Как мы уже говорили[414], женщина, украшая себя, уподобляется природе и одновременно наделяет ее необходимостью искусственности; она становится для мужчины цветком и драгоценным камнем и превращается в цветок и драгоценный камень для себя самой. Прежде чем одарить мужчину волшебством водной глади, нежностью и теплом меха, она присваивает их себе. Самые значительные свои победы женщина одерживает не благодаря коврам, подушечкам, букетам цветов и прочим разным изящным безделушкам, а с помощью перьев, жемчугов, остроумия и сладкоречия, уместно примененного, шелков, обволакивающих ее стан; они переливаются, отливают разными цветами, нежно ласкают тело женщины, как бы вознаграждая за грубость окружающей ее чувственной вселенной – ее удела; всему тому, что в женщине подчеркивает женщину, уделяется тем больше внимания, чем меньше она сексуально удовлетворена. Многие лесбиянки одеваются по-мужски совсем не потому, что подражают мужчинам или бросают вызов обществу; зачем им ласка бархата и атласа, если ее они получают от женского тела[415]. Женщина, отдающая себя во власть жестких мужских объятий – доставляет ли это ей удовольствие или, что еще хуже, не доставляет, – на самом деле «обнимает» только собственное тело; она его опрыскивает духами, ароматной водой, умащивает душистыми маслами, чтобы уподобиться цветку, а игра бриллиантов на ее шейке оттеняет блеск ее собственной кожи; чтобы завладеть ими, женщина отождествляет себя со всеми сокровищами мира. Она придает им не только чувственное значение, иногда для нее они превращаются в ценности, даже идеалы. Это украшение – подарок, а та драгоценность – талисман. Иная женщина сотворит из себя настоящий букет или вольеру; другая напоминает музей, третья – иероглиф. Жоржетта Леблан в своих мемуарах рассказывает о своей молодости: Я всегда одевалась, как на картине. Прогуливалась, одетая под Ван Эйка, как аллегория Рубенса или мадонна Мемлинга. Я и сейчас вижу себя идущей по Брюсселю зимним днем, в платье старинного покроя, из бархата аметистового цвета, расшитого серебряной тесьмой, снятой с какой-то ризы. Длинный шлейф платья тянулся за мной, я не считала нужным обращать на него внимание, сознательно подметая им тротуар. Головной убор из меха желтого цвета обрамлял мои белокурые волосы, но самым вызывающим во всем наряде был бриллиант, вставленный в железный обруч, проходивший по центру моего лба. Зачем все это? Да затем, что мне это просто нравилось, для меня это был способ выйти из плена условностей. И чем больше смеялись, когда я проходила мимо, тем немыслимее были мои изобретения. Казалось бы, мне должно быть неловко, поскольку мой внешний вид вызывал насмешки. Ничего подобного, я бы сочла такие чувства для себя позорной капитуляцией… Со мной вообще все было иначе. Ангелы Гоццоли, Фра Анджелико, картины Берн-Джонса и Уоттса служили мне образцами. Цвета неба и утренней зари были излюбленными в моей одежде; широкие, просторные платья свободно спадали, образуя вокруг меня множество мягких складок, волочащихся наподобие шлейфов. В психиатрических лечебницах встречаются особенно яркие экземпляры такого вот волшебного присвоения окружающего мира. Когда женщина не контролирует своего увлечения украшениями, драгоценностями, разного рода символическими нарядами, забывая повнимательнее рассмотреть себя в зеркале, она рискует выглядеть слишком экстравагантно, а то и причудливо или странно. Для совсем маленькой девочки ее туалет – это карнавальный костюм, превращающий ее в фею, в королеву, в цветок; она считает, что тотчас становится красавицей, нацепив на себя нитки бус, навязав бантики; все эти пестрые, яркие украшения полны для нее волшебной красоты, и она идентифицирует себя с ними; привлеченная цветом какой-нибудь ткани, наивная девушка не замечает, что он не идет к бледному цвету ее лица; особенно щедро плохим вкусом наделены взрослые представители творческих и интеллектуальных профессий. Занятые умственным трудом, они как бы находятся в плену у окружающего их мира, не отдавая себе отчета о собственной внешности; их покоряют старинные ткани и украшения, они в восторге оттого, что в их туалете есть что-то, что напоминает о Китае или о Средневековье, и в зеркало они бросают либо мимолетный, либо самодовольный взгляд. Порою удивляешься нелепости, странности туалета на женщине очень пожилого возраста: диадемы, кружева, вызывающей расцветки и несуразного фасона платья, причудливые украшения – все это невыгодно подчеркивает увядшие черты. Чаще всего это случается с женщиной, когда она перестает интересоваться противоположным полом и туалет, костюм снова, как в детстве, становятся для нее чем-то вроде игры. Напротив, элегантная женщина, которая следит за собой в любом возрасте, свободно может получить от своего костюма чувственное или эстетическое удовольствие, нужно всего лишь, чтобы ее одежда гармонично сочеталась с ее внешними данными; цвет платья может выгодно оттенить цвет лица, фасон подчеркнет красивые линии фигуры либо скроет дефекты. Ей нравятся не предметы ее туалета, а она сама, изящно одетая. Одежда женщины – не просто украшение; она, как я уже говорила, выражает социальное положение женщины. Лишь проститутка, функция которой сводится исключительно к тому, чтобы служить эротическим объектом, должна выражать себя только в этом единственном качестве; когда-то ее признаками были пышно взбитые волосы, выкрашенные в шафранный цвет, и платье из ткани с яркими цветами, сегодня – это высокий каблук, платье из блестящей ткани в обтяжку, чрезмерный, бросающийся в глаза макияж, резкий, привлекающий внимание запах духов – все это приметы профессии. Любая другая женщина подвергнется порицанию за то, что оделась «как шлюха». Находясь в полной зависимости от своей социальной среды, она должна скрывать свои эротические достоинства или очень сдержанно обнаруживать их. Однако благопристойность состоит не только в том, чтобы одежда возвещала о строгой целомудренности хозяйки. Когда женщина слишком откровенно возбуждает мужской интерес, говорят, что у нее дурные манеры; та же, которая как бы отталкивает от себя мужчин, слывет подозрительной: ей приписывают либо стремление к мужеподобию, лесбиянство, либо желание выделиться, и тогда ее считают эксцентричной. Когда же, отказываясь от роли объекта, она бросает вызов обществу, ее называют анархисткой. Если женщина стремится быть неприметной, она должна оберегать свою женственность. Только нравы, традиции, обычаи устанавливают компромисс между желанием выделиться и целомудрием; «порядочная женщина» должна прикрывать то шею, то щиколотку; девушкам разрешается подчеркивать свои прелести, дабы привлечь внимание претендентов на их руку, замужней же женщине запрещено всякое украшательство – таков обычай в большинстве крестьянских семей. В других случаях девушек обязывают носить воздушные, свободные одежды неброских тонов, скромного покроя, а женщинам постарше разрешаются облегающие платья из яркой, тяжелой ткани, дабы подчеркнуть все прелести фигуры. Скажем, на шестнадцатилетней девочке черное выглядит слишком вызывающе, поэтому в этом возрасте его, как правило, не носят[416]. Правила есть правила, и им, само собой разумеется, следует повиноваться, но в любом случае, даже в самой аскетической среде, женщина сумеет подчеркнуть, что она женщина; жена пастора и та немного завивает волосы, слегка подкрашивается, сдержанно, но все-таки следует моде – одним словом, заботится о своей внешности, чем показывает, что она так или иначе принимает роль самки. Интеграция эротизма в социальную жизнь особенно очевидна в феномене «вечернего платья». Чтобы подчеркнуть значительность празднества, нужно быть роскошной и расточительной, все это вкладывается в вечерний костюм, он должен быть дорогим и совершенно непрактичным, к тому же неудобным, насколько это только возможно; юбка длинная и такая широкая или такая узкая, что сдерживает шаг; драгоценности, платья с воланами, расшитые блестками, украшенные цветами, перьями, парики совершенно меняют женщину, превращая ее в живую куклу. И эта живая кукла выставляет себя напоказ: вот как бесплатно распускаются цветы, так и женщина обнажает свои плечи, спину, грудь. На этих празднествах мужчина никак не должен проявлять своего вожделения, ему оставляется только право на выразительные взгляды, на объятия во время танца; и вместе с тем он может радоваться, что он король в этом королевстве, населенном такими нежными сокровищами. Эти сокровища один мужчина как бы преподносит другому, и весь праздник приобретает сходство с потлачем; каждый мужчина дарит всем присутствующим возможность полюбоваться тем телом, которое составляет его собственность. В вечернем платье женщина предстает в облике той, которая готова подарить удовольствие всем мужчинам, оставаясь гордостью своего владельца. Это социальное значение туалета позволяет женщине выразить в манере одеваться свое отношение к обществу; послушная установленному обществом порядку, она принимает облик скромного, благовоспитанного человека; возможны и другие варианты: она может представить себя хрупкой, беззащитной, по-детски слабой, таинственной, наивной, строгой, веселой, степенной, слегка дерзкой, незаметной – словом, как ей захочется, у нее есть выбор, или, напротив, женщина станет утверждать себя, бросая вызов условности. Показательно, что в большинстве романов «свободная от предрассудков» женщина непременно выделяется смелостью своего туалета, который подчеркивает в ней качества сексуального объекта и, следовательно, ее зависимость. Например, в романе Эдит Уортон «Эпоха невинности» молодая особа, разведенная, с авантюрным прошлым, решительного нрава, впервые предстает перед читателем в платье с чрезмерным вырезом; между тем спровоцированный ею страшный скандал свидетельствует о ее презрении ко всякого рода конформизму. Таким образом, совсем юная девушка будет развлекаться, одеваясь под даму, взрослая женщина – под девочку, куртизанка – под светскую даму, а светская дама – под роковую женщину. Даже если каждая из них одевается по своим возможностям, во всех случаях речь идет об игре. Лукавство, искусное умение, изобретательность, как и вообще искусство, порождаются воображением. Не только эластичный пояс для чулок, бюстгальтер, перекрашивание волос, макияж меняют фигуру и лицо женщины; даже самая скромная женщина, когда она элегантно одета, уже становится другой; она словно картина, статуя, актриса на сцене, это ее аналог, кто-то сходный с ней, некий субъект, созданный ею персонаж, но не она сама. Вот такое соединение с вымышленным объектом, чем-то, с ее точки зрения, очень достойным и совершенным, как герой романа, как живописный портрет или скульптурный бюст, доставляет ей удовольствие, поднимает в собственных глазах; она стремится раствориться в этом воображаемом образе, показаться в этом новом, ошеломляющем облике и почувствовать себя защищенной. Именно такой предстает перед нами в своих личных записках Мария Башкирцева, которая неустанно множит свои образы от страницы к странице. Она не забывает описать нам ни один из своих нарядов, и в каждом новом туалете чувствует себя по-новому, иной, новой, и очень себе нравится в обновленном, еще незнакомом, новом, другом облике. Я взяла большую мамину шаль, в центре сделала дырку для головы и сшила ее по бокам. Эта спадающая классическими складками шаль придает моему облику что-то восточное, библейское, странное. Я иду к Лаферрьерам, и Каролина за три часа делает мне платье, в котором я словно окутана облаком. Это кусок английского крепа, который она прямо на мне укладывает складками так, что я выгляжу тонкой, изящной, длинной. Я надеваю шерстяное платье теплого тона с мягкими складками, я похожа на фигуру с картины Лефевра, который так хорошо умел изобразить гибкие, юные станы, сокрытые целомудренной одеждой. Этот припев повторяется изо дня в день: «Я была прелестна в черном… В сером я была очаровательна… Я была в белом, прелестная». Г-жа де Ноай, тоже придававшая большое значение нарядам, с грустью вспоминает в своих мемуарах о том, какая драма – дурно сшитое платье. Я любила яркие цвета, смелые, контрастные сочетания, для меня платье было целой картиной, началом новой жизни, обещанием новых похождений. Когда я надеваю платье, сшитое неуверенной рукою мастера, я непременно страдаю от всех обнаруженных мною недостатков. Для большинства женщин туалет играет столь значительную роль только оттого, что он воплощает для них одновременно иллюзию и мира, и их собственного «я». В немецком романе «Девушка в искусственном шелке» (И. Койн) речь идет о страсти, питаемой бедной молоденькой девушкой к беличьей шубке; она чувственно ощущает ее ласковое тепло, нежность ее меха; под этой драгоценной шкуркой она видит себя совершенно другой и очень нравится себе; наконец-то она обладает той красотой, которая принадлежит миру и до которой она еще никогда не дотрагивалась, и лучезарная судьба в ее руках, судьба, которая раньше ей не принадлежала. И вот я увидела шубку, висящую на вешалке, мех ее был такой мягкий, такой нежный, такой ласковый, такого дивно серого цвета, такой застенчивый: мне сразу захотелось обнять ее, так она мне понравилась, я полюбила ее. Она была похожа на утешение и на праздник всех святых, она обещала полную защищенность, как небо. Это была шубка из настоящей белки. Не произнеся ни звука, я сняла свой плащ и надела белку. Этот мех мне очень шел, он, как бриллиант, оттенял мою кожу, и моя кожа полюбила эту шубку, а с тем, что полюбишь, нельзя расставаться, раз уж оно у тебя в руках. А внутри подкладка из марокканского крепа, натуральный шелк, и по ней ручная вышивка. Шубка укутала меня, обняла, и я в этой шубке, мой вид в ней для сердца Губерта были красноречивее моих слов… В этой меховой шубке я была такой элегантной. Это походило на встречу с редким мужчиной, любовь которого превращала тебя в драгоценность. Это манто хочет меня, и я хочу его: мы обладаем друг другом. Поскольку женщина есть объект, ее манера одеваться и украшать себя меняет ее собственную значимость. Нельзя считать несерьезным, пустым внимание женщины к шелковым чулкам, перчаткам, шляпке: держать марку настоятельно необходимо. В Америке, например, основная часть бюджета работницы расходуется на косметику, украшения, заботу о внешности и одежду; во Франции эта часть бюджета менее весома; но все равно уважение к женщине тем выше, чем «лучше она представлена»; чем настоятельнее ее потребность в устройстве на работу, тем полезнее для нее выглядеть со вкусом и богато одетой; элегантность – это оружие, это вывеска, это требование уважения к себе, это рекомендательное письмо. Но элегантность – это и кабала; ее знаки требуют высокой оплаты; они так дорого стоят, что порой какому-нибудь инспектору случается застигнуть в большом универмаге иную светскую даму или актрису за кражей духов, шелковых чулок, белья. Именно ради того, чтобы хорошо, модно одеваться, многие женщины занимаются проституцией или пользуются «помощью со стороны»; туалет диктует их потребность в деньгах. Чтобы хорошо одеваться, об этом нужно заботиться, это требует внимания и времени; однако такого рода задача может служить источником приятных эмоций, радости, и здесь также таятся «открытие сокрытых сокровищ», умение выигрышно поторговаться, хитрости, уловки, удачные комбинации, выдумка; ловкая, умелая женщина может сотворить чудо, стать настоящим творцом себя. Дни распродаж и скидок полны безумных приключений. Новое платье уже само по себе праздник для женщины. А макияж, прическа – это своеобразное произведение искусства. В наше время в большей степени, чем когда-то[417], женщина с радостью отдается работе над своим телом, фигурой, этому служат спорт, гимнастика, бани, массажи, режимы питания и отдыха; женщина сама может решать, какой вес ей необходим, и добиваться этого, следить за своей фигурой и не давать ей расплываться, с вниманием относиться к своему цвету лица, заботиться о своей коже; современные нормы красоты, эстетика сегодняшнего дня позволяют ей разнообразить свою внешность, обогащая свою красоту приобретением активных достоинств; она имеет право на тренированные, крепкие мускулы, она категорически против лишнего веса и жировых отложений; а в физической культуре, в спорте она утверждает себя как субъект; в спорте она как бы освобождается, она свободна, во внимание принимаются только ее физические данные, то есть нечто неглавное, второстепенное, случайное; но эта свобода легко оборачивается зависимостью. Звезда Голливуда торжествует над природой, однако в руках продюсера она пассивный объект. Жизнь женщины – это постоянная борьба, а когда она добивается победы, ей есть отчего быть собой довольной, однако женское кокетство обязывает, и стремление не потерять форму требует – как, впрочем, и домашнее хозяйство, ему необходимо внимание – постоянной борьбы со временем, ухода за собой, ибо тело женщины – это тоже объект и его подтачивают годы. Колетт Одри описала этот вечный бой, в точности напоминающий ей ту борьбу, которую у нее в доме прислуга вела с пылью[418]. Она вдруг увидела, что ее тело утратило упругость, монолитность, свойственные ему в молодости; руки потолстели, мышцы ослабли, линия бедер изменилась от лишнего жира, кожа стала отвисать. Ее это очень обеспокоило. Она тут же пересмотрела весь свой распорядок: отныне день будет начинаться с получасовой гимнастики, а вечером перед сном четверть часа массажа. Она принялась изучать учебники по медицине, журналы мод, следить за размером талии. Началось приготовление фруктовых соков, прием слабительных средств по определенным дням, а посуда теперь мылась только в резиновых перчатках. Ее две заботы свелись к одной: во что бы то ни стало омолодить свое тело, довести до блеска свое жилище; и то и другое должно быть доведено до кондиции, так чтобы однажды можно было выставить напоказ и себя и дом и сказать: «Мгновение, остановись…» – и мир замрет, повиснув где-то вне пределов старости и беспорядка… Она стала посещать занятия по плаванию в бассейне, чтобы улучшить свои навыки, а дамские журналы, содержащие разные рецепты и в каждом номере новые рекомендации по обретению и сохранению красоты, держали ее в постоянном напряжении. Джинджер Роджерс, например, поверяет: «Каждое утро я сто раз расчесываю волосы щеткой, на это уходит ровно две с половиной минуты, и у меня шелковистые волосы…» А как, к примеру, сделать ваши щиколотки тоньше: ежедневно становитесь тридцать раз подряд на носочки, не касаясь пятками пола, на это требуется всего одна минута; что такое одна минута в течение дня? В другом номере советуют масляную ванночку для ногтей и маску из лимона для рук, а для лица клубничную маску. Рутинная традиция надевает еще одно ярмо на женщину: невозможно заботиться о красоте, не заботясь о своем гардеробе. Иных женщин возраст так пугает, что любое изменение в них вызывает страх перед самой жизнью, особенно это касается женщин, не удовлетворенных судьбой или не очень живого темперамента, быстро поддающихся мрачному настроению: они прикладывают все усилия, чтобы сохраниться, законсервироваться, как если бы речь шла о мебели или варенье; такое упорство, достойное лучшего применения, отравляет их собственную жизнь, ставит во враждебную позицию к ближним: вкусная пища вредит фигуре, вино плохо отражается на цвете лица, от смеха появляются морщины, солнце портит кожу, от отдыха становишься грузной, работа изматывает, от любви появляются синяки под глазами, от поцелуев уж очень пламенеют щеки, от мужской ласки и объятий грудь теряет форму, а кожа увядает, материнство уродует лицо и фигуру; известно, как нередко молодая мать гневно отталкивает от себя ребенка, в восторге бросающегося к ней, когда она в бальном платье. «Не прикасайся ко мне, у тебя влажные руки, ты испачкаешь меня»; увлеченная своей внешностью, женщина так же грубо отвергает объятия мужа или возлюбленного. Подобно тому как мебель сохраняется в чехлах, так и она хотела бы уберечь себя от пагубного воздействия мужчин, окружающего мира, от влияния времени. К сожалению, никакие меры предосторожности не избавляют от поседения волос, появления морщин. И женщине с самых юных лет известно, что это неотвратимо. И никакая бережливость не может гарантировать от таких случайностей, как капля вина, пролитая на платье, искра от сигареты, явившаяся причиной дырки; мгновенно исчезает роскошное создание, куда девается ее праздничный вид, с которым она красовалась в салоне, одаривая всех улыбкой; а вместо этого появляется расчетливая домохозяйка с серьезным, лишенным какого-либо намека на улыбку лицом; и тут открывается, что весь ее туалет, ее костюм – это не какой-то букет, фейерверк, бесценное и преходящее великолепие, предназначение которого – щедро одарить мгновение, озарить, ослепить своим блеском; отнюдь, это демонстрация своего богатства, своего состояния, это вложение капитала; он стоил каких-то жертв; испортить его – значит претерпеть непоправимую катастрофу. Нечаянно посаженное пятно на одежде, вырванный клок, неудачно сшитое платье, плохо сделанная завивка – все это воспринимается как катастрофа, гораздо большей значимости, чем подгоревшее жаркое или разбитая ваза; а все потому, что кокетка не только отдает себя во власть вещей, она хочет, чтобы ее воспринимали как вещь, а без этих вещей, вещей-посредников, она не ощущает себя в безопасности в этом мире. Ее отношения с портнихой, шляпницей, высказываемое ею нетерпение, ее требовательность указывают на то, как серьезно она к этому относится, и в то же время говорят о ее неуверенности. Удачное платье творит из нее героиню ее грез, но в несвежем, дурно сидящем туалете она чувствует себя пропащей. «От платья зависело мое настроение, от настроения – выражение лица и все остальное», – пишет Мария Башкирцева. И еще: «Или надо ходить голой, или надо одеваться в соответствии со своей внешностью, своим вкусом, характером. Когда эти условия нарушены, я чувствую себя неловкой, заурядной, а значит, униженной. Куда деваются настроение и ум? Просто они думают о тряпках, и вот я уже глупая, скучная и не знаю, куда деваться». В большинстве случаев женщина предпочитает отказаться от праздничного приема, нежели явиться на него, по ее разумению, плохо одетой, даже если в ее планы не входит быть особо замеченной на таком вечере. Однако вопреки утверждению некоторых женщин: «А я одеваюсь только для себя», мы видели, что и нарциссизм предполагает взгляд со стороны. Можно с уверенностью сказать, что если и встречаются женщины искренние, не думающие о посторонних взглядах, не принимающие их в расчет, так это, как правило, в психиатрических больницах; в обычной жизни женщине нужны зрители. «Я хотела нравиться и чтобы говорили, что я красива, и чтобы Лева это видел и слышал… А иначе зачем быть красивой? Мой милый маленький Петя любит свою старую няню, для него она красавица, и Левочка приучил себя к самым уродливым лицам… Мне хочется уложить волосы. Никто этого и не заметит, но все равно это будет очаровательно. Что заставляет меня желать быть замеченной? Бантики, ленточки, все доставляет мне удовольствие, я хочу новый кожаный пояс, а теперь, когда я написала эти строки, мне хочется плакать…» – пишет Софья Толстая после десяти лет замужества. Муж очень плохо справляется с предназначаемой ему ролью. Отсюда и неоднозначность его требований, и двойственность отношения к жене. Если жена очень привлекательна и обращает на себя внимание, муж исходит ревностью; между тем в каждом супруге в той или иной степени присутствует царь Кандавл, жена должна служить достоинству мужа, своим внешним видом делать ему честь, быть элегантной, хорошенькой или, по крайней мере, «недурной»; а то, чего доброго, он скажет ей с досадой словами папаши Убю: «Вы сегодня очень некрасивы! Это потому, что у нас гости?» В браке, как уже отмечалось, плохо уживаются эротическая и социальная сторона; свойственный им от природы антагонизм здесь обнаруживается с особой остротой. Если жена стремится подчеркнуть свою сексуальную привлекательность, она порочит себя в глазах мужа; он порицает жену за ту самую дерзость, которая в другой женщине его как раз и привлекает, и выговор, который он ей делает, убивает в нем всякое желание; если же женщина одета скромно, прилично, муж одобряет ее, но воспринимает холодно: внутренне он слегка упрекает ее за то, что она не так привлекательна, не так соблазнительна. По этой причине муж редко смотрит на жену своими собственными глазами; он как бы рассматривает ее со стороны. «Что о ней скажут?» Его предположения редко бывают близки к истине, ибо он в любом случае остается ее мужем. Ничто так не раздражает жену, как восхищение ее мужа нарядом, поведением, манерами другой женщины – одним словом, всем тем и точно таким, что он критикует у нее. Это, впрочем, естественно: он постоянно видит ее перед собой, она слишком близко, рядом; с его точки зрения, у нее всегда одинаковое лицо; он не замечает ни ее туалетов, ни новой прически. Нередко даже влюбленный муж или пылкий любовник бывает невнимателен к туалету женщины. Если они любят женщину искренне и пылко, то, как бы ни шли ей наряды, они ее только скрывают; и они будут ее лелеять и плохо одетой, и усталой не менее, чем расфранченную, блистательную. А если нет любви, то самые красивые платья ни к чему, они бесполезны. Для женщины туалет, конечно, может служить своеобразным средством привлечения внимания, но он не служит решающим орудием; искусство женщины состоит в том, чтобы породить иллюзии, она предлагает на обозрение нечто возбуждающее воображение: плотские объятия, повседневная жизнь рассеивают любые иллюзии; супружеские чувства, как и плотская любовь, зиждутся на реальной почве. Впрочем, женщина одевается не только для того, чтобы показаться любимому мужчине. Правда, Дороти Паркер в новелле «Прелестное прощание» (The Lovely Leave) приводит именно такой случай с молодой женщиной, с нетерпением ожидавшей своего мужа на побывку. Ей хотелось показаться ему особенно красивой при встрече: Она купила себе новое платье: черное, ему нравились черные платья; простого, элегантного покроя, ему нравились такие; и такое дорогое, что ей даже думать не хотелось о цене… – …Тебе нравится мое платье? – О, очень! – сказал он. – Ты мне всегда в нем очень нравилась. Это было как удар грома, она прямо окаменела. – Это платье новое, – парировала она, с преувеличенной четкостью произнося каждый слог, что звучало очень обидно, – я его никогда не надевала. И если хочешь знать, я его специально купила для сегодняшнего дня. – Прости меня, дорогая. О, конечно же, теперь-то я вижу, что оно вовсе не похоже на то, за которое я его принял; оно великолепно; ты мне всегда так нравишься в черном. – Ты знаешь, вот в такие минуты, – сказала она, – я почти желаю, чтобы у меня появился другой повод надеть черное платье. Часто считают, что женщина одевается, чтобы вызвать зависть или ревность у других женщин: такая ревность в самом деле выразительный знак успеха; но не только она под прицелом. Сквозь восхищенные и завистливые голоса одобрения женщина хочет распознать тот звук, который убедит ее в полной победе ее красоты, ее элегантности, ее вкуса – ее самой, наконец. Она одевается, чтобы показать себя, она показывает себя, чтобы утвердиться. Таким образом, она ставит себя в очень тяжелую зависимость; преданность домохозяйки своим обязанностям полезна в любом случае, даже если о ней никому не известно; а усилия кокетки остаются тщетными, если их результат никто не отметил. Женщина все время находится в поиске своей наибольшей значимости; эта погоня за абсолютом делает ее поиск изнурительным; если хоть кто-то не одобрил ее шляпки, она уже нехороша; комплимент ей льстит, а дурное слово повергает в уныние; путь к абсолюту бесконечно длинен, и женщине никогда не удается победить на всех направлениях; вот почему кокетки так обидчивы; вот почему некоторые хорошенькие и обожаемые женщины могут быть печальны от собственного убеждения в том, что они недостаточно красивы и вовсе не элегантны, и, чтобы они могли убедиться в обратном, им недостает как раз высшей похвалы какого-то такого судьи, который им и неизвестен: таким судьей должна быть каждая для себя, но именно это и неосуществимо. Редко встречаются такие женщины из числа кокеток, которые заключают сами в себе высшие законы элегантности, и так, что никто не смеет усомниться в них, потому что это они сами определяют, можно сказать, декретом успех и провал; такие женщины, пока длится их царствование, могут считать себя исключительно преуспевшими. К несчастью, этот успех ничему не служит и никому не нужен. Туалет предполагает выходы в свет и приемы, это его природное предназначение. И вот женщина из салона в салон демонстрирует свой новый костюм и приглашает к себе, дабы показаться в своем царстве, то есть в своем «интерьере». В исключительно торжественных случаях во время ее «визитов» ее сопровождает муж, но чаще всего, как раз когда муж на работе, жена выполняет свои «светские обязанности». Множество раз уже описывалось, какая зеленая тоска бывает на этих светских собраниях. А происходит это оттого, что женщины, собравшись вместе в силу «светских обязанностей», не знают, о чем говорить друг с другом. Ничто не связывает, например, жену адвоката с женой врача, и еще меньше общего у жены доктора Дюпона с женой доктора Дюрана. Дурным тоном считается в общем разговоре вдруг заговорить о шалостях своих детей, о своих домашних заботах. Поэтому разговор ведется на общие темы: о погоде, о последнем романе, ныне модном, ну и высказываются некоторые глобальные мысли, заимствованные у мужа. Такая традиция, как «приемный день мадам», понемногу исчезает; однако в разных вариантах остается во Франции обязанность «визитов». Американки охотно заменили разговоры на игру в бридж, но это доставляет удовольствие только тем, кто любит эту игру. А между тем в светской жизни немало привлекательного, в ее арсенале содержатся пленительные возможности, не чета этой пустой и праздной экзекуции в виде долга вежливости. Принимать гостей – это не только принимать своих знакомых у себя дома; это сделать ваше жилище приятным для гостей; светская сторона жизни – это и праздник для себя, это одновременно и преподнесение даров другим, например в виде приятного вечера. Хозяйка дома выставляет свои сокровища: серебро, скатерти, салфетки, хрусталь; она украшает дом цветами: хрупкие, недолговечные, бесполезные цветы как бы олицетворяют бесплатность праздников, которые на самом деле требуют расходов и являются роскошью; распускаясь в вазах, обреченные на скорую смерть, они излучают фейерверк радости, выдыхают фимиам и мирру, они сулят возлияние, жертвоприношение. Стол заполняют изысканные блюда, тонкие вина. Нужно не только удовлетворить аппетит гостей, нужно придумать милые дары, дабы предупредить их желания; процесс еды переходит в таинственную церемонию. В. Вульф подчеркивает эту особенность в следующем отрывке из «Миссис Дэллоуэй»: И началось бесшумное, изысканное, туда-сюда из двойных дверей скольжение фартучков и наколок, скольжение горничных, не служанок ради насущного хлеба, но посвященных в таинство, или великий обман, творимый хозяйками в Мейфэре с часу тридцати до двух, когда по мановению руки прекращаются дела и сделки и взамен воцаряется полная иллюзия, во-первых, относительно еды – что она не куплена, за нее не плачено; а затем – что скатерть сама собой уставилась серебром, хрусталем и сами собой очутились на ней салфетки, блюда красных плодов, тонкие дольки палтуса под коричневым соусом, и в горшочках плавают разделанные цыплята; и не в камине, а в сказке пылает огонь; и вместе с кофе и вином (не купленным, не оплаченным) веселые видения встают пред задумчивым взором, томно тающим взором; которому жизнь уже кажется музыкой, тайной… Женщина – устроительница подобных светских празднеств горда собой, она ощущает себя творцом некоего таинственного и совершенного мгновения, она распределяет счастье и веселье. Благодаря ей гости собрались вместе, благодаря ей состоялся этот вечер, она – бесплатный источник радости, гармонии. Именно это ощущает миссис Дэллоуэй. Но если б Питер, положим, сказал: «Да-да, а твои приемы, какой смысл в твоих приемах?» – она могла бы ответить (и ни от кого нельзя требовать, чтоб он понял такое): «Это жертвоприношение»… Такой-то и такой-то живут в Южном Кенсингтоне; кто-то в Бейзуотере; а еще кто-то, скажем, в Мейфэре. И она постоянно в себе чувствует, что они существуют; и чувствует – какая досада; чувствует – какая жалость; и если бы всех их свести; вот она и хлопочет. И это жертвоприношение; творить, сочетать. Жертвоприношение – но кому? Просто, наверное, надо приносить жертвы. Во всяком случае, такой уж у нее дар. Больше ей ничего не дано хоть сколько-то стоящего…[419] Если эта жертва другому отмечена чистой щедростью, праздник бывает настоящим праздником. Но социальная рутина быстро превратила потлач в обычный институт, дар – в обязанность, а праздник – в ритуал. Наслаждаясь «званым обедом», гостья думает о том, что ей придется отвечать тем же: порою она даже сожалеет, что прием был слишком шикарным. «Эти Н. хотели нас эпатировать», – язвительно говорит она мужу. Между прочим, мне рассказывали, что во время последней войны в одном маленьком португальском городке самым дорогим удовольствием был званый чай: каждый раз хозяйке приходилось подавать к чаю все больше пирожных и разнообразить их другими мучными изделиями; это становилось столь тяжелой нагрузкой, что однажды все дамы, собравшись, решили ничего к чаю не подавать. А праздник от этого теряет свою щедрость и великолепие; конечно, это нагрузка; как всякая нагрузка, она нелегка; все, что обставляет праздник, связано с массой забот: как бы не разбились хрустальные рюмки, не испортили бы скатерть, хватит ли шампанского, печенья; а разбитая чашка, прожженная шелковая обивка кресла – это же катастрофа; и на следующий день нужно все мыть, чистить, убирать, приводить в порядок; женщина боится дополнительной работы. Она испытывает зависимость со всех сторон, такова судьба хозяйки дома; она чувствует себя зависимой от того, как получится какое-то блюдо, удастся ли жаркое, от мясника, у которого куплено мясо, от кухарки, от нанятой на этот день прислуги; она зависит от мужа, который хмурит брови, как только ему покажется, что что-то не так; над ней довлеет зависимость от гостей, которые оценивающим взглядом окидывают мебель, определяют достоинства вин и решают про себя, успешным или нет был вечер. Только душевно щедрые или очень самоуверенные женщины с легким сердцем перенесут это испытание. Если это окажется успехом, он даст им огромное удовлетворение. Большинство женщин в этом отношении похожи на миссис Дэллоуэй, которая, по словам В. Вульф, любила эти торжества, их блеск и возбуждение, но ощущала и их пустоту, их притворство. В действительности женщина может находить в этом истинное удовольствие, только если она не придает этой части своей жизни никакого значения; в противном случае это вечные муки неудовлетворенного тщеславия. Впрочем, встречается не так уж много женщин, настолько обеспеченных и беспечных, чтобы изводить свою жизнь на «светскость». Есть такие, которые полностью посвящают себя светской жизни, но при этом не делают из нее культа, а стремятся придать своей светской жизни осмысленность, ставят какие-то цели: настоящие «салоны» непременно имеют уровень либо литературных, либо политических. Для женщин это возможность завоевать авторитет среди мужчин и играть самостоятельную роль. Они стремятся вырваться из рамок замужней дамы. Замужняя женщина не может, как правило, похвастаться избытком удовольствий, кратковременные удовольствия, изредка выпадающие на ее долю, чаще утомляют ее, нежели развлекают. Светская жизнь требует от нее «представлять себя», выставлять себя напоказ, но не создает между ней и Другим истинной коммуникации. Светская жизнь не вырывает женщину из ее одиночества. «Печальна мысль о том, – пишет Мишле, – что женщина, существо относительное, способное жить только вдвоем, чаще, чем мужчина, остается одна. Мужчина повсюду находит себе общество, создает новые связи. А она без семьи – ничто. И семья угнетает ее, ложится на нее всей своей тяжестью». Да, это так, женщина, запертая в четырех стенах, обособленная, не знает радостей товарищества, которое требует наличия каких-то общих целей, интересов; работа не занимает ее мозг, воспитание не привило ей ни вкуса, ни привычки к независимости, самостоятельности, а ведь все дни ей приходится проводить в одиночестве; уже говорилось, что это было одним из страданий Софьи Толстой. Выйдя замуж, она стала редко бывать в родительском доме, редко видеться с друзьями юности. Колетт в «Моем ученичестве» рассказывает о переживаниях девушки, оторванной от родной среды в связи с замужеством и переездом из провинции в Париж; она находит для себя поддержку только в длинных письмах, которыми обменивается с матерью; но письма не заменят живой души, а признаться в своих переживаниях Сидо она не может. Нередко бывает и так, что между молодой женщиной и ее семьей прерываются тесные родственные взаимоотношения; ни с матерью, ни с сестрами ее не связывают дружеские узы, они не подруги ей. Сегодня из-за квартирного кризиса многие молодые женщины, выйдя замуж, либо остаются жить в своей семье, либо живут в семье мужа; эти вынужденные обстоятельства далеко не всегда служат условием возникновения действительно дружественной среды для женщины. Женская дружба, если женщине удается ее приобрести и сохранить, очень дорога ей; дружеские отношения между женщинами совсем не похожи на аналогичные отношения между мужчинами; мужчины общаются между собой как индивиды на основе обмена мыслями, идеями, планами; женщин, объединенных общностью своей женской судьбы, сплачивает свойственное им взаимное понимание, своего рода сообщничество. И в общении друг с другом они прежде всего стремятся упрочить им принадлежащий мир. Они не спорят по поводу справедливости того или иного мнения, той или иной точки зрения: они посвящают друг друга в свои тайны, обмениваются рецептами; они вступают в союз, консолидируются, чтобы создать как бы свой контрмир, который по значимости превзойдет мир мужчин; объединившись, они находят в себе силы сбросить свои оковы; они не признают сексуального верховенства мужчины и обсуждают друг с другом свою фригидность, цинично посмеиваясь при этом над сексуальными аппетитами мужчин либо над их неумелостью; они с иронией высказываются по поводу морального и интеллектуального превосходства своих мужей и вообще мужчин. Они сравнивают свой опыт: беременность, роды, болезни детей, свои собственные болезни, домашние заботы превращаются в главные события человеческой истории. Они обходятся без техники: делясь рецептами приготовления блюд, хитростями ведения хозяйства, они сообщают им достоинство секретной науки, основанной на устной традиции. Бывает, что вместе они обсуждают моральные проблемы. «Письма в редакцию» на страницах женских журналов дают им прекрасную пищу для обмена мнениями; трудно себе представить в рубрике «Сердечная почта» письма мужчин; мужчины встречают друг друга в мире, в их мире; тогда как женщины должны определить, оценить и исследовать свою собственную область; главным образом они дают друг другу советы, как стать красивой, делятся рецептами по приготовлению блюд, показывают новые рисунки по вязанию, спрашивают друг у друга совета; и сквозь эту склонность к болтовне и страсть выставиться напоказ порою остро ощущается подлинная тревога, беспокойство. Женщина хорошо знает, что для мужчин существуют одни правила, один кодекс, а для женщины другой, она знает, что мужчины даже рассчитывают на то, что женщина не станет соблюдать их кодекс, поэтому-то они и толкают ее на аборт, на неверность, на совершение ошибок, предательство, ложь, на все то, что сами же официально осуждают; и женщина призывает своих подруг помочь ей создать что-то вроде «закона вне закона», моральный кодекс чисто женский. Не только недоброжелательность бывает причиной того, что женщины подолгу критически обсуждают поведение своих подруг: женщинам в значительно большей степени, нежели мужчинам, нужна нравственная изобретательность и чтобы осудить других женщин, и для оценки собственного поведения. Что придает ценность подобным взаимоотношениям, так это содержащиеся в них правда поведения, безыскусность. Перед мужчиной женщина всегда в состоянии презентации; она что-то изображает; она лжет, делает вид, что, как и противоположный пол, она не принимает себя всерьез, она лжет, когда посредством мимики, наряда, определенных слов создает вымышленный образ; разыгрывается спектакль, он требует постоянного напряжения; и рядом с мужем, и рядом с любовником любая женщина думает приблизительно так: «Я не похожа на себя»; мир мужчин жесток, там острые углы, пронзительные звуки, резкий свет, жесткие контакты. Каждая женщина, когда она в кругу своих подруг, как бы сбрасывает с себя все показное; она чистит оружие, готовится к бою, но пока она не в бою; она продумывает свой наряд, макияж, готовит свои хитрости; она расслабилась, ходит в домашних туфлях, в халате, она за кулисами и только готовится выйти на сцену; ей нравится эта мягкая, приятная атмосфера расслабленности. Колетт в «Кепи» описывает времяпрепровождение со своей подругой Марко: Короткие дамские откровения, разные забавы, которые мы придумывали в своем уединении развлечения ради, – все это походило то ли на жизнь в монастырских мастерских, то ли на период выздоровления больного человека… Колетт нравилось быть советчицей женщин старше ее. В жаркое послеполуденное время, занавесив балконное окно шторой, Марко занималась починкой белья. Шить она не умела, но старалась, и я кичилась тем, что помогаю ей советами… «Не нужно обшивать ночную сорочку голубой лентой, розовая больше подходит для белья и лучше оттеняет цвет кожи». Я не ограничивалась этим, я давала массу других советов по поводу ее рисовой пудры, цвета губной помады, карандаша, которым она подчеркивала красивую форму своих век. «Вы так считаете? Вы так считаете?» – повторяла она. Мой юный авторитет был непоколебим. Я брала расческу и слегка раздвигала ее густую челку, придавая ей игривость, я проявляла себя настоящим знатоком в умении оживить ее взгляд, заставить заблестеть глаза, зажечь пламенеющую зарю на верхней части скул, у висков.