Sur le grand lit de ta maman Je peux t’embrasser, te tenir, Soupeser ton bel avenir; Bonjour ma petite statue De sang, de joie et de chair nue, Mon petit double, moi émoi… Вот и ты, мой маленький любимый, На большой кровати своей мамы. Я могу целовать тебя, держать в руках, Взвешивать твое прекрасное будущее; Здравствуй, моя маленькая статуя Из крови, радости и голой плоти, Моя маленькая копия, мое волнение… Неоднократно высказывалась мысль, будто ребенок у женщины успешно ассоциируется с пенисом: это совсем не так. В сущности, для взрослого мужчины пенис уже не чудесная игрушка: ценность этого органа в обеспечении овладения желаемым; взрослая женщина как раз завидует добыче, захваченной мужчиной-самцом, а не орудию захвата; ребенок утоляет этот ее агрессивный эротизм, который не находит полного выражения в мужских объятиях: ребенок становится равнозначным той любовнице, которая отдается самцу и которой сам самец для женщины служить не может; конечно же, не всегда все происходит точно так: любые взаимоотношения несут в себе своеобразие; ребенок дает матери пережить – как возлюбленная любовнику – всю полноту плотских чувств, и это происходит не от идеи отдачи, а от идеи захвата, владения; женщина овладевает в ребенке тем, что мужчина ищет в женщине: Другим, наделенным человеческой природой и сознанием, становящимся ее добычей, ее копией. Ребенок воплощает в себе всю природу. Героиня К. Одри говорит о своем ребенке: Под моими пальцами его кожа, сбывшееся обетование всех котят, всех цветов мира… Нежную кожу ребенка, его теплую мягкую кожу молоденькая женщина, совсем девочка, воспринимает сначала своей материнской плотью, а потом через посредство всей вселенной. Ее ребенок и растение, и животное, в его глазках и дожди, и лазурь неба и моря, его ноготки сделаны из кораллов, а волосы из шелковистой растительности, это живая кукла, птичка, котенок; мой цветочек, моя жемчужина, мой цыпленочек, мой ягненочек. Мать нежно произносит почти все слова из лексикона любовника и так же, как и он, с какой-то жадностью и настойчивостью все время говорит «мой, моя», утверждая принадлежность; у нее те же, что у мужчины, средства, выражающие обладание: ласки, поцелуи; она прижимает ребенка к телу, она окутывает его теплом своих рук, своей постели. Порою эти отношения приобретают явно сексуальный характер. Так, в одном из исповедальных рассказов, собранных Штекелем (я его уже цитировала), читаем: Я кормила грудью своего сына, но это мне не давало радости, так как он не рос и мы оба теряли в весе. Для меня в этом было что-то сексуальное, и я ощущала стыд, давая ему грудь. Восхитительно было чувствовать маленькое теплое тельце, прижимающееся к твоему телу; сладостная дрожь пробегала по мне, когда его ручонки касались меня. Вся моя любовь как бы отделялась от меня и направлялась к сыну… Ребенок слишком часто был со мной. Как только он видел меня лежащей в постели, ему было года два, он тотчас полз ко мне, стараясь взобраться на меня. Своими ручонками он ласкал мои груди и пальчиком хотел коснуться низа; мне это доставляло такое удовольствие, что я с усилием отстраняла его. Нередко я боролась с желанием поиграть его пенисом… Ребенок растет, и отношение матери к нему меняется; в первое время это «обычный младенец», один из множества ему подобных: мало-помалу у него появляются свои, индивидуальные черты. В этот период женщины властные или очень чувственные охладевают к ребенку, напротив, другие – например, Колетт – начинают больше интересоваться им. Чувства матери к ребенку становятся все более неоднородными: он – второе «я», и иногда у нее появляется искушение полностью отрешиться от себя в его пользу, но он автономный субъект, следовательно бунтарь; он такой ощутимо реальный сегодня, но там, в будущем, это неизвестный молодой человек, и только в воображении можно рисовать, каким будет он, став взрослым; он – богатство, сокровище, но вместе с тем и бремя, и тиран. Радость, доставляемая ребенком матери, зависит от душевной щедрости матери; ей должно быть приятно служить кому-то, отдавать себя, творить счастье. О такой матери пишет К. Одри: У него было счастливое детство, прямо как описывают в книгах, только на книжное оно было похоже как живые розы на розы, изображенные на открытке. И это счастье шло от меня, как то молоко, которым я его вскормила. Подобно влюбленной женщине, мать в восторге от сознания своей необходимости; она отвечает определенным требованиям, и это дает основание для ее жизни; но трудность и величие материнской любви состоят прежде всего в том, что она не предполагает взаимности; перед женщиной не мужчина, не герой, не полубог, а маленькое лопочущее существо, наделенное сознанием и случайно обретшее именно это хрупкое тельце; ребенок не обладает еще никакой значимостью и не может придать значимость другому; рядом с ним женщина остается одинокой; она не ждет никакой награды в обмен на свои дары, она вольна сама находить им свои собственные обоснования. Такая душевная щедрость заслуживает высшей похвалы, которой мужчины неутомимо награждают женщину; мистификация начинается тогда, когда, принимаясь прославлять материнство, провозглашают, что любая мать являет собой пример. Да, материнская преданность может быть безупречно искренней; в жизни этот случай редок. Обычно материнское чувство – это своеобразный компромисс между самовлюбленностью, альтруизмом, мечтой, искренностью, неискренностью, преданностью, цинизмом. Из-за существующих у нас нравов судьба ото всех и вся зависимого ребенка может оказаться в руках женщины так или иначе неудовлетворенной: в сексуальном плане ее либо тяготит собственная холодность, либо не утолены ее потребности; в социальном плане она чувствует, что стоит ниже мужчины; она никаким образом не воздействует на окружающий мир и его устройство в будущем; и вот ребенок для нее становится средством компенсации всех ее лишений, ее неудовлетворенности; когда понимаешь, до какой степени современное положение женщины мешает ей раскрыться, сколько желаний, порывов, устремлений, притязаний остаются без выхода, приходишь в ужас от мысли, что этой женщине доверены беззащитные дети. Как в свое время с куклами, которых она то ласкала, то мучила, ее поведение носило символический смысл, так и теперь; только для ребенка эти символы поведения означают горькую реальность жизни. Когда мать порет ребенка, она бьет не только его и не столько его, она вымещает на нем свою обиду на мужчину ли, на весь мир, недовольство самой собой; а удары получает ребенок. Мулуджи в «Энрико» как раз дает почувствовать всю тяжесть такого недоразумения: Энрико хорошо понимает, что не его с таким остервенением бьет мать; а мать, опомнившись от исступления, рыдает, упрекая себя и одаривая его нежностью; он не таит на нее обиды, но эти удары не проходят бесследно. Точно так же ведет себя мать в «Удушье» Виолетт Ледюк; набрасываясь на свою дочь, она, собственно, вымещает на ней боль от обиды, нанесенной бросившим ее соблазнителем, от обиды на жизнь, в которой она оказалась униженной и сломленной. Никогда не было тайной, что в составляющие материнского чувства может входить и жестокость; однако с лицемерной стыдливостью была отвергнута идея «плохой матери», ее заменила мачеха; обычно это супруга во втором браке, мучащая ребенка умершей «доброй матери». Да, одна из таких матерей, г-жа Фишини, точь-в-точь примерная г-жа де Флервилль, описана у г-жи де Сегюр. Начиная с «Рыжика» Жюля Ренара появляется все больше произведений, осуждающих матерей за их жестокое отношение к детям: «Энрико», «Удушье», а также «Материнская ненависть» С. де Тервань, «Змея в кулаке» Эрве Базена. Безусловно, типы матерей в этих романах в какой-то степени из ряда вон выходящие, все-таки моральные устои и правила приличия заставляют большинство женщин сдерживать свои недостойные порывы; но те, что фигурируют в указанных романах, грубо и импульсивно выплескивают свое недовольство, свой гнев на ребенка в резком окрике, в порке, шлепках, пощечинах, непристойной ругани, оскорблениях и разного рода наказаниях. Есть матери с откровенно садистским характером, а есть другие, и их немало, – очень капризные; почувствовать свою власть для них особая радость; совсем крошечное дитя в их руках игрушка: если это мальчик, они, не стесняясь, подшучивают над его половым членом; если это девочка, они делают из нее куклу; а потом начинают требовать от этого маленького невольника слепого повиновения; тщеславные, они демонстрируют своего ребенка всему свету, как ученую собачку; ревнивые, с собственническими наклонностями, они изолируют своего ребенка ото всех. Сплошь и рядом женщина настроена на вознаграждение за свои заботы о ребенке; она лепит для себя воображаемый образ, который станет восхищаться ею, обожать ее и многократно благодарить, а она в этой модели будет узнавать самое себя. Когда Корнелия, указывая на своих сыновей, с гордостью произнесла: «Вот мои сокровища», она подала роковой пример будущим матерям; слишком многие из них живут в надежде повторить однажды этот самодовольный жест; и ради этой цели они не колеблясь приносят в жертву маленького индивида из плоти и крови, ибо их не удовлетворяет то, что он есть, и неведение того, чем он может стать. И вот они обязывают его быть похожим на их мужа или, наоборот, не быть похожим на мужа, а воплотить в себе дедушку, бабушку, кого-нибудь из высокочтимых предков; они подражают какой-нибудь знаменитости: одна немецкая социалистка была в полном восхищении от Лили Браун, рассказывает X. Дейч; у знаменитой возмутительницы спокойствия был гениальный сын, рано умерший; стремившаяся ей подражать социалистка вбила себе в голову, что и ее сын должен быть гением, и стала к нему относиться как к будущему гению, а в результате из него вышел бандит. Этот противоречащий естественному порядку вещей деспотизм вреден для ребенка, а для матери он кончается разочарованием. X. Дейч рассказывает нам еще одну потрясающую историю, речь пойдет об итальянке, за жизнью которой она наблюдала несколько лет. У г-жи Мадзетти было много детей, и постоянно раздавались ее жалобы на трудности то с одним, то с другим ребенком; она обращалась к кому-нибудь за помощью, но ей сложно было помочь из-за ее высокомерного отношения ко всем, и в особенности к собственному мужу и детям; на людях поведение этой дамы было сдержанным и даже важным: совсем иначе было дома – постоянное раздражение и скандалы. Она была из семьи бедных, малокультурных людей и с детства хотела «выделиться»; с этой целью посещала вечерние курсы, и, кто знает, возможно, ее амбициозные устремления были бы удовлетворены, не выйди она в шестнадцать лет замуж за человека, сексуально ее привлекавшего и ставшего отцом ее ребенка. Г-жа Мадзетти продолжала посещать курсы и предпринимала другие усилия, не теряя надежды вырваться из своей среды; муж ее был хорошим, квалифицированным рабочим, однако агрессивность, заносчивость жены довели его до того, что он стал пить; и, может быть именно мстя за себя, он много раз делал ее беременной. Некоторое время г-жа Мадзетти мирится со своим положением, а затем расстается с мужем и начинает точно так же, как его, третировать детей; в своем нежном возрасте они ее вполне удовлетворяют: старательные, прилежно учатся, получают хорошие отметки и т. д. Но когда старшей дочери Луизе исполнилось шестнадцать, появился страх, не повторит ли дочь ее ошибок: строгость и даже жестокость матери принимают такие формы, что случается то, чего она более всего боится, – Луиза в отместку приносит домой незаконнорожденного ребенка. Все дети в основном принимали сторону отца, а не матери, донимавшей их своими высокими моральными требованиями; г-жа Мадзетти никогда не питала добрых, нежных чувств ко всем детям одновременно, она выделяла одного и возлагала на него все надежды, а затем меняла любимца без всякой на то видимой причины, вызывая тем самым у детей злобу и ревность. Дочери одна за другой пошли по рукам, неся домой сифилис и незаконнорожденных детей; сыновья стали ворами. А бедная мать не хотела понимать, что именно ее требования образцово-показательного поведения толкнули детей на этот путь. Вот такая воспитательная твердолобость и капризный садизм, о котором я уже говорила, нередко сочетаются; свои приступы гнева против ребенка мать объясняет желанием его «воспитать», а провал в воспитании усиливает ее враждебное отношение к ребенку. Не менее часто встречается и другое отношение к детям, и оно тоже им вредит, – это мазохистская преданность; иная мать, дабы заполнить внутреннюю пустоту и наказать себя за тщательно скрываемое недружелюбие, превращается в невольницу своего чада; она до бесконечности культивирует в себе патологическое чувство беспокойства, она не может себе представить ребенка не рядом с собой; она отказывается от всех удовольствий в жизни, просто от личной жизни, в результате чего ее лицо приобретает унылое выражение страдалицы; и во всех этих приносимых, с ее точки зрения, жертвах она черпает право отказывать ребенку в какой бы то ни было свободе; это посягательство на независимость ребенка легко сочетается с тираническим стремлением к властвованию; mater dolorosa превращает свои страдания в орудие садизма; устраиваемые ею сцены безропотной покорности судьбе порождают у ребенка чувство вины, довлеющее порою над ним всю жизнь; и такое поведение матери по вредности воздействия на ребенка страшнее просто скандальных сцен. Разрываясь между противоречивыми чувствами, недоумевая, ребенок не знает, как ему защищаться: то удары, то слезы уличают его как преступника. Великое оправдание своему поведению мать отыскивает в том, что ребенок очень далек от осуществления счастливой реализации ее самой, обещанной ей еще в детстве: она его наказывает за то, что оказалась жертвой мистификации, которую он наивно разоблачил. Со своими куклами она обращалась как хотела; помогая сестре, подруге в уходе за младенцем, она не ощущала никакой ответственности. А теперь общество, муж, мать и собственная гордость требуют от нее отчета за самостоятельную жизнь этого маленького существа, как будто бы она сама творит эту жизнь; особенно усердствует муж: он с таким же раздражением набрасывается на жену за недостатки у ребенка, как за невкусный обед или за безнравственность ее поведения; его безотносительная требовательность, требовательность вообще, нередко тяжело сказывается на отношении матери к ребенку; независимая по характеру женщина – либо потому, что она одинока, либо в силу беззаботности или особого авторитета в семье – ведет себя несравненно спокойнее тех, над кем висит чужая властная сила, которой они должны так или иначе повиноваться, при этом заставляя повиноваться ребенка. Немыслимо трудно обуздать, поставить в заданные рамки ребенка, поведение которого почти столь же загадочно, сколь и поведение животного; он подвижен, порывист, неожидан, как силы природы, правда природы человеческой; ребенка нельзя ни выдрессировать без особых ученых слов, как собачку, ни убедить с помощью фразеологии взрослых: ребенок пользуется этой сложностью ситуации, противопоставляя словам животную стихию плача, истерики, отвечая дерзкими словами на принуждения. Конечно же, в какой-то период воспитание ребенка увлекает женщину, и, если у нее находится время, ей нравится заниматься им специально: скажем, женщина-мать ведет ребенка в сквер, где он спокойно играет, в этой ситуации для нее он – такое же верное алиби, как в период беременности, когда он обитал в ее животе; нередко, сохранив в себе в той или иной мере детские черты, женщина дурачится вместе с ним, вспоминает ребячьи игры, словечки, разные забавы – одним словом, радости минувших лет. Когда же она стирает, занята на кухне, кормит грудью младшего ребенка, ходит за покупками, принимает гостей и особенно когда она занимается мужем, старший ребенок докучает ей, изнуряет ее; у нее нет свободного времени на его «воспитание»; для нее прежде всего – не допустить беды; он ломает, рвет, пачкает – это постоянная опасность для окружающего и для него самого; он все время двигается, кричит, разговаривает, шумит – он живет своей жизнью; и эта жизнь доставляет хлопоты его родителям, беспокоит их. Их интересы не совпадают: возникает драматическая ситуация. Ребенок постоянно занимает родителей, это нагрузка, и те все время требуют от него каких-то жертв, а он не понимает почему; они требуют, чтобы он поступался чем-либо ради их спокойствия и ради собственного будущего тоже. Естественно, он бунтует. Он не понимает тех объяснений, что пытается вдолбить ему мать: она не может пробиться к его сознанию; его мечты, страхи, тревожащие его мысли, желания образуют свой, закрытый, непрозрачный мир; мать может только со стороны, осторожно вносить известный ей порядок в жизнь существа, воспринимающего все навязываемые ему законы как абстракцию, как бессмысленное насилие. Ребенок взрослеет, непонимание остается: он попадает в мир иных интересов, иных ценностей, где нет места его матери; нередко он ее за это презирает. Особенно мальчик; гордый своей принадлежностью к мужскому племени, он посмеивается над матерью с ее женскими установками; она требует, чтобы уроки были сделаны, но сама не знает решения ни одной из задач, заданных ему, не может помочь в переводе латинского текста, не в силах «проследить» за ним. Эти тяжкие проблемы иногда доводят ее до слез, муж же очень редко оценивает сложность обстановки и самой задачи: как управлять существом, с которым ты не можешь найти общий язык, хотя это и человеческое создание; как войти в независимую жизнь, свобода которой определяется и отстаивает себя именно в борьбе с тобой. Складываются разные ситуации в зависимости от того, кто является объектом воспитания – мальчик или девочка; и хотя мальчик «труднее», мать обычно легче приспосабливается к нему. Большинство женщин хотят сына прежде всего потому, что считают положение мужчины особым, более престижным, ну и из-за конкретных привилегий, связанных с этим. «Родить мужчину – это прекрасно!» – говорят они; мы уже знаем, что они хотят произвести на свет «героя», а герой, как известно, мужского пола. Сын может стать начальником, вождем, солдатом, изобретателем; он может стать властителем на всей земле, и его мать станет соучастницей его бессмертия; дома, которые ей не пришлось построить, страны, в которых не смогла побывать, книги, к чтению которых не было времени приступить, – все это даст ей он. И с его посредничеством она овладеет миром, но при условии обретения власти над сыном. Вот так рождается парадокс в отношении матери к сыну. Фрейд считает, что во взаимоотношениях матери и сына менее всего двойственности; на самом же деле в материнстве, как и в замужестве, и в любви, у женщины всегда присутствует неоднозначность по отношению к мужской трансцендентности, мужскому превосходству; если супружеская или любовная жизнь вызвала в ней враждебное отношение к мужчинам, она будет искать удовлетворения во власти над самцом в детском обличье; она с иронической фамильярностью станет подшучивать над высокомерными притязаниями маленького полового органа: порою она станет даже запугивать ребенка угрозами за неповиновение отнять его. Но даже если она более кротка и миролюбива, даже если она уважает в своем сыне будущего героя, она все равно стремится удержать его в своей власти, закрепив раз и навсегда неизменное, хорошо знакомое ей положение вещей; вот почему к мужу она относится как к ребенку, к сыну только как к младенцу. Было бы слишком рационально, слишком просто считать, что мать хотела бы оскопить своего сына; ее мечта более противоречива: она хочет, чтобы его возможности были безграничными и в то же время чтобы он весь помещался у нее на ладони, чтобы он правил всем миром и стоял на коленях перед ней. Она поощряет в нем изнеженность, пристрастие к вкусной еде, великодушие, скромность, любовь к сидячему образу жизни, она запрещает ему спорт, встречи с товарищами, она его делает неуверенным в себе, потому что ей хочется, чтобы он принадлежал только ей; и вместе с тем она разочарована, если он не стал авантюристом, чемпионом, гением, которым бы она могла гордиться. То, что влияние матери нередко бывает пагубным – как утверждал Монтерлан, как ярко показал Мориак в «Прародительнице», – вне сомнений. К счастью, мальчик может легко уклониться от такого воздействия: общественные нравы, само общество побуждают его к тому. Да и сама мать готова покориться судьбе: ей хорошо известно, что в борьбе с мужчиной у женщины неравные с ним возможности. Она находит утешение, разыгрывая роль mater dolorosa или предаваясь тщеславным мыслям о победителе, которого произвела на свет. Девочка в большей степени принадлежит матери; притязания матери, следовательно, возрастают. Их взаимоотношения окрашены в более драматичные тона. Дочь для матери не представитель касты избранников судьбы, а ее двойник. На дочь проецируется вся двойственность отношения к себе самой; а когда обнаруживаются искажения alter ego, мать переживает это как предательство. Конфликты, о которых уже шла речь раньше, именно между матерью и дочерью носят особенно острый характер. Есть другие женщины, из тех, что удовлетворены жизнью и не стремятся найти второе воплощение в дочери или, по крайней мере, воспринимают дочь без разочарования; такие матери хотят предоставить своему ребенку те же возможности, что были и у них, а также постараются дать то, чего сами были лишены; они сделают его юность счастливой. Колетт нарисовала портрет одной из таких матерей, уравновешенных, душевно щедрых; Сидо нежно любит свою дочь и растит ее без принуждений; она отдает ей себя, никогда ничего не требуя взамен, потому что радость она черпает в собственном сердце. Может быть и так, что, отдавая всю себя своему двойнику, в котором мать не только угадывает себя, но и видит, что он превосходит ее, она в конце концов полностью отчуждается от себя, отрекается от своего собственного «я», единственной ее заботой остается счастье ребенка; при этом возможно даже эгоистичное и жесткое отношение ко всем остальным; в такой ситуации мать подстерегает опасность надоесть той, которую она обожает, как это случилось с г-жой де Севинье, ставшей в тягость г-же де Гриньян; дочь в раздражении станет отделываться от тиранической преданности; часто это не удается, и она всю жизнь остается инфантильной, теряясь перед выпадающей на ее долю ответственностью, потому что ее слишком опекали, долго «высиживали». Но самый тяжелый случай – когда на девушку давит своеобразный материнский мазохизм. Некоторые женщины переживают свою принадлежность к женскому роду как истинное проклятие: рождение дочери, хотели они ее или нет, воспринимается с горьким удовольствием обрести себя в другой жертве; в то же время они считают себя виновными в ее появлении на свет; упреки в свой адрес, чувство жалости к себе, вновь обострившееся при появлении дочери, – все это переводится в бесконечное беспокойство; они ни на шаг не отпускают ребенка; они кладут девочку спать в свою постель, спят вместе с ней пятнадцать, двадцать лет; огонь этой беспокойной страсти уничтожает девочку. Большинство женщин, с одной стороны, требуют уважения к женщине, с другой – ненавидят женскую долю; так и живут в злобе на нее. Отвращение, питаемое ими к своему полу, могло бы их подвигнуть дать дочерям мужское воспитание, но они редко оказываются так щедры. В раздражении оттого, что произвела на свет женщину, мать встречает ее двусмысленным выражением, похожим на проклятие: «Ты будешь женщиной». Она надеется при этом компенсировать свою неполноценность, делая из той, которую рассматривает как свою копию, существо высшего порядка; вместе с тем она награждает дочь тем же пороком, от которого пострадала сама. Порою она стремится навязать ребенку в точности свою судьбу: «Это было вполне хорошо для меня, подойдет и тебе; меня так воспитывали, и я от тебя требую того же». Порою, наоборот, она строго-настрого запрещает дочери брать в качестве примера свою жизнь: мать хочет, чтобы ее опыт чему-то служил, это тоже своеобразный способ взять реванш. Женщина легкого поведения отдает дочь в монастырь, невежда посылает ее учиться. В «Удушье» мать, видя в дочери ненавистное ей последствие ошибки молодости, в ярости говорит ей: Попробуй понять. Если с тобой случится что-нибудь подобное, я отрекусь от тебя. Я ведь в свое время понятия ни о чем не имела. Грех! Что это такое, неясно, что-то неопределенное, грех! Если мужчина позовет тебя, не ходи с ним. Иди себе своей дорогой. Не оборачивайся. Я тебя предупредила, слышишь, а если это случится, не ищи у меня жалости, оставайся одна в этой грязи. Мы уже знаем, что г-жа Мадзетти, изо всех сил желая уберечь дочь от повторения ее собственной ошибки, добилась обратного. Штекель так описывает комплекс «материнской ненависти» к дочери: Я был знаком с женщиной, нетерпимо относившейся к своей четвертой дочери, милому, очаровательному созданию, с самого момента ее рождения… Она считала, что та унаследовала все недостатки своего отца, мужа этой женщины… А дело было в том, что малышка родилась, когда за этой дамой ухаживал другой мужчина, поэт, в которого она была страстно влюблена; и мать надеялась, что – как у Гёте в «Избирательном сродстве» – ребенок будет похож на любимого. А девочка с рождения заметно походила на отца. Но это не все, в своей дочери мать видела свое отражение: восторженность, нежность, набожность, чувствительность. А ей хотелось бы видеть себя сильной, непреклонной, твердой, воздержанной, энергичной. Наблюдая свои черты в девочке, она ее ненавидела за это гораздо больше, чем за ее сходство с отцом. Конфликты становятся серьезнее по мере взросления девочки; известно, что дочь добивается своей независимости от матери: в глазах матери это проявление чудовищной неблагодарности; мать не щадит сил в стремлении «укротить» эту затаившуюся волю; она не приемлет, чтобы ее двойник стал «другой» личностью. Удовольствие, испытываемое мужчиной рядом с женщиной, – это чувство превосходства, женщине же ведомо подобное чувство только рядом с детьми, особенно с дочерьми; и если ей приходится отказаться от своих привилегий, от своей власти, она чувствует себя обездоленной. Любая мать, любящая ли, недобрая, независимость детей воспринимает как крушение своих надежд. Она переживает двойную ревность: к окружающему миру, который отбирает у нее дочь, и к дочери, которая, завоевывая часть этого мира, крадет таким образом его у своей матери. Эта ревность прежде всего касается взаимоотношений дочери и ее отца; нередко мать использует ребенка с целью привязать мужа к домашнему очагу; в случае неудачи ее одолевает досада; если же ей это удается, в ней быстро оживает детский комплекс: она сердится на дочь, как когда-то на свою мать, дуется, считает себя брошенной, непонятой. Одна француженка, бывшая замужем за иностранцем и очень любившая своих дочерей, тем не менее однажды в гневе воскликнула: «Хватит с меня, я не желаю больше жить с этими чужаками!» Нередко старшая из дочерей, будучи любимицей отца, особенно подвергается нападкам матери. Мать постоянно подавляет ее, давая трудные задания, требуя серьезности не по возрасту: дочь в глазах матери соперница, и она к ней относится уже не как к ребенку, а как к взрослому человеку; и дочь познает, что «жизнь – это не роман, что она не усыпана розами, что в ней надо делать не только то, что хочешь, и вообще мы явились на землю не для того, чтобы развлекаться…». Очень часто мать несправедливо дает шлепки и пощечины ребенку, просто так, впрок, «дабы неповадно было»; помимо всего прочего, она хочет показать, кто хозяин положения: ведь ее более всего удручает, что в действительности у нее нет никаких преимуществ перед одиннадцати – или двенадцатилетней дочерью; в этом возрасте девочка уже может справиться с домашними делами, это «маленькая женщина»; к тому же она очень живая, остро воспринимающая окружающий ее мир, у нее светлая головка, она рассудительна – все это, по мнению многих, дает ей превосходство над взрослыми женщинами. Мать жаждет безраздельно царствовать в женском универсуме; она видит себя единственной, неповторимой, незаменимой; и на́ тебе, юная помощница сводит эту роль до чистой обыденности. Она яростно обрушивается на дочь, если находит в доме беспорядок после двухдневного отсутствия, но в еще большую ярость она приходит, убеждаясь, что жизнь в семье в ее отсутствие протекала совершенно нормально. Она не может согласиться с тем, что ее дочь становится и в самом деле ее двойником, ее сменой. Между тем еще невыносимее видеть, что дочь открыто утверждает себя, становится личностью. Матери упорно не нравятся все те подруги дочери, у которых она ищет поддержки, противясь домашнему гнету, и которые подбадривают ее, поощряя «не покоряться»; мать высказывает в их адрес критические замечания, старается помешать дочери слишком часто с ними видеться, а то и вовсе запрещает им встречаться под предлогом «дурного влияния». Любое влияние, кроме ее собственного, признается дурным; с особой неприязнью мать относится к женщинам приблизительно своего возраста, к которым дочь питает добрые, сердечные чувства: такие взаимоотношения объявляются ею вздором и даже относятся к числу нездоровых. Порою, чтобы привести мать в раздражение, ребенку достаточно развеселиться, проявить беззаботность, затеять игру, рассмеяться; мальчикам это прощается охотнее; они пользуются своими «мужскими» привилегиями; что ж, это естественно, ведь женщина с давних пор отказалась от невыполнимой задачи соперничества с мужчиной. Но с какой стати другая женщина должна наслаждаться тем, в чем ей, матери, уже отказано? Находясь, как в ловушке, во власти всегда важных семейных проблем, мать завидует дочери, тому, что у нее есть какие-то занятия, развлечения, позволяющие ей избавиться от скуки домашнего очага; и это бегство дочери из дома переживается матерью как развенчание всех тех ценностей, ради которых она принесла себя в жертву. Ребенок взрослеет, и обида все с большей силой гложет материнское сердце; каждый новый год клонит ее жизнь к закату, а юное тело дочери год от года крепнет, расцветает; у матери возникает чувство, что будущее, открывающееся перед дочерью, украдено у нее; этим можно объяснить раздражение, возникающее у некоторых женщин при появлении у дочери первой менструации: они сердятся на дочь за то, что отныне она становится по-настоящему женщиной. Перед юным созданием открываются самые разные возможности, тогда как удел матери – повторение того, что уже было, рутина; перед взрослеющей женщиной открывается еще неизведанное – именно в этом ей завидует мать и по этой причине питает к ней неприязненные чувства; мать не может присвоить возможности дочери, и поэтому она старается их ограничить, а то и свести на нет: не выпускает дочь из дому, следит за ней, тиранит, намеренно плохо одевает, отказывает в каких-либо развлечениях, приходит в неописуемый гнев, если девушка пользуется макияжем, «выходит в свет»; вся горечь, накопившаяся за жизнь, оборачивается против новой, молодой жизни, устремленной в будущее; мать пытается унизить девушку, высмеивает все ее начинания, притесняет. Нередко между ними разгорается открытый бой, и вполне понятно, его выигрывает младшая, время работает на нее; но у этой победы вкус вины: поведение матери рождает у дочери и возмущение, и угрызения; мать одним своим существованием делает дочь виноватой: известно, что это чувство вины может очень серьезно отразиться на будущем дочери. Хочешь не хочешь, а матери приходится в конце концов признать свое поражение; когда же дочь становится взрослой, между ней и матерью устанавливаются дружеские отношения, более или менее спокойные. Однако старшая навсегда сохраняет чувство разочарования и обманутых надежд, а младшую нередко преследует ощущение висящего над ней проклятия. Нам еще предстоит коснуться взаимоотношения детей и их матери, женщины зрелого возраста; однако в жизни матери эти взаимоотношения занимают особенно важное место именно в первые двадцать лет ребенка. Из всего сказанного выше становится очевидной крайне опасная ложность двух широко распространенных предрассудков. Согласно первому из них, материнство способно заполнить собой всю жизнь женщины; это вовсе не так. На свете масса несчастных, озлобленных, неудовлетворенных жизнью матерей. Пример тому Софья Толстая, рожавшая более двенадцати раз; на каждой странице дневника она возвращается к одной и той же мысли: все вокруг и внутри ее пусто и бессмысленно. Дети вносят в ее жизнь подобие мазохистского мира. «Появились дети, и я уже не чувствую себя молодой. Мне спокойно и радостно». Отказ от молодости, от красоты, от личной жизни компенсируется толикой покоя, она чувствует себя повзрослевшей, свою жизнь – оправданной. «Чувство, что я необходима им, приносит мне большое счастье». Для Софьи дети – орудие, позволяющее оспаривать превосходство мужа. «Мой единственный источник, мое единственное оружие, позволяющее восстановить наше равенство, – это дети, в них энергия, радость, здоровье…» Но они одни, только они совершенно не в силах наполнить смыслом снедаемое тоской существование. 25 февраля 1865 года, после короткой экзальтации, она пишет: И я тоже, я тоже хочу и могу все[412]. Однако это чувство возникает и проходит, и тогда я констатирую для себя, что ничего не хочу, ничего не могу, только одно – ухаживать за малышами, есть, пить, спать, любить мужа и детей, что в конечном счете должно было бы быть счастьем, меня же это повергает в печаль, и, как и вчера, мне хочется плакать. А одиннадцать лет спустя: Я решительно отдала все свои силы воспитанию детей, страстно желая делать это хорошо. Но господи боже мой! как я нетерпелива, раздражительна, я кричу!.. Как же печальна эта вечная борьба с детьми! Взаимоотношения матери и детей определяются содержанием жизни матери; они зависят от ее отношений с мужем, от того, каким было прошлое женщины, есть ли у нее другие занятия, помимо заботы о детях, и каковы они, как она ладит сама с собой; глубочайшая ошибка и, можно даже сказать, абсурд видеть в ребенке панацею от всех бед. К такому же выводу приходит и X. Дейч в работе, на которую я неоднократно ссылалась; изучая разные стороны материнства, она опиралась на свой опыт врача-психиатра. X. Дейч очень высоко оценивает функцию материнства; именно реализация этой функции, по ее мнению, позволяет женщине состояться полностью, но при условии, что женщина делает этот выбор сама, добровольно и искренне, всем своим существом желая этого; молодая женщина должна находиться в таком психологическом, моральном и материальном положении, которое позволило бы ей выдержать эту нагрузку; в противном случае последствия катастрофичны. В частности, преступно советовать рожать ребенка в качестве средства излечения женщинам, страдающим меланхолией или невропатией; это будет несчастьем и для женщины, и для ребенка. Только уравновешенная женщина, здоровая, ясно отдающая себе отчет в том, какую ответственность она на себя берет, способна стать «хорошей матерью». Я уже говорила о том, что над браком в принципе как бы тяготеет проклятие. Это происходит оттого, что чаще всего обе стороны соединяются в нем в своей слабости, а не в силе, ибо каждый требует чего-то от другого, вместо того чтобы с радостью самому отдавать. Еще большая иллюзия, чреватая сильным разочарованием, – мечтать с помощью ребенка ощутить полноту жизни, обрести желанное тепло в жизни, значимость – одним словом, все то, чего женщина без него не сумела создать, почувствовать; ребенок приносит радость только женщине, способной бескорыстно желать, чтобы счастливым был другой человек, только той, которая, не думая о себе самой, стремится найти продолжение жизни в другом. Несомненно, рождение и воспитание ребенка можно рассматривать как особое предназначение, но это предназначение не более, чем какое-либо другое, может служить готовым оправданием всему на свете; вот почему нужно, чтобы это предназначение было желанным само по себе, а не потому, что оно сулит те или иные выгоды. Штекель очень справедливо заметил: Дети – не заменитель любви; если жизнь разбита, они не закроют ее бреши; они не предназначены для того, чтобы заполнять пустоту нашей жизни; это ответственность, тяжелые обязанности; это самое щедрое украшение свободной любви. Они – не игрушка для родителей, не исполнение их долга перед жизнью, не компенсация неудовлетворенных амбиций. Дети – это обязанность вырастить счастливых людей. В этой обязанности нет ничего естественного: природа не может диктовать какой бы то ни было моральный выбор; моральный выбор предполагает обязательства. Рожать детей означает брать на себя обязательства; если же мать впоследствии уклоняется от них, она совершает преступление против человеческого существования, против свободы; однако никто не может ее к этому принудить. Отношение родителей к детям, как и отношение супругов друг к другу, должно быть плодом свободного выражения воли и желания. Считать, что для женщины ребенок – это ее особое самовыражение, преимущественная реализация, даже и неверно; можно слышать, как с легкостью говорят о женщине, что она кокетка, часто меняет любовников, лесбиянка, стремится к власти потому, что у нее «нет детей»; сексуальная жизнь женщины, цели, которые она ставит перед собой в жизни, то, что она считает важным, ценным, значительным, к чему стремится, видимо, вполне заменяют ребенка. На самом деле мы имеем здесь самую элементарную неточность или недобросовестность, некорректность выражения: с тем же правом мы можем сказать, что по той причине, что женщине не повезло в любви, что у нее нет никаких занятий в жизни, ее сексуальные потребности не удовлетворены, она хочет заиметь ребенка. Распространенный псевдонатурализм скрывает вполне определенную, специально разработанную социальную мораль. Она оформлена словесно, как рекламный лозунг: ребенок – это высшая цель для женщины. Второй, также ошибочный, предрассудок навязан первым, будто ребенок находит свое надежное счастье в руках матери. На свете нет матерей «бессердечных от природы», поскольку материнская любовь совсем не природное, врожденное от природы чувство, а есть на свете, и именно в этом все дело, плохие матери. Одно из важных утверждений психоанализа касается опасноси, которую представляют для ребенка «нормальные» родители. Взрослые-родители могут страдать от разного рода комплексов, неврозов, их могут преследовать навязчивые идеи, а корни этого кроются в семейном прошлом; родственники со своими конфликтами, ссорами, драмами наименее подходящая компания для ребенка. Неся на себе следы жизни в отчем доме, родители в свою очередь допекают собственных детей комплексами, неудовлетворенностью, несбывшимися надеждами; и эта злополучная цепочка, каждое звено которой – драма, будет нескончаемой. Так, садомазохистские проявления матери создают у дочери комплекс вины, оборачивающийся ее садомазохистским отношением к своим детям, и тому есть много примеров. Чудовищное лицемерие заложено в сочетании презрительного отношения к женщине, ее недооценки, с одной стороны, и уважения, оказываемого матерям, – с другой. Отказывать женщине в праве на общественную деятельность, признавать карьерные амбиции только за мужчинами, во всеуслышание заявлять, что, о какой бы профессии ни шла речь, женщина менее способна к ней, чем мужчина, и одновременно доверять ей самое тонкое, самое важное на свете дело, какое только может быть, – воспитание, выращивание человеческого существа – это ли не преступный парадокс? На свете есть масса женщин, которым нравы их народов, традиции страны не позволяют получать образование, овладевать культурой, занимать ответственные посты, приобщаться к общественно полезной деятельности, – все это прерогатива мужчин, которые между тем, не испытывая угрызений совести, отдают в руки женщин детей, как некогда в детстве им дарили кукол, чтобы утешить и отвлечь от мыслей об их более низком положении по сравнению с мальчиками; им всячески мешают жить, а в качестве компенсации позволяют играть в игрушки из плоти и крови. И женщине нужно, видимо, быть в высшей степени счастливой или святой, чтобы противиться искушению злоупотребить теми правами, которые у нее есть. Кто знает, может быть, справедливо высказывание Монтескье о том, что было бы лучше, если бы женщинам доверили управление государством, чем доверять им семью, ибо, как только представляется случай, женщина проявляет себя не менее здравомыслящей, деятельной, чем любой мужчина: именно в умении абстрактно мыслить и согласованно действовать у женщины наиболее ярко проявляются сильные стороны ее пола; сегодня ей куда труднее избавиться от груза своего прошлого, прошлого женщины, и обрести эмоциональную устойчивость, в ее нынешней ситуации ничто не благоприятствует этому. Мужчина тоже, как известно, куда выдержаннее и разумнее ведет себя на работе, чем дома; там он с математической точностью производит свои расчеты, четко и спокойно обдумывает свои замыслы, а дома он непоследователен, он лжет, капризничает, рядом с женой он «распускается», а та, в свою очередь, «распускается» с ребенком. И эта поблажка себе самой, эта потачка очень опасна, опаснее той, что позволяет себе мужчина, ведь у женщины есть та или иная возможность защитить себя перед мужем, а ребенок, в сущности, беззащитен перед матерью. Без сомнения, было бы предпочтительнее для блага ребенка, чтобы его мать была цельной натурой, морально не искалеченной, чтобы она находила способы для самовыражения, самореализации в своей работе; было бы также желательно, чтобы ребенок находился на попечении родителей несравненно меньше времени, чем теперь, чтобы его занятия, развлечения проходили в среде его сверстников, под наблюдением взрослых, не связанных с ним родственными узами, чье отношение к нему свободно от родственных чувств. Даже если ребенок появляется на свет как сокровище, в семье счастливой или, по крайней мере, спокойной, «потолок» его матери определяет его бытие. Он не способен преодолеть ее имманентности; она заботится о плоти ребенка, ухаживает за ним, печется о нем, но она создает только одну жизненную ситуацию, одну модель в соответствии с заложенными в ней данными, и только свобода, данная ребенку, позволяет ему выйти за пределы этой заданной ситуации; когда же мать делает ставку на его будущее, пытаясь обрести трансценденцию, прорваться сквозь пространство и время, она в очередной раз ставит себя в зависимое положение. И не только неблагодарность, но и неудача сына рушит все ее надежды: как в замужестве или любви она ищет в Другом обоснование своей жизни, так и на ребенка она перекладывает ту же заботу, тогда как единственно правильным поведением было бы взять ответственность на себя, по своему усмотрению распорядиться своей жизнью. Мы уже говорили, что неполноценность женщины есть результат того, что она обречена на воспроизводство жизни, тогда как мужчина призван творить ее смысл, заниматься вещами более значимыми, чем простое повторение фактов существования; заключить женщину в рамки материнства означало бы сделать подобную ситуацию вечной. Сегодня женщина требует допустить ее к участию в движении, посредством которого человечество ищет смысл своего бытия, преодолевая его ограниченность; она согласна воспроизводить жизнь, только если у этой жизни есть смысл; она не желает быть матерью, не облеченной определенной ролью в экономической, политической и социальной жизни. Женщине не безразлично, производит ли она на свет пушечное мясо, раба, чью-то жертву или свободного человека. В хорошо организованном обществе, где ребенок будет в значительной степени на попечении коллектива профессионалов, а мать окружена заботой, пользоваться поддержкой, женщина вполне сможет сочетать материнство со своей работой. С другой стороны, у работающей женщины – будь то крестьянка, инженер-химик или писательница – беременность протекает гораздо легче только по той причине, что она не сосредоточена на своей собственной персоне; жизнь этой женщины наполнена смыслом, благодаря этому она даст ребенку максимум, требуя от него минимум; именно такая женщина, добиваясь успеха в своих начинаниях, побеждает в борьбе, познает истинные человеческие ценности, она же будет и лучшей воспитательницей для потомства. Если сегодня женщина чаще всего с трудом сочетает работу, на много часов отрывающую ее от дома и отнимающую у нее все силы, с воспитанием детей, так это потому, что, с одной стороны, женский труд еще до сих пор очень часто сродни рабству; с другой – не предпринято никаких шагов, чтобы детям были обеспечены здоровый уход, хорошее содержание и воспитание вне дома. Здесь нужно говорить о несостоятельности социальной системы, а не оправдывать ее с помощью софистических уловок, заявляя о неписаном законе, согласно которому мать и дитя принадлежат исключительно друг другу; на самом деле эта обоюдная принадлежность означает лишь двойной и пагубный для обеих сторон гнет. Идея, что материнство уравнивает женщину с мужчиной, относится к числу мистификаций. Психоаналитики немало потрудились, доказывая, что ребенок для женщины – эквивалент пениса, но, как ни превосходен этот атрибут, все же никто не станет утверждать, что одно обладание им способно оправдать существование или стать его высшей целью. Охотно и много говорили также о священных правах женщины, однако право голосовать женщина получила не как мать; к матери-одиночке до сих пор относятся с пренебрежением; и только замужняя женщина-мать восхваляется, то есть восхваляется та, что находится в подчинении у мужа. И пока муж с экономической точки зрения глава семьи, дети гораздо больше зависят от отца, чем от матери, хотя занимается детьми куда больше мать. Вот почему, и мы это уже видели, отношение матери к детям непосредственно диктуется ее взаимоотношениями с супругом. Таким образом, супружеские отношения, домашнее хозяйство, материнство образуют такую структуру, все компоненты которой взаимосвязаны; нежно привязанная к своему мужу, женщина с легкостью несет все нагрузки домашней жизни; счастливая в своих детях, она снисходительна и ласкова к мужу. Однако добиться такой гармонии нелегко, так как предписанные женщине различные функции плохо согласуются между собой. Женские газеты дают множество советов хозяйкам, как сохранить свою сексуальную привлекательность, занимаясь мытьем посуды, как оставаться элегантной во время беременности, как совмещать кокетство, изящество, материнство и ведение хозяйства; но та женщина, которая решится с рвением и пунктуальностью следовать их советам, вскоре почувствует себя в полной растерянности, смятении, панике от непосильности для нее такой нагрузки; как сохранить привлекательность и оставаться желанной, если потрескавшиеся руки и потерявшее от родов форму тело стесняют тебя, вызывают чувство неловкости; вот почему, когда женщина остается влюбленной в своего мужа, нередко в душе ее поселяется обида на детей, которые, как ей кажется, наносят урон ее соблазнительности и лишают ее супружеских ласк; если же, напротив, у женщины сильнее развиты материнские чувства, она ревнует детей к их отцу, притязающему на них. С другой стороны, идеальное ведение хозяйства находится, как известно, в противоречии с движением жизни, а ребенок – враг натертого паркета. Материнская любовь нередко теряется где-то среди замечаний, гневных выговоров, вызываемых чрезмерной заботой женщины о своей репутации хорошей хозяйки. И нет ничего удивительного в том, что женщина, вечно находясь в фокусе этих противоречий, проводит целые дни в нервном напряжении и раздражении; она постоянно в чем-то проигрывает, а выигрыши ее непрочны, они не вписываются ни в какое надежное преуспеяние. Ее труд никогда не идет ей во спасение: спасение обретается в чуждой для нее свободной деятельности. Женщина, запертая в четырех стенах, не способна творить свое существование; у нее нет возможности утвердиться в своей индивидуальности; более того, она и не распознает свою индивидуальность. У арабов или индийцев, у многих аграрных народов на женщину смотрят как на самку, на домашнее животное, оценивая ее качества по выполняемой работе, а если с ней что-то случается, она умирает, ее без сожаления заменяют другой. В современном цивилизованном мире женщина в глазах своего мужа обладает той или иной долей индивидуальности; но если только она не отрекается от самой себя, не тонет, как Наташа, в страстной и тиранической преданности своей семье, она страдает оттого, что ощущает себя всего лишь чистой функцией. Она – хозяйка дома как таковая, супруга вообще, мать вообще, единственная и одновременно как все; Наташа находит радость в таком самодостаточном самоотрицании и, отвергая любое противостояние, отрицает других. А современная западная женщина, напротив, желает быть замеченной, выделенной другими в качестве этой, конкретной хозяйки дома, этой супруги, этой матери, этой жены. Именно такого удовлетворения она будет искать в общественной жизни. Глава VII. Жизнь в обществе Семья – это не замкнутое на себя сообщество: она тесно взаимодействует с другими ячейками общества; семейный очаг – это не только «интерьер», где уединяется супружеская пара, это также свидетельство определенного жизненного уровня, благосостояния, вкуса: все это предъявляется постороннему глазу. В светской жизни главная роль принадлежит женщине. Мужчина связан с общественной средой, как производитель и как гражданин, органической солидарностью, основанной на разделении труда; семейная пара – это социальная единица, статус которой определяется самой семьей, ее классовой принадлежностью, средой, расой и которая механически связана солидарностью с другими группами людей аналогичного социального уровня. Именно жена наилучшим образом поддерживает этот статус: профессиональные отношения мужа часто не совпадают с этим статусом на шкале социальной значимости; неработающая женщина может позволить себе жить в пределах «своего» круга. Она использует свое время для «визитов», «приемов», практически не несущих никакой полезной нагрузки, однако очень необходимых для поддержания соответствующего положения в социальной иерархии. Это, естественно, такие светские взаимоотношения, которым оказывается предпочтение перед другими в силу указанных выше причин. Женщине хочется, наконец, продемонстрировать другим свой внутренний мир, свою внешность, чего не замечают ни муж, ни дети, поскольку это является как бы достоянием всей семьи. Светский долг, состоящий в том, чтобы «представить себя», соединяется с удовольствием, которое женщина испытывает, показываясь на людях. Прежде всего ей необходимо представить себя саму; занимаясь домашними делами, она и одета соответственно; для выхода в свет и для приема у себя она «наряжается». Дамский туалет несет двойную нагрузку: с одной стороны, это знак социального достоинства его обладательницы (ее образа жизни, материального положения, ее социальной среды), с другой – это выражение дамского нарциссизма, самолюбования; это и просто одежда, это и наряд; и женщина, страдающая оттого, что ничего не делает, надеется выразить с его помощью свое бытие. Следить за своей внешностью, соответственно одеваться – это разновидность труда, позволяющая женщине держать себя в форме, подобно тому как домашняя работа позволяет ей содержать свой дом на нужном уровне; ей представляется, что таким образом она сама творит свое «я». Тем самым нравы побуждают ее отчуждать себя в собственном изображении. Одежда мужчины, как и его тело, должна подчеркивать его трансценденцию, а не привлекать к нему взгляды[413]; ни элегантность, ни красота не понуждают его конституироваться в качестве объекта; да и вообще мужчина, как правило, не склонен рассматривать свою внешность как отражение своей сущности. И наоборот, от женщины само общество требует, чтобы она подавала себя в качестве эротического объекта. Цель сменяющих друг друга мод, которым она беспрекословно подчиняется, – не обнаружить в ней автономного индивида, а, напротив, подавить ее способность к трансценденции, оформить ее в виде жертвы чувственных притязаний мужчины-самца. Никто не намерен поддерживать ее личные устремления, как раз наоборот, им хотят помешать. Юбка ведь куда менее удобна, чем брюки, а в туфлях на высоком каблуке ходить совсем не легко; самые элегантные платья и туфли, самые изящные шляпки и самые тонкие чулки оказываются самыми непрактичными, непрочными. Любая одежда на женщине, слегка обозначающая фигуру, искажающая ее или облегающая, выставляет ее напоказ. Это объясняет интерес девочки-малышки к одежде; облачиться в какой-либо наряд превращается для нее в увлекательную игру; позднее наступает возраст, когда детская независимость восстает против неудобств светлых легких тканей и лакированных туфелек; в переходном возрасте повышенное внимание к своему гардеробу, желание привлечь к себе внимание сменяются небрежным отношением к своей внешности; когда же маленькая женщина осознает свое призвание возбуждать эротические чувства у противоположного пола, она с наслаждением наряжается.