногда даже обвиняют себя в проступках и преступлениях, которых не совершали. Нет ничего удивительного в том, что отказ становиться объектом ведет к превращению себя в объект: это процесс, общий для всех негативных навязчивых состояний. Больной истерическим параличом одновременно и боится паралича, и желает его, и осуществляет: он выздоравливает, только перестав о нем думать; то же самое относится и к психастеническим тикам. Именно глубина лицемерия сближает состояние девушки с неврозами этого типа: у нее можно обнаружить многие невротические симптомы – мании, тики, заклинания, извращения – в силу указанной нами двойственности желания и тревоги. Например, девочка нередко совершает «побеги» из дома; она уходит куда глаза глядят, бродит вдалеке от родительского дома, а через два-три дня возвращается сама. Это отнюдь не настоящий уход из дома, не реальный разрыв с семьей; это всего лишь комедия, и, если девушке в подобных случаях предлагают окончательно избавить ее от близкого окружения, она чувствует себя растерянной: она и хочет, и не хочет расстаться с ним. Иногда бегство связано с тем, что девушка воображает себя проституткой и более или менее робко пытается играть эту роль: ярко красится, высовывается из окна и строит глазки прохожим; в отдельных случаях она уходит из дома, и комедия заходит так далеко, что превращается в реальность. В таком поведении нередко отражается отвращение к сексуальному желанию, чувство вины. «Если у меня возникают такие мысли и желания, то я не лучше проститутки, я и есть проститутка», – думает девушка. Иногда она пытается освободиться от них и говорит себе: покончим с ними, дойдем до конца; отдаваясь первому встречному, она хочет убедить себя, что сексуальность совсем не важна. В то же время в подобном поведении часто проявляется враждебное отношение к матери либо потому, что девушке надоела ее суровая добродетель, либо потому, что подозревает ее саму в легком поведении, либо же она таким образом выражает свою обиду на слишком равнодушного отца. В любом случае в этом навязчивом состоянии – как и в фантазмах о беременности, которые часто ему сопутствуют и о которых мы говорили выше, – имеет место та безнадежно запутанная смесь бунта и сообщничества, какая характерна для психастенического синдрома. Примечательно, что, ведя себя подобным образом, девушка не стремится выйти за рамки природного и общественного порядка, не хочет раздвинуть границы возможного или произвести переоценку ценностей; она довольствуется тем, что выражает протест в пределах устойчивого мира, пределы и законы которого остаются неизменными; такое поведение, часто именуемое словом «беситься», таит в себе глубочайший обман: добро признают, чтобы над ним глумиться, правила полагают, чтобы их нарушать, сакральное почитают, чтобы постоянно святотатствовать. Поведение девушки определяется главным образом тем фактом, что, пребывая во тьме лицемерия, она отвергает мир и свой удел, одновременно принимая их. Однако она не только негативно протестует против навязанного ей положения, но и пытается компенсировать его недостатки. Будущее пугает ее, настоящее не удовлетворяет; она не решается стать женщиной; она злится, что все еще остается ребенком; она уже рассталась с прошлым, но еще не вступила в новую жизнь. У нее есть занятия, но она ничего не делает, а поскольку ничего не делает, то ничего не имеет, она – ничто. Эту пустоту она старается заполнить притворством и мистификациями. Ее часто упрекают в том, что она скрытна, лжива и любит придумывать «истории». Но дело в том, что она обречена на секреты и ложь. В шестнадцать лет женщина уже подверглась тяжелым испытаниям: пубертат, месячные, пробуждение сексуальности, первые любовные волнения, первый любовный жар, страхи, отвращение, предосудительные опыты – все это она скрыла в своем сердце; она научилась тщательно хранить свои секреты. Уже одна необходимость прятать свои гигиенические салфетки, скрывать месячные подталкивает ее ко лжи. В повести «Тщета земная» К. Э. Портер рассказывает, как на рубеже XIX – ХХ веков в Америке молодые южанки доводили себя до болезни, глотая смесь соли с лимоном, если в день бала у них были месячные; они хотели их остановить из боязни, что молодые люди догадаются об их состоянии по кругам под глазами, возможно, по запаху или прикоснувшись к их рукам, и эта мысль приводила их в смятение. Трудно изображать из себя кумира, фею, далекую принцессу, когда чувствуешь между ног окровавленную салфетку – и, шире, когда знаешь, что над тобой изначально тяготеет проклятие телесности. Стыдливость, то есть стихийный отказ представать в чужих глазах плотью, граничит с лицемерием. А главная ложь, на которую обрекают девушку-подростка, заключается в том, что ей нужно изображать из себя объект, причем объект драгоценный, тогда как сама она ощущает себя как неустойчивое, несложившееся существование и знает свои изъяны. Макияж, накладные букли, корсет, увеличивающий грудь бюстгальтер – все это обман; само лицо превращается в маску: ему искусно придают непосредственное выражение, придают ему черты изумленной пассивности; нет ничего более удивительного, чем неожиданно увидеть свое, так хорошо знакомое лицо при исполнении женских функций; ее трансценденция отвергает себя и подражает имманентности; ее взгляд не видит, а отражает; тело уже не живет, а ждет; все ее жесты и улыбки превращаются в зов; обезоруженная, на все готовая девушка становится цветком, который можно подарить, фруктом, который можно сорвать. На всю эту ложь ее толкает мужчина, желающий быть обманутым; позже эта ложь начинает вызывать у него раздражение, и он обвиняет женщину. Однако бесхитростная девочка не вызывает в нем ничего, кроме равнодушия и даже враждебности. Его соблазняет лишь та, что расставляет ему ловушки. Будучи жертвой, она в то же время подстерегает добычу, для успеха своего предприятия она использует собственную пассивность, превращает свою слабость в силу. Поскольку ей не дозволено открыто идти в атаку, остается лишь прибегать к уловкам и расчету. Для того чтобы достичь своей цели, она должна делать вид, что ею легко овладеть. Поэтому позже ее будут упрекать в коварстве и предательстве. Эти упреки не лишены основания. Но верно и то, что она вынуждена разыгрывать перед мужчиной мнимую покорность, потому что он стремится к господству. И можно ли требовать от нее, чтобы она подавила в себе жизненно важные стремления? Изначально в ее уступчивости не могло быть ничего, кроме извращенности. Впрочем, женщина прибегает к хитрости не только в силу своей природной предрасположенности к ней. Оттого что для нее закрыты все дороги, оттого что она не может делать, а вынуждена лишь быть, над ней тяготеет проклятие. В детстве она разыгрывала танцовщицу или святую; став старше, она играет самое себя; так что же такое истина? В замкнутом пространстве, где она живет, это слово лишено смысла. Истина – это реальность без покровов, а покровы с нее можно сорвать, лишь действуя; но она не действует. Романы, которые она сочиняет о себе и для себя – но часто и для других, – по ее мнению, лучше передают ее возможности, чем скучные отчеты о ее повседневной жизни. Она не может оценить себя и свои способности и утешается комедиями; она переносится в некоего персонажа и стремится придать ему значительности, пытается выделиться экстравагантными поступками, потому что ей не дозволено выразить свою индивидуальность в конкретной деятельности. Она знает, что в этом мире, где правят мужчины, она не несет никакой ответственности и не играет никакой роли; именно потому, что у нее нет никакой серьезной деятельности, она выдумывает всякие «истории». Электра у Жироду создает всем одни затруднения, потому что не ей, а Оресту суждено взять в руки настоящий меч и совершить настоящее убийство. Девушка, как и девочка, растрачивает себя на слезы и гнев, доводит себя до болезни, впадает в истерику, чтобы привлечь внимание и быть кем-то значительным. Чтобы стать значительной, она вмешивается в жизнь других, не пренебрегая никаким оружием: выдает секреты или придумывает их, предает, клевещет; чтобы чувствовать себя живой, ей нужна атмосфера трагедии, ибо в своей реальной жизни она не видит опоры. По той же причине она бывает капризной; наши фантазмы, образы, которые мы лелеем, противоречивы; только действие связует воедино изменчивое время. У девушки нет истинной воли, она обладает только желаниями, которые часто меняются и никак не связаны между собой. Такая непоследовательность может иногда становиться опасной, оттого что девушка в каждый отдельный момент предается желанию хоть и мысленно, но вся целиком. Она переносит его в план непримиримого требования, она стремится к окончательному и абсолютному: она не может располагать своим будущим, а потому хочет достигнуть вечного. «Я никогда не отступлю. Я всегда буду желать всего. Мне необходимо возвести свою жизнь на недосягаемую высоту, для того чтобы согласиться ее прожить», – пишет Мари Ленерю. Эти слова перекликаются со словами Антигоны у Ануя: «Я хочу всего и сразу». Такой детский максимализм присущ лишь индивиду, который проживает судьбу в мечтах: греза не знает ни времени, ни препятствий, ей нужно дойти до предела, чтобы компенсировать отрыв от реальности; всякому, кто имеет реальные проекты, ведома конечность, которая является залогом его конкретной власти. Девушка хочет получить все, потому что от нее не зависит ничего. Отсюда – ее облик «несносного ребенка» в глазах взрослых, и особенно мужчины. Она не признает ограничений, которые накладывает на индивида его вступление в реальный мир; она держит пари, что одолеет их. Так Хильда[325] ждет, что Сольнес подарит ей королевство: поскольку не ей его завоевывать, она хочет, чтобы оно было бескрайним; она требует, чтобы он построил самую высокую башню на земле и чтобы он «поднялся на ту высоту, какую сам же воздвиг»[326]: он не решается подняться, боится, что у него закружится голова; она же, глядя на него с земли, не желает считаться со случайностью и человеческой слабостью, не допускает, что реальность ставит предел ее мечтам о величии. Взрослые всегда кажутся мелочными и слишком осторожными той, что не отступает ни перед каким риском, потому что ей нечем рисковать; позволяя себе в мечтах самые невероятные по смелости поступки, она подстрекает их сравняться с нею на деле. Не имея случая испытать себя, она украшает себя самыми удивительными добродетелями и не боится разоблачения. Однако именно из этого отсутствия контроля рождается ее неуверенность; в своих мечтах она бесконечна; тем не менее она отчуждена в персонаже, которым предлагает другому восхищаться; персонаж этот зависит от чужого сознания: она подвергается опасности в двойнике, с которым отождествляет себя, но присутствие которого претерпевает пассивно. Вот почему она уязвима и тщеславна. Малейшая критика, насмешка ставит под сомнение ее целиком. Она извлекает свою ценность не из собственных усилий, но из переменчивого одобрения окружающих. Ценность эта определяется не ее личной, особой деятельностью, она создается приговором общественного мнения; поэтому кажется, что она может быть измерена количественно; но если товара слишком много, он теряет в цене: поэтому девушка может быть неповторимой, исключительной, замечательной и невероятной, только если таковым не является никто другой. Ее подруги – это соперницы, враги; она пытается испортить их репутацию, устранить их; она ревнива и недоброжелательна. Мы видим, что все недостатки, в которых упрекают девушку, суть лишь выражение ее положения. Тяжкий удел – чувствовать себя пассивной и зависимой в возрасте надежд и честолюбия, в возрасте, когда кипит воля к жизни, к завоеванию своего места на земле; именно в этом завоевательном возрасте женщина осознает, что никакие завоевания ей не дозволены, что она должна отречься от себя, что ее будущее зависит от прихоти мужчин. Какие бы общественные или сексуальные устремления ни рождались в ней, все они обречены остаться неудовлетворенными; все ее жизненные и духовные порывы пресекаются. Понятно, что ей нелегко восстановить равновесие. Ее изменчивое настроение, слезы, нервные припадки – не столько следствие физиологической слабости, сколько признак ее глубокой неприспособленности. Однако девушке, избегающей этого положения с помощью тысячи неподлинных обходных путей, иногда вдруг удается принять ее самым подлинным образом. Ее недостатки раздражают, но порой она удивляет своими выдающимися достоинствами. И те и другие одного происхождения. Отказ от мира, тревожное ожидание, небытие она может превратить в трамплин и выделиться из мира в своем одиночестве и свободе. Девушка скрытна, она страдает, ее мучат сложные конфликты. Эта сложность обогащает ее, ее внутренняя жизнь оказывается глубже, чем у братьев; она внимательнее к движениям своего сердца, и они тем самым становятся тоньше и разнообразнее; она лучше разбирается в психологии, чем мальчики, преследующие внешние цели. Она способна обосновать свой бунт, противопоставляющий ее миру. Она избегает ловушек серьезности и конформизма. Ее не может обмануть согласная ложь окружающих, она иронична и проницательна. Постоянно ощущая двойственность своего положения, она способна не только на бесплодные протесты: ей может хватить мужества усомниться в общепринятом оптимизме и готовых ценностях, в лицемерной успокоительной морали. Такова, например, трогательная Мэгги из «Мельницы на Флоссе», Мэгги, в которой Джордж Элиот воплотила свои юношеские сомнения и отважный бунт против нравов викторианской Англии; герои романа – в частности, брат Мэгги Том – упрямо следуют общепринятым принципам, превращают мораль в застывшие формальные правила; Мэгги пытается привнести в нее живую струю, опрокидывает их, идет до конца в своем одиночестве и выходит за рамки склеротичного мужского мира как воплощение чистой свободы. Девушка-подросток может использовать свою свободу лишь негативно. Однако благодаря тому, что ее душевные силы остаются незанятыми, в ней может развиться драгоценная восприимчивость; тогда она будет преданной, внимательной, понимающей, любящей. Именно такое кроткое великодушие отличает героинь Розамунды Леманн. В «Приглашении к вальсу» мы видим, как Оливия, еще робкая, неловкая и не склонная к кокетству, с волнением и любопытством вглядывается в мир, в который она вступит завтра. Она всем сердцем внимает сменяющим друг друга партнерам по танцу, старается давать им ответы, которых они ждут, она на все отзывается, трепещет, принимает то, что ей предлагают. Героиня «Пыли» Джуди обладает такими же привлекательными качествами. Она не отказывается от радостей, свойственных детству, любит ночью купаться голышом в протекающей в парке реке, любит природу, книги, красоту, жизнь; в ней нет нарциссизма, она правдива, лишена эгоизма, не пытается возвеличить свое «я» за счет мужчин; ее любовь – это дар. Она отдает ее любому, кто ее пленяет, и мужчине, и женщине, и Дженнифер, и Роди. Отдавая себя, она не теряет своего «я»: живет независимой жизнью студентки, у нее есть собственный мир, свои проекты. Но от юноши ее отличает нежная кротость и выжидательная позиция. Несмотря ни на что, она тонко предназначает себя Другому: Другой обладает в ее глазах такими чудесными свойствами, что она одновременно влюблена и во всех молодых людей из семьи соседей, и в их дом, и в их сестру, и во всю их жизнь; и Дженнифер пленяет ее не столько как подруга, сколько как Другой. Роди и его кузенов она очаровывает своей способностью подчиняться их воле, считаться с их желаниями; она – само терпение, мягкость, согласие и молчаливое страдание. Тесса из «Верной нимфы» Маргарет Кеннеди не похожа на Оливию, но и она пленяет нас своим сердечным отношением к дорогим ей людям; она непосредственна, диковата и бескорыстна. Она отказывается поступаться собой даже в мелочах: женские украшения, румяна, притворство, лицемерие, показное изящество, осторожность и покорность ей не по нраву; ей хочется быть любимой, но она не согласна носить маску; она приспосабливается к настроению Льюиса, но без всякого раболепства; она понимает его, чувствует все движения его души, но, если им случается поссориться, Льюис знает, что ему не удастся подчинить ее лаской: если властную и тщеславную Флоренс можно победить поцелуями, Тессе удается чудо: любя, она остается свободной, и поэтому в ее любви нет ни враждебности, ни гордыни. Ее естественность привлекает не меньше, чем ухищрения; она не уродует себя, для того чтобы понравиться, не принижает себя, не превращается в объект. Она живет в окружении музыкантов, отдающих себя без остатка творчеству, но не чувствует в себе этого всепожирающего демона; зато она всем своим существом любит их, понимает, помогает им и делает это легко, движимая нежным и непосредственным великодушием; именно поэтому она остается независимой даже в такие моменты, когда забывает о себе ради других. Благодаря своей чистой подлинности ей удается избежать всех конфликтов отрочества; она может страдать от жестокости мира, но не от собственной раздвоенности; в ней все гармонично, как в беззаботном ребенке или в мудрой женщине. Чувствительная и великодушная, восприимчивая и пылкая девушка вполне готова к глубокой любви. Если же она не находит любви, она способна погрузиться в поэзию. Поскольку она не действует, она наблюдает, чувствует, замечает; какая-нибудь краска или улыбка находят в ней глубокий отклик; ибо ее судьба зависит не от нее, и она собирает ее по кусочкам, любуясь древними городами и изучая лица зрелых мужчин. Она изучает мир на ощупь и на вкус хотя и страстно, но более бескорыстно, чем юноша. Плохо вписанная в человеческий мир, она с трудом приспосабливается к нему и, как маленький ребенок, многое видит в нем по-своему; вместо того чтобы заботиться о своей власти над вещами, она озабочена их значением, замечает их необычные очертания, неожиданные превращения. Лишь изредка она чувствует в себе творческую отвагу, да и технические приемы, которые помогли бы ей выразить свои чувства, незнакомы ей; но в ее беседах, письмах, литературных заметках и набросках иногда проявляется необычное видение мира. Девушка пылко устремляется вовне, потому что ее трансценденция еще не загублена; и в силу того, что она ничего не свершила и не стала ничем, ее порыв преисполняется страстью: ощущая в себе пустоту, не ведая ограничений, из глубины своего небытия она стремится достичь всего. Вот почему она будет питать особую любовь к Природе: она обожествляет ее даже в большей степени, чем юноша. Необузданная, не зависящая от человека Природа яснее всего выражает целостность всего сущего. Девушка еще не завладела ни одной частицей вселенной, именно поэтому она может принадлежать ей вся, и, овладевая ею, она гордо вступает во владение собой. Колетт в «Сидо» много рассказывает об этих юношеских оргиях: А я уже тогда так любила зарю, что моя мать не могла не вознаградить меня. Я просила ее будить меня в половине четвертого и с корзинкой в каждой руке брела огородным царством к узкой сухой излучине реки, где росли земляника, смородина белая и смородина черная с бородатыми ягодами. В этот час все еще спало в первозданной синеве, сырой и смутной, и, когда я спускалась по песчаному склону, туман тяжело обволакивал сначала щиколотки, потом всю мою ладную фигурку, добирался до губ, ушей и, наконец, попадал в самую чувствительную часть моего лица – ноздри… И уже на этом пути, в этот ранний час, ко мне смутно приходило чувство моей человеческой ценности, и я преисполнялась благодарностью, восхищением и невыразимым чувством единения с первым пробежавшим дыханием ветерка, первым щебетом птицы, с молодым еще солнцем, чей белок уже вытекал из пробитой скорлупы… Я возвращалась с колокольным звоном, звавшим к утренней мессе. Но прежде наедалась досыта ягод и, описав в рощице круг, подобно охотничьей собаке, напивалась допьяна из двух затерянных источников, которые я боготворила оба[327]. В «Доме в лесу Дормер» Мэри Уэбб также описывает ту пылкую радость, какую испытывает девушка, любуясь хорошо знакомым пейзажем: Когда атмосфера в доме накалялась, нервы у Амбры напрягались до предела. Тогда она уходила в горы, поросшие лесом. Ей казалось, что в отличие от обитателей Дормера, которые жили под гнетом закона, лес живет только движением. Оттого что великолепие природы придавало ей силы, у нее выработалось своеобразное восприятие красоты. Ей казалось, что она видит связи между предметами; природа перестала для нее быть случайным сочетанием мелких деталей и превратилась в гармоничную, строгую и величественную поэму. Это было царство прекрасного, здесь сверкал какой-то свет, не исходивший ни от цветов, ни от звезд… Казалось, что по всему лесу пробегала легкая, таинственная и волнующая дрожь, похожая на блики света… Прогулки Амбры в этом мире зелени были своеобразным религиозным ритуалом. Однажды тихим утром она пришла в Птичий сад. Она часто приходила сюда на восходе дня с его мелочными, раздражающими заботами… Беспорядочное порхание и гомон птиц приносили ей какое-то утешение… Наконец она дошла до Верхнего леса, и красота обступила ее со всех сторон. Для нее в этих свиданиях с природой было что-то напоминавшее противоборство, она слышала собственный гневный голос, который говорил: «Я не отпущу тебя, пока не получу твоего благословения…» Она стояла, опершись на дикую яблоню, и неожиданно внутренним слухом услышала, как быстро и мощно поднимается по дереву сок. На мгновение ей показалось, что он шумит, как прибой. Цветущая верхушка дерева закачалась от ветра, и Амбра, очнувшись от грез, вновь услышала шум вокруг себя, таинственные речи ветвей… У каждого лепестка, у каждого листочка была своя мелодия, свидетельствующая о том, из какой глубины он появился на свет. Ей казалось, что в нежных и хрупких шариках цветов таились грозные отзвуки мира… С вершины холма прилетел и зашелестел в ветвях душистый ветерок. Предметы, обладающие формой и сведущие о ее смертности, затрепетали, ощутив дыхание этого непередаваемого, не имеющего формы явления. Этот ветерок превращал лес из простой группы деревьев в нечто целое и изумительное, напоминающее созвездие… Он в своем непрерывном и неподвижном существовании не принадлежал никому, кроме самого себя. Именно это и привлекало Амбру в этих местах, населенных духами природы, и от любопытства у нее прерывалось дыхание. Именно из-за этого она и застыла сейчас в каком-то странном экстазе… Такие не похожие друг на друга женщины, как Эмили Бронте и Анна де Ноай, переживали в юности, да и не только в юности, подобные порывы. Приведенные отрывки хорошо показывают, какую опору находит девушка в полях и лесах. В родительском доме царят мать, законы, обычаи, привычки, и она хочет вырваться из прошлого; ей хочется самой стать независимым субъектом; но в обществе она получает права взрослой, лишь став женщиной, за свободу она должна заплатить самоотречением; а среди растений и животных она остается человеком; она избавлена и от семьи, и от мужчин, она – субъект, свобода. В таинственности лесов она видит отражение своей одинокой души, а в широких просторах равнин – явленный образ своей трансценденции: она сама – бескрайняя песчаная равнина, взметнувшаяся к небу вершина. Видя уходящие в неизвестность дороги, она верит, что ничто не помешает ей пойти по ним и когда-нибудь она по ним пойдет. С вершины холма она обозревает все дарованные ей, лежащие у ее ног богатства мира; любуясь струящейся водой или переливающимся светом, она предчувствует еще неведомые ей радости, огорчения, восторги; в ряби на озере, в солнечных бликах она смутно видит залог собственных будущих переживаний. Запахи и краски говорят на таинственном языке, но одно слово звучит в нем с победной ясностью, это слово – «жизнь». Существование уже не какой-то абстрактный удел, вехи которой отмечены записями в мэрии, существование – это будущее и великолепие плоти. Девушка перестает ощущать свое тело как постыдный изъян, а в своих желаниях, которые материнский взгляд заставляет загонять далеко вглубь, она все больше узнает те соки, что поднимаются по стволам деревьев. Она больше не чувствует себя проклятой и открыто заявляет о своем родстве с листвой и цветами; сминая головку цветка, она осознает, что однажды в ее руке будет трепетать живая добыча. Плоть больше не воспринимается как грязь; это красота и радость. Растворившись в небе, слившись с равниной, девушка превращается в чуть заметное дуновение, оживляющее и воспламеняющее мир, в веточку вереска; она – и индивид, укорененный в земле, и бесконечное сознание, она – и дух, и жизнь; она так же торжествующе вездесуща, как сама земля. Иногда девушка ищет по ту сторону Природы более отдаленную и более ослепительную реальность; она готова раствориться в мистическом экстазе. Во времена, когда религия играла важную роль в жизни общества, многие девушки спасались от душевной пустоты обращением к Богу; на Екатерину Сиенскую и Терезу Авильскую[328] очень рано снизошло Божественное откровение. Жанна д’Арк была юной девушкой. В другие времена высшей целью возвышенных порывов становится благо человечества; тогда мистическое воодушевление воплощается в конкретные проекты, но огонь, который пылает всю жизнь в душах таких женщин, как г-жа Ролан или Роза Люксембург, загорается также и из-за тяги юного существа к абсолюту. В покорности, самоотречении, в самом глубоком отказе от своей индивидуальности девушка может черпать величайшую отвагу. Иногда это приводит ее к поэзии, но может привести и к героизму. Один из способов, с помощью которого женщина может преодолеть свое униженное положение в обществе, заключается в том, чтобы раздвинуть его горизонты. Богатство и сила натуры, благоприятные обстоятельства иногда позволяют женщинам сохранить, став взрослыми, страстные замыслы, родившиеся в юности. Но это бывает очень редко. Не случайно героини Джордж Элиот и Маргарет Кеннеди – Мэгги Тулливер и Тесса – умирают молодыми. Сестры Бронте также прожили горькую жизнь. Девушка патетична, потому что восстает против мира, несмотря на свою слабость и одиночество; но мир слишком могуществен, и если она упорствует в его отрицании, то неизбежно ломает свою судьбу. Белль ван Зёйлен, поражавшая всю Европу язвительной силой и оригинальностью ума, внушала страх всем своим возлюбленным: из-за ее категорического нежелания считаться с обстоятельствами она долгие годы не могла выйти замуж и тяготилась этим; ведь, по ее мнению, выражение «мученица и девственница» – это плеоназм. Но такое упорство встречается редко. Большинство девушек понимают, что вступили в неравный бой, и в конце концов уступают. «Все вы умираете в пятнадцать лет», – пишет Дидро Софи Воллан. Когда же, как это бывает чаще всего, бой – это лишь символический мятеж, поражение неминуемо. Требовательная в воображении, полная надежд, но пассивная девушка вызывает у взрослых снисходительную улыбку, они знают, что она смирится со своим уделом. Действительно, непослушная и странная девочка по прошествии двух лет становится рассудительной, забывает о своем протесте против уготованной ей женской участи. Именно такую судьбу предсказывает Колетт своей Винке, то же происходит с героинями ранних романов Мориака. Кризис отрочества – это нечто вроде «работы», напоминающей ту, которую доктор Лагаш называет «работой скорби». Девушка постепенно хоронит свое детство, хоронит независимого и властного индивида, каким когда-то была, и покорно вступает во взрослую жизнь. Конечно, невозможно установить четкие категории, основываясь на одном возрасте. Некоторые женщины остаются инфантильными на всю жизнь; иногда описанное нами поведение сохраняется довольно долго. Тем не менее в целом заметна большая разница в поведении молоденькой пятнадцатилетней девушки и девушки взрослой. Последняя неплохо разбирается в реальной жизни, она уже не живет воображением, ее меньше, чем раньше, мучат противоречия. Вот что писала Мария Башкирцева, когда ей было около восемнадцати лет: Чем более я приближаюсь к старости моей молодости, тем более я ловлю себя на равнодушии. Меня волнует немногое, а прежде волновало все. Ирен Ревельотти отмечает: Для того чтобы мужчины обращали на вас внимание, нужно думать и поступать так, как это делают они, иначе они считают вас паршивой овцой и вы остаетесь в одиночестве. А я уже достаточно тосковала в одиночестве. И теперь хочу, чтобы было много народу даже не вокруг меня, а вместе со мной… Я хочу жить настоящим, а не существовать, дожидаясь будущего и мечтая о нем, мне больше не нравится придумывать приключения, не имеющие никакого отношения к реальности. И далее: Оттого что мне говорят комплименты и ухаживают за мной, я стала ужасно тщеславной. Куда девалось счастье, полное страха и изумления, которое я испытывала в пятнадцать лет… На смену ему пришло какое-то холодное и жестокое опьянение от того, что я беру реванш в жизни, расту в глазах общества. Я флиртую, играю в любовь. Я никого не люблю… Я стала умнее, хладнокровнее, трезвее. Но и холоднее. Что-то сломалось во мне… За два месяца я рассталась с детством. Приблизительно те же мысли мы находим в признаниях одной девятнадцатилетней девушки[329]: Раньше, о! какая пропасть лежала между складом моего ума, казавшимся несовместимым с нашим временем, и требованиями самого этого времени! Теперь я, как мне кажется, стала спокойнее. Новые великие идеи, которые я узнаю, не вызывают во мне мучительных потрясений, бесконечных разрушений и построений; они прекрасно вписываются в то, что уже накоплено мной… Теперь я незаметно для себя, не теряя нити рассуждений, перехожу от теоретических идей к обыденной жизни.