Часть 41 из 82 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Мужчина охотно руководствуется гегелевской идеей, согласно которой гражданин обретает свое нравственное достоинство в трансцендентном порыве к универсальному, но в качестве отдельного индивида он имеет право на желание, на удовольствие. Его отношения с женщиной, таким образом, находят место в той области случайного, где правила морали не действуют и тип поведения не имеет значения. Тогда как с представителями своего пола, с другими мужчинами, его отношения строятся с учетом всей шкалы признанных ценностей; он есть выражение свободы перед лицом свободы другого в поле действия общепризнанных законов; однако рядом с женщиной – она как бы специально для того и существует – мужчина перестает нести ответственность за свое поведение, он предается иллюзии пребывания в-себе, относит себя к неподлинному; он позволяет себе быть тираном, садистом, насильником, может ребячиться или проявлять мазохистские наклонности, казаться несчастным, заслуживающим жалости; он старается удовлетворить все свои наклонности, дать проявиться всем навязчивым идеям; он «расслабляется», «разряжается» по праву, завоеванному служением обществу. Его жену нередко поражает – как Терезу Дескейру – контраст между высоким слогом его речей, изысканной манерой поведения в обществе, на публике и «непрерывными пошлыми выдумками». Он ратует за увеличение народонаселения – сам же при этом исхитряется произвести на свет ровно столько детей, сколько нужно лично ему. Он превозносит целомудрие и верность супругов – и при этом соблазняет жену соседа. Сколько лицемерия в заявлениях мужчин о преступности абортов, при этом из-за них ежегодно во Франции миллион женщин оказываются вынужденными прибегать к этому средству; очень часто муж или любовник заставляет ее принять это решение; нередко они добиваются того же самого, своим молчанием ставя ее в безвыходное положение, исподволь подводя саму женщину к принятию этого решения. Они заранее уверены в том, что женщина возьмет на себя всю вину за содеянное; ее «аморальность», «безнравственность» необходима для поддержания гармонии в обществе, почитаемом мужчинами как нравственное, чтящее мораль. Самый яркий пример двуличия мужчин представляет их отношение к проституции: ведь именно их спрос рождает предложение; мне уже приходилось рассказывать, с каким пренебрежением, скептицизмом отзывались проститутки о респектабельных господах, клеймящих пороки вообще и выказывающих столько снисходительности в адрес своих личных прихотей; и, кстати, это о девицах, торгующих своим телом, говорят: испорченная, распущенная, распутная, развратная, а вовсе не о мужчинах, которые этим пользуются. Подобный образ мышления иллюстрирует такой анекдот: в конце прошлого века в одном из публичных домов полиция обнаружила двух девочек, двенадцати и тринадцати лет; начался судебный процесс, девочки рассказывали о своих клиентах, а это все были важные господа; одна из них едва открыла рот, дабы произнести имя одного из них, как прокурор с поспешностью остановил ее: «Не марайте имя честного человека!» Господин, награжденный орденом Почетного легиона, остается честным, даже лишая девственности маленькую девочку; у него свои слабости, у кого их не бывает? Тогда как девочка не приобщена к тому пространству мира, где действуют свои этические нормы, своя нравственность, своя мораль, – она не должностное лицо, не генерал, не какой-нибудь известный во Франции человек – просто маленькая девочка, и больше никто, – о ее моральной ценности судят по ее отношению к случайной, несущественной сфере сексуальных услуг; поэтому она распутная, порочная, подходящая только для исправительного дома. В большинстве случаев мужчина, не пороча своего имени, может совершать в сообщничестве с женщиной какие-то проступки, за которые ее станут клеймить, бесчестить. Женщина плохо улавливает эти тонкости; но она хорошо понимает, что действия, поведение мужчины не соответствуют принципам, которые он провозглашает, более того, он предлагает ей не следовать им; ей хорошо известно, что его планы и замыслы не соответствуют его подлинным желаниям, и поэтому она может не давать ему того, что могла бы дать. Она будет производить впечатление верной и целомудренной супруги, а потихоньку, тайком уступит своим желаниям; она будет любящей матерью, но позаботится о противозачаточных средствах и в случае необходимости прибегнет к аборту. Официально мужчина порицает таких женщин, таковы правила игры; а тайно, в глубине души, он благодарен одной из них за «ее легкое поведение», другой – за то, что она не рожает. Женщина – как секретный агент, которого уничтожают, если он провалился, и осыпают наградами в случае успеха; она выносит на своих плечах все следствия мужской безнравственности, аморальности: не только проститутка, любая женщина служит отхожим местом в этом сияющем начищенном дворце, где живут честные люди – мужчины. И когда женщине говорят о достоинстве, чести, порядочности и других высоких мужских добродетелях, нужно ли удивляться, что она отказывается это «проглотить». Женщины откровенно смеются, когда такие добродетельные мужчины упрекают их в корыстолюбии, в склонности ломать комедию, в притворстве, лживости[437]; а что им еще остается делать, у них нет никакого другого выхода, им это прекрасно известно. Мужчина тоже «интересуется» деньгами, успехом, однако всего этого он может добиться своим трудом; а женщине уготована роль паразита, каждый паразит по необходимости эксплуататор; мужчина нужен ей, чтобы обрести человеческое достоинство, чтобы есть, наслаждаться жизнью, производить на свет детей; она обеспечивает себя жизненными благами, оказывая сексуальные услуги; и поскольку ее заключили в рамки этой одной функции, она вся целиком стала объектом или орудием эксплуатации. Кстати, о лжи: если исключить проституток, то можно сказать, что между женщиной и ее покровителем и речи нет о честном рыночном обмене. От мужчины и исходит этот импульс, побуждающий ее притворяться: мужчина хочет, чтобы она была Другим; однако каждый человек, каждое существо, как бы безгранично оно от себя ни отрекалось, остается субъектом; он же хочет видеть ее только объектом – она и превращает себя в объект; тогда же, когда она ощущает себя человеком, она действует свободно; в этом ее первородный грех; самая послушная, самая пассивная, она остается существом мыслящим; и иногда достаточно, чтобы мужчина заметил, что, отдаваясь ему, она рассматривает и оценивает его, как он тут же чувствует себя одураченным; ведь с позиции мужчины женщина должна быть лишь приданной ему вещью, его добычей. При этом от нее, от этой вещи, требуется, чтобы она отдавалась мужчине свободно, охотно; в постели она должна испытывать удовольствие; в семейной жизни – искренне признавать его превосходство и его заслуги; в момент послушания она должна притворяться, что независима, в других же случаях, напротив, откровенно разыгрывать комедию пассивности. Женщина лжет, чтобы удержать мужчину, который обеспечивает ей хлеб насущный: она устраивает бурные сцены с потоками слез, проявляет неописуемую любовь, одаривая мужчину своими восторгами и радостями, впадает в состояние крайнего нервного возбуждения, демонстрируя нервный криз; она лжет также, дабы ускользнуть от тирании, на которую согласилась по необходимости. Он поощряет в ней притворство, которое питает его властные наклонности и тщеславие, а она в ответ использует против него свое умение быть скрытной; таким образом, она берет реванш, доставляющий ей двойное удовольствие: изменяя ему, она радуется, наслаждается, удовлетворяя свое собственное желание и одновременно смеясь над ним. И супруга, и куртизанка равно лгут, изображая восторги любви, которой не испытывают, а потом развлекаются с любовником, с подружками, посмеиваясь над наивным тщеславием обманутого дурака. «Мало того что они не способны, они еще хотят, чтобы мы до исступления кричали от удовольствия», – зло говорят женщины. Эти разговоры напоминают пересуды слуг между собой, злословящих в адрес своих «макак»-хозяев. У женщины те же слабости, ибо она жертва того же патерналистского гнета, она также цинична, поскольку видит мужчину насквозь, как слуга своего хозяина. И все-таки совершенно очевидно: ни одна из этих черт не выражает ни сути женской природы, ни изначально заложенных в ней стремлений, они отражают лишь ее «ситуацию». «Ложь царит повсюду, где существует принудительный режим, – сказал Фурье. – Запрет и контрабанда неотделимы друг от друга как в любви, так и в торговле». И мужчины прекрасно понимают, что недостатки женщины отражают ее общественную судьбу, не менее хорошо они понимают, что, заботясь о поддержании иерархии полов, они сами же поощряют развитие у своей подруги именно тех черт, которые заставляют их презирать ее. Бесспорно, и мужа, и любовника раздражают слабости, недостатки той конкретной женщины, с которой они живут, а ее пороки приводят их в негодование; между тем, восхищаясь прелестями женственности в целом, они не отделяют ее от этих недостатков. Если женщина лишена коварства, вероломства, если она не пустышка, не легкомысленное создание, если она смела, честна, да еще и не ленива, она теряет свою притягательность, соблазнительность. В «Кукольном доме» Хельмер объясняет, как приятно мужчине ощущать свою силу, осознавать себя справедливым, снисходительным, все понимающим, когда он прощает слабой женщине ее ошибки, в общем-то самые пустяковые. Мужья, описанные Бернстайном, тоже проявляют снисходительность – так хочется автору – к женам-плутовкам, женам-злюкам, к неверным женам; относясь к ним с такой невзыскательностью, они соизмеряют со всем этим свое мужское благоразумие. Американские расисты, французские колонисты также хотели видеть жителя Африки, негра, хитрым, ленивым, лживым: это подтверждение его недостойности и оправдание поведения колонизаторов, угнетателей; в случае если кто-то из них упорствует в своей честности, неподкупности, его считают смутьяном. Если же женщина постарается избавиться от слабостей и недостатков, ее будут обвинять в них еще больше, в противном случае она может украсить себя ими.
Отрицая логические принципы и моральные императивы, скептически оценивая законы природы, женщина не может составить себе целостного, всеобъемлющего представления об окружающем мире; мир представляется ей некоей совокупностью случайностей; и ей легче поверить в россказни соседки, чем в научное сообщение; без сомнения, она уважает печатное слово, скользит взглядом по страницам текста, не задумываясь над содержанием прочитанного; а вот какая-нибудь история, рассказанная в очереди или в гостях, тотчас же обретает у нее полное доверие; в сфере ее бытия все – магия; вовне – все тайна; у нее нет критерия правдоподобности, вероятности; только непосредственный опыт может ее убедить: ее собственный или чужой, но утверждаемый с достаточным упорством. Изолированная в своем доме, она не так уж много соприкасается с другими женщинами и поэтому невольно считает свою участь как бы особой, единственной в своем роде и все время ждет, что судьба и мужчины будут к ней благосклонны, сделают для нее исключение; она больше доверяет озарениям, нежели веским доводам, и с легкой верой принимает их за знаки, посланные Богом, а может быть, иной силой, таинственным духом; о ряде несчастий, несчастных случаях, каких-то горестях она размышляет с полным спокойствием: «Со мной этого не случится»; так же уверенно и спокойно она считает, что «для меня сделают исключение»: ей нравится иметь льготы – торговец ей сделает скидку, полицейский не спросит пропуска; ей внушали, что улыбка женщины – ценность, только забыли сказать, что улыбаются все женщины. Дело не в том, что она считает себя совершенно необыкновенной по сравнению с другой женщиной, со своей соседкой; просто ей и в голову не приходит себя с кем-то сравнивать; по той же причине никакой опыт ее ничему не учит: она терпит одно поражение за другим, но не делает никаких выводов.
Вот почему женщинам не удается создать свой прочный «контрмир», «контрвселенную», где они могли бы бросить вызов мужчинам; время от времени они поносят мужчин вообще, злословят в их адрес, рассказывают друг другу альковные истории, подробности родов, передают сведения, почерпнутые из гороскопов, делятся рецептами красоты. Но чтобы действительно построить этот «мир ресентимента», как того требует накопившаяся горечь, им недостает убежденности; их отношение к мужчинам слишком неоднозначно. Ведь это и дитя, и уязвимый, ранимый человек, во власти любой случайности, он наивен, он и легкомысленный, пустой бездельник, и жалкий тиран, эгоист, тщеславный человек, но это и герой-освободитель, и божество, распределяющее блага. Его желание – грубая похоть, его объятия – унизительная обуза, и одновременно его пылкость, страстность, его мужская сила воспринимаются как энергия от демиурга, творца. Когда женщина с восторгом произносит: «Вот это мужчина!» – она имеет в виду и сексуальную силу ее избранника, и занимаемое им положение в обществе: и то и другое есть выражение созидательной силы, силы власти, творческой силы; она не может себе представить артиста, бизнесмена, генерала, руководителя предприятия слабым мужчиной, плохим любовником, не обладающим сексуальной силой: общественные, деловые успехи мужчины всегда обладают и сексуальной притягательностью; и наоборот, она готова признать гениальным того мужчину, который удовлетворит ее, утолит ее желание. В любом случае очевидно, что она находится в плену мифа о мужском начале, о мужчине. Для Лоуренса, например, да и для многих других, фаллос есть одновременно энергия живой силы и трансценденция человека. И женщина тоже может принимать радости любви за выражение особой связи со вселенной. Делая из мужчины культ, она сначала теряет себя в нем, а затем вновь обретает, но уже в лучах славы. Противоречия здесь легко снимаются, потому что в созидании мифа о мужественности участвует множество индивидов. Иные из них – те, с кем жизнь по случайности свела ее или сводит в повседневности, – воплощают ничтожество человеческого духа, в других ярко выражено величие человека. Но для женщины оба типа сливаются воедино. «Если я стану знаменитой, – писала одна девица, по уши влюбленная в некоего мужчину, полагая при этом, что он принадлежит к высшей расе, – Р., без сомнения, женится на мне, поскольку это польстит его самолюбию; он будет прогуливаться под руку со мной грудь колесом». Между тем она была от него в восторге. Один и тот же тип может легко и просто быть в глазах женщины скупым, мелочным, чванливым, ничтожным и одновременно божеством, – в конце концов, и у богов есть свои слабости. Когда любят человека, признавая его свободу и все проявления его натуры, тогда и относятся к нему с той строгой требовательностью, которая в действительности и есть подлинное уважение, любовь; а вот когда, преклоняясь перед мужчиной, хвастаются: «Я им верчу как хочу» – и при этом услужливо, угоднически поощряют все его «маленькие слабости», которые якобы не подрывают его престижа, – это как раз говорит об отсутствии искренней любви, уважения к мужчине как к особой личности, такой, которая проявляется в реальной деятельности; женщина способна слепо преклоняться перед мужской сущностью вообще, частью которой является и ее идол; ведь мужество, мужская сущность – это священная аура, это ценность по своей данности, она неизменна, она утверждается за мужской особью независимо от ее конкретных мелких изъянов; и она же завидует этим привилегиям, норовит взять над ним верх с помощью разного рода хитростей.
Двойственность чувств, которые женщина испытывает к мужчине, дает о себе знать и в ее отношении к себе самой, и в ее отношении к окружающему миру; та сфера жизни, в которую она заключена, блокирована мужским миром; но этот мир, в свою очередь, осаждают неведомые силы, в чьих руках и сами мужчины становятся игрушкой; заключив союз с этими волшебными силами, она завоюет мир, возьмет власть в свои руки. Человеческое общество покорило Природу; но Природа властвует над ним; Дух утверждает себя по ту сторону Жизни, над ней, однако он угаснет, если жизнь его не поддержит. Женщина ссылается на эту двусмысленность, когда утверждает, что видит больше истинного смысла в общении с природой, нежели в городской жизни, в лечении больных, нежели в идейных исканиях, в родах, нежели в революции; она стремится восстановить то царствие земное, тот матриархат, о котором мечтал Бахофен, чтобы, поменяв местами, восстановить в правах существенное и отодвинуть несущественное. Но ведь женщина также есть существо, наделенное способностью к трансценденции, и одухотворить то жизненное поле, в рамки которого она заключена, она может, только преобразуя его, наделив его свойствами трансцендентного. Мужчина живет в логически устроенном мире, который являет собой осмысленную реальность. Женщина имеет дело с магической реальностью, не поддающейся простому логическому объяснению, осмыслению, и женщина бежит от нее, прячется в свои личные раздумья, лишенные реального содержания. Вместо того чтобы позаботиться о своем месте в жизни, она обращает взор к небу в поисках чистой Идеи о своем назначении, судьбе; вместо того чтобы действовать, она воздвигает в воображении собственную статую; вместо того чтобы размышлять, она мечтает. Поэтому и получается, что, будучи столь «физически» ощутимой, женщина одновременно производит впечатление неестественной, ненатуральной, будучи столь земной, она хочет казаться эфирным бесплотным созданием. Ее жизнь проходит за чисткой кастрюль, она представляет это как чудесный роман; находясь в вассальной зависимости от мужчины, она считает себя его кумиром, идолом; ее тело оскорбляют, унижают, а она прославляет любовь. Осужденная познать только случайную конкретность жизни, она превращает себя в жрицу идеала.
Эта противоречивость, двойственность проявляется и в том, как женщина воспринимает собственное тело. Для нее это бремя: оно подвержено родовым мукам, ежемесячным кровотечениям, и поэтому оно воспринимается ею не как надежный инструмент для взаимодействия с миром, а как некая данность; оно не гарантирует бесспорного наслаждения, оно подвержено страданиям и раздирающим болям; оно таит в себе угрозы: женщина «нутром» своим ощущает себя постоянно в опасности. Это тело подвержено «истерике», поскольку его эндокринная система тесно связана с симпатической нервной системой, которая направляет работу мускулов и внутренних органов; это тело выражает даже те реакции женщины, за которые она не хочет нести ответственность: в рыданиях, конвульсиях, рвотных движениях тело не подчиняется ей, оно ее предает; оно выдает ее самую сокровенную правду, правду, которой женщина стесняется, которую она хотела бы утаить. А с другой стороны, тело женщины – это ее восхитительный двойник, ее прелестное «я», созерцаемое со стороны; зеркало отражает его во всем его блеске; оно – обещание счастья, произведение искусства, живая статуя; она его лепит, украшает, выставляет напоказ. Когда она улыбается себе в зеркале, она забывает, что плоть ее переменчива, непостоянна; в любовных объятиях, в ожидании материнства этот облик исчезает, разрушается. Однако нередко, размышляя о себе, она воображает сцены со своим участием и поражается тому, что их героиня – она и это ее плоть.
Природа наградила женщину двумя симметричными ликами: она – хранительница очага и она же – существо, полное мистических чувств и склонное к их излиянию. Став домохозяйкой, матерью, женщина отказывается от вылазок в поля и леса, им она предпочитает спокойную работу в саду, в огороде, она с любовью выращивает цветы и расставляет их в вазы; между тем ее не перестали приводить в восторг свет луны и заход солнца. В земной флоре и фауне она видит прежде всего пищу и украшения, а ведь в них течет еще и живительный сок, энергия, название которым великодушие и магия. Оказывается, Жизнь – не только имманентность и повторяемость, это еще и ослепительный источник света; в цветущих лугах она проявляется как красота. Женщина связана с природой своей способностью к плодородию, но, помимо этого, женщина ощущает еще и другое – одушевляющее ее дыхание природы, или сам дух природы. И тогда, когда она чувствует себя неудовлетворенной или несостоявшейся, несовершенной, как еще не достигшая зрелости девушка, ее душа также устремляется по бесконечно простирающимся дорогам к дальним горизонтам. Закабаленная мужем, детьми, семьей, домашним очагом, она испытывает пьянящее чувство свободы, очутившись одна, сама с собой на склоне холма, окруженная природой; здесь она не супруга, не мать, не домохозяйка, она – человек; она созерцает мир и покой и понимает, что она – существо, наделенное сознанием и безграничной свободой. Перед тайной воды, перед устремленными к небу вершинами мужское превосходство тускнеет; когда она пересекает поросшие вереском поляны, погружает руки в речную воду, она живет для себя, а не для кого-то. Женщина, сумевшая сохранить независимость вопреки своему рабству, и в самой Природе будет пылко любить собственную свободу. Ну а кто-то найдет в ней лишь предлог для восторгов; у других сумерки вызовут опасение схватить насморк или упасть в обморок.
Эта двойная принадлежность, с одной стороны, плотскому миру, а с другой – миру «поэтическому» предопределяет то метафизическое состояние, а проще говоря, ту мудрость, которую с годами обретает женщина. Она стремится совместить жизнь и трансценденцию; это значит, что она не признает картезианство и все родственные ему учения; она разделяет постулаты натурализма, близкого к учению стоиков или неоплатонизму XVI века: неудивительно, что женщины во главе с Маргаритой Наваррской привязаны к столь материальной и одновременно столь духовной философии. Разделяя социальные установки манихейства, женщина испытывает глубокую потребность быть оптимисткой в онтологическом плане: нравственные принципы деятельности ей не подходят, поскольку ей не дают действовать; она покоряется данности, а значит, эта данность должна быть благом; но то благо, которое, как у Спинозы, познается разумом или, как у Лейбница, расчетом, не способно затронуть ее. Она признает такое благо, которое было бы гармонией всего живущего и в котором она нашла бы себе место просто потому, что тоже живет. Понятие гармонии – один из ключей к женскому миру: оно предполагает совершенствование без движения, непосредственное объяснение смысла каждого элемента через смысл целого и пассивное участие этого элемента во всем сущем. В гармоничном мире женщина достигает, таким образом, того же, что ищет мужчина в деятельности, она внедряется в мир, она востребована им, она участвует в творении Добра. Откровением для женщины становятся те мгновения, в которые она обнаруживает свое созвучие с реальностью и остается в мире сама собой: это моменты лучезарного счастья, их описывает В. Вульф в «Миссис Дэллоуэй» или в «На маяк»; это счастье, пережитое героинями К. Мэнсфилд, оно служит для них высшей наградой. Радость как порыв свободы предназначена мужчинам, тогда как женщина испытывает ощущение радостной полноты бытия[438]. Понятно, что состояние душевного покоя приобретает в глазах женщины высокую значимость; как правило, она живет в напряжении, отказывая себе во многом, на нее сыплются упреки, от нее постоянно чего-то требуют; и нельзя ее корить за желание насладиться дивными послеполуденными часами или ласковым вечером. Однако искать в этом жизненное определение, толкование души, сокрытой от мира, – чистая иллюзия. Добро не явлено миру, в этом мире нет и гармонии, и ни одному индивиду не уготовано в нем нужное место, его место.
Есть одно оправдание и высшая компенсация, которой общество всегда старалось оделить женщину: это религия. Для женщин необходима религия, как необходима она для простого народа, и ровно по тем же причинам: когда какой-либо пол или класс обрекают на имманентность, взамен следует предложить мираж трансцендентности. Мужчине выгодно утверждать, что Господь возложил на него и миссию правления миром, и составление необходимых для этого законов; и поскольку в обществе мужчина осуществляет верховную власть над женщиной, очень хорошо и удобно, чтобы она считала, что такова воля Всевышнего. Между прочим, у евреев, магометан, христиан мужчина – хозяин по Божественному предписанию: страх перед Богом у любой отобьет охоту к бунту. Ставка делается на ее легковерность. К мужскому миру женщина испытывает уважение и доверие: Отец Небесный едва ли кажется ей более недосягаемым, чем иной министр, а тайна бытия едва ли превосходит загадку работы электростанций. А главная причина, способствующая столь охотному погружению в религию, состоит в том, что женщина испытывает в ней глубокую потребность. К современному уровню развития цивилизации, когда даже на долю женщины приходится некая степень свободы, религия предстает не столько как орудие принуждения, сколько как средство мистификации. Ныне во имя Бога от женщины все реже требуют признавать себя слабой, низшей, зависимой, скорее она должна верить, что благодаря Ему она может стать равной мужчине – своему сюзерену; таким образом, с помощью обещания преодолеть несправедливость пресекается всякая попытка к бунту. Уже не скажешь, что женщина незаконно лишена своей трансцендентности; ее имманентность предназначается Богу; ведь заслуги человека измеряются только на небесах, а не на земле; здесь, на земле, по высказыванию Достоевского, существуют лишь разные занятия: чистить обувь или строить мост – та же тщета; все преходяще, и этим одним махом, уничтожаемым социальным неравенством, восстанавливается равенство полов. Вот почему девочка и девушка погружаются в набожность с куда большим пылом, чем их братья; взгляд Божий, усиливая трансцендентность мальчика, подавляет его: он навсегда останется ребенком под Его мощным покровительством; это более радикальная кастрация, чем та, что грозит ему со стороны отца. А женщина – «вечное дитя» – во взгляде Господа находит спасение, он преображает ее в сестру ангелов; Господь упраздняет привилегию пениса. Искренняя вера очень помогает девочке избавиться от комплекса неполноценности: она ни самец, ни самка, она создание Бога. Этим объясняется, что многие великие святые среди женщин прославились неженской твердостью: святая Бригитта, святая Екатерина Сиенская с полным правом претендовали на правление миром; они совершенно не признавали мужского превосходства; Екатерина очень успешно и даже жестко управляла своими духовниками; Жанна д’Арк, святая Тереза проявили такое мужество, такую отвагу, какие не смог превзойти ни один мужчина. Церковь настаивает, что Господь против того, чтобы женщина уклонялась от опеки мужчин; именно в руки мужчин она вложила страшные орудия власти: отказ в отпущении грехов, отлучение от Церкви, предание анафеме; Жанна д’Арк, упорствовавшая в своих видениях, была сожжена. И все-таки женщина, покорившаяся по воле Божией мужским законам, именно в Боге находит главную опору, восставая против мужчин. Таинства опровергают мужскую логику; мужская гордыня объявляется грехом, а их деятельность не только абсурдна, но и чревата виной: зачем заново перестраивать мир, если таким его создал сам Бог? Пассивность, к которой предрасположены женщины, освящена Церковью. Перебирая четки где-нибудь в углу у огня, женщина чувствует себя куда ближе к небесам, чем ее муж, бегающий по политическим собраниям. Нет нужды что-то делать для спасения души, достаточно жить в повиновении. Синтез жизни и духа совершенен: мать не только производит плоть – она дарует Богу душу; это несравненно более возвышенно, чем проникновение в тайны атома. При пособничестве Отца Небесного женщина может открыто требовать от мужчины прославления своей женственности.
Бог не только восстанавливает таким образом достоинство женского пола, Он позволяет каждой женщине обрести в небесном молчании особую поддержку; как человеческая особь женщина не имеет серьезного веса, но, действуя от имени Бога, вдохновленная Им, она обретает силу, ее воля становится священной. По словам г-жи Гюйон, она узнала от одной больной монахини, «что такое повелевать по слову Божию и по слову Божию повиноваться»; так религиозная женщина облекает в смиренную покорность свою власть; воспитывает ли женщина детей, руководит ли монастырем, организует ли благотворительную акцию или какое-либо другое дело, она лишь послушно исполняет волю Божию; и ей нельзя не повиноваться, не оскорбив при этом самого Бога. Мужчины, разумеется, не пренебрегают той же поддержкой; однако они не используют ее столь активно при взаимоотношениях с себе подобными, так как те в равной степени могут предъявлять к ним те же требования, и конфликт разрешается на земном уровне. Женщина взывает к воле Божией, дабы убедительно подтвердить свою власть в глазах тех, кто ей уже и без того подчинен, и с целью оправдать эту власть в своих собственных глазах. Если таковое сотрудничество и оказывается полезным для женщин, так это только потому, что она углублена во взаимоотношения с самой собой – даже если это интересует кого-то другого; только в таком внутреннем диалоге высшее молчание, молчание Неба обретает силу закона. На самом деле женщина прибегает к религии, чтобы удовлетворить свои желания. Она может быть фригидной, мазохисткой, садисткой, при этом она, отрекаясь от плоти, может разыгрывать из себя жертву, гася любой живой порыв возле себя; калеча, уродуя, уничтожая себя, она считает, что пополняет ряды избранниц, занимает место на иерархической лестнице; когда же она мучит мужа и детей, лишая их земного, человеческого счастья, она готовит им лучшее место в раю; Маргарита Кортонская, «чтобы наказать себя за прегрешение», как рассказывают ее благочестивые биографы, жестоко обращалась с ребенком, плодом этого греха: не давала ему есть до тех пор, пока не будут накормлены все проходящие мимо нищие; впрочем, ненависть к нежеланному ребенку, как мы видели, явление нередкое: он становится мишенью для ярости под маской добродетели. Женщины другого типа, придерживающиеся не очень строгой морали, налаживают с Богом более удобные отношения; уверенность в отпущении грехов и очищении от них нередко помогает верующей женщине побороть щепетильность. Выбирает ли она аскетизм или предпочитает чувственные наслаждения, горделивое поведение или смирение, забота о собственном спасении способствует ее желанию предаться тому удовольствию, которое она предпочитает всем прочим, – заниматься самой собой; она прислушивается к движению своей души, к биению сердца, к трепету плоти, чувствуя свое оправдание в присутствии в себе самой благодати, милости, идущей от Небес, как беременная женщина находит оправдание в вынашиваемом ею плоде. Она не только с нежной бдительностью присматривается к себе самой, рассматривает себя, изучает, она еще поверяет себя духовнику на исповеди; в былые времена было и такое: женщина могла испытать восторг от принародных, публичных исповедей. Рассказывают, что все та же Маргарита из Кортоны, дабы наказать себя за тщеславие, забиралась на крышу своего дома и принималась истошно кричать, как роженица: «Вставайте, жители Кортоны, поднимайтесь, зажигайте свечи и фонари, выходите из домов и идите сюда послушать грешницу!» Она перечисляла все свои грехи, обращая к звездам свои безумные вопли. Столь шумным самобичеванием, унижением и смирением одновременно она удовлетворяла свою потребность в эксгибиционизме, выставлении себя напоказ; примеров подобного поведения немало среди самовлюбленных женщин. Религия не возбраняет женщине потворствовать себе; в лице Бога она ей дает наставника, отца, возлюбленного, она обеспечивает ей Божественную опеку, в которой женщина испытывает ностальгическую потребность; она наполняет ее мечты; она заполняет ее свободное время. Но главное – она утверждает, оправдывает установленный в мире порядок, она оправдывает покорность судьбе, смирение, вознаграждая надеждой на лучшее будущее там, на небесах, где все бесполы. Вот почему и сегодня, в наши дни, женщины остаются в руках Церкви таким мощным козырем; вот почему Церковь так враждебно относится к малейшим мерам, способным хоть как-то содействовать их эмансипации. Да, женщинам нужна религия, а чтобы религия оставалась вечной, ей нужны женщины, «настоящие женщины».
Очевидно, что «характер» женщины, то есть ее убеждения, ценности, мудрость, нравственность, вкусы и поведение, объясняется ее положением. Поскольку трансценденция ей недоступна, она, как правило, не способна на великое, то есть на героизм, бунт, бескорыстие, полет фантазии, творчество, – но ведь и не всем поголовно мужчинам это дано. Многие мужчины, так же как женщины, живут в некоем промежуточном пространстве, в сфере несущественного. Рабочие вырываются из этого пространства благодаря политической борьбе, в которой выражена их воля к революционным преобразованиям. Те же мужчины, которые принадлежат к среднему классу, замкнуты в нем. Служащие, торговцы, бюрократы, так же как женщины, обречены на однообразные повседневные занятия, отгорожены от мира избитыми истинами, они живут в страхе перед общественным мнением и стремятся лишь к более или менее утонченному комфорту. Никаким превосходством перед женщинами их круга они не обладают. Что касается женщин, то они в стирке, стряпне, заботах о доме, воспитании детей проявляют больше инициативы и независимости, чем мужчины, слепо повинующиеся общепринятым правилам. Мужчина среднего класса всецело зависит от воли начальства, он обязан прилично одеваться и постоянно демонстрировать свою принадлежность к данному социальному слою. Женщина же может слоняться по квартире в пеньюаре, петь и смеяться с соседками, она действует по своему усмотрению, в своих мелких делах не боится риска, применяет эффективные средства для достижения своих целей. Видимость и условности играют в ее жизни меньшую роль, чем в жизни ее мужа. Бюрократический мир, который – как, впрочем, и многое другое – описал Кафка, мир церемоний, абсурдных жестов и бесцельных поступков, почти безраздельно принадлежит мужчинам, женщина же значительно теснее связана с реальной действительностью. Мужчина, имеющий дело с цифрами или превращающий товар в звонкую монету, живет в отвлеченном, абстрактном мире. В то же время сытый младенец в колыбели, белоснежное белье, жаркое – все это значительно более осязаемые блага. При этом, занимаясь такими конкретными делами, женщина ощущает их случайность, а следовательно, и случайность своих собственных забот. Поэтому нередко они не поглощают ее полностью, она ничем не связана. В делах, предпринимаемых мужчиной, есть как желание изменить мир, так и стремление убежать от действительности; мужчина придает огромное значение своей работе и своей личности, нередко напускает на себя внушительный и серьезный вид. Женщина же, подвергая сомнению мужскую логику и мораль, никогда не попадает в подобные ловушки. Именно это так нравилось в ней Стендалю. Она не настолько горда, чтобы закрывать глаза на двойственность своего положения или скрываться за маской собственного достоинства, она более откровенно высказывает свои неупорядоченные мысли, проявляет непосредственные чувства и реакции. Вот почему разговаривать с ней значительно интереснее, чем с ее мужем, если только она говорит от собственного имени, а не как законная половина сеньора. Он надоедливо повторяет избитые истины, то есть то, что вычитал в своей газете или в специальных трудах, она же делится хотя и ограниченным, но конкретным опытом. Пресловутая «женская чувствительность» представляет собой отчасти выдумку, а отчасти притворство. Однако бесспорно и то, что женщина более внимательно, чем мужчина, приглядывается к самой себе и к миру. Ее сексуальная жизнь связывает ее с суровым мужским миром, и в качестве компенсации в ней развивается любовь к «красивым вещам», которая может привести как к претенциозности, так и к изысканности. Поскольку ее жизненное пространство ограниченно, предметы, которые попадают ей в руки, кажутся ей драгоценными. Для нее они существуют сами по себе, вне связи с какими-либо понятиями или планами, и поэтому она замечает их красоту. Ее стремление к переменам выражается в любви к праздникам; она бескорыстно восторгается букетом цветов, пирожным, красиво накрытым столом, ей нравится превращать пустоту своего досуга в щедрый дар; она любит смех, песни, украшения, безделушки и готова принять все живое вокруг себя – уличное представление, небесное зрелище; приглашение в гости, выход в свет открывают перед ней новые горизонты; мужчина часто отказывается участвовать в этих удовольствиях; когда он входит в дом, веселые голоса умолкают, женщины, живущие в доме, напускают на себя тот пристойный, скучающий вид, какого он от них ждет. Из глубин одиночества и оставленности женщина извлекает особый смысл своей жизни: прошлое, смерть, течение времени являются для нее более личным опытом, чем для мужчины; ей интересны движения своего сердца, своей плоти, своего ума, потому что она знает – это единственное, что она имеет на земле; кроме того, в своей пассивности она переживает окружающую ее реальность более страстно, более возвышенно, чем индивид, поглощенный своим честолюбивым замыслом или ремеслом; у нее есть время и желание отдаваться своим эмоциям, изучать свои ощущения и извлекать из них смысл. Когда ее воображение не плутает в пустых грезах, оно становится симпатией: она пытается понять другого в его единичности и воссоздать его в себе; она способна по-настоящему отождествить себя с мужем, с любовником: его проекты и заботы становятся ее заботами до такой степени, в какой ему с ней не сравниться. Ее тревожное внимание привлечено ко всему миру; он кажется ей загадкой, на которую каждое существо, каждый предмет может стать ответом; она жадно вопрошает. Когда она стареет, ее разочарованное ожидание превращается в иронию и цинизм, часто весьма остроумные; она отвергает мужские мистификации, она видит случайную, абсурдную, бессмысленную изнанку величественного здания, возведенного мужчинами. Зависимость не позволяет оставаться бесстрастной, но иногда ей удается почерпнуть в навязанной ей преданности истинное великодушие; она забывает о себе ради мужа, возлюбленного, ребенка, перестает думать о себе, она вся – подношение, дар. Плохо приспособленная к обществу мужчин, она нередко вынуждена сама придумывать правила поведения; ей не вполне достаточно готовых рецептов и штампов; если она наделена доброй волей, в ней живет беспокойство, куда более близкое к подлинности, чем самоуверенность ее важного супруга.
Но все эти преимущества перед мужчиной она обретет лишь при условии, что отвергнет предлагаемые им мистификации. Женщины из высших классов становятся ревностными соратницами своих господ, потому что стремятся пользоваться благами, которыми те их обеспечивают. Мы видели, что представительницы крупной буржуазии и аристократки всегда отстаивали свои классовые интересы с еще большим упорством, нежели их мужья; они без колебаний жертвуют ради них своей человеческой независимостью; они подавляют в себе любую мысль, любое критическое суждение, любой стихийный порыв; они, как попугаи, повторяют заученные суждения, растворяются в идеале, навязанном им мужским законом; их сердцу и даже их лицу чужда всякая искренность. Домохозяйка обретает независимость в труде, в заботе о детях; она черпает в них ограниченный, но вполне конкретный опыт: та, которой «прислуживают», не имеет никакой власти над миром; она живет в мечтах и в абстракции, в пустоте. Ей неведома важность идей, которые она высказывает; слова, вылетающие из ее уст, лишены всякого смысла; финансист, промышленник, иногда даже генерал трудятся в поте лица, полны забот, рискуют; они покупают свои преимущества на несправедливом рынке, но по крайней мере платят собой, своей личностью; их супруги, получая от них все, ничего не дают взамен, ничего не делают и при этом слепо верят в собственные неотъемлемые права. Их пустая надменность, их неспособность к чему бы то ни было, их воинствующее невежество делают из них самых бесполезных и ничтожных людей, каких только производил на свет род человеческий.
Следовательно, говорить о «женщине» вообще так же абсурдно, как о вечном «мужчине». И мы понимаем, почему все эти сравнения, попытки решить, превосходит ли женщина мужчину, уступает ли ему или равна с ним, – досужая болтовня: их положение глубоко различно. Если сопоставить сами эти положения, становится очевидно, что положение мужчины бесконечно предпочтительнее, иными словами, что у него куда больше конкретных возможностей внедрить в мир свою свободу; из этого неизбежно следует, что достижения мужчин намного превосходят женские: ведь женщинам более или менее запрещено что-либо делать. Однако сравнивать то, как мужчины и женщины в поставленных им пределах пользуются своей свободой, априори бессмысленно, ибо они распоряжаются ею именно свободно. Ловушки лицемерия и мистификации серьезного в самых разнообразных формах подстерегают и тех и других; свобода же в каждом человеке цельна. Только в силу того, что у женщины она остается абстрактной и пустой, ее подлинным воплощением может служить лишь бунт: это единственный путь, открытый для тех, кто лишен возможности созидать; им следует отвергнуть границы своего положения и попытаться проложить себе пути в будущее; смирение есть лишь поражение и бегство; у женщины нет иного выхода, как только трудиться над своим освобождением.
Освобождение женщины станет реальностью лишь в том случае, если оно будет делом коллективным, и его необходимым условием является окончательное торжество ее экономической независимости. Однако всегда было и теперь существует немалое количество женщин, которые стремятся обрести спасение в одиночку. Они пытаются оправдать свое существование в имманентности, другими словами – осуществить трансценденцию в имманентности. Именно это предельное усилие – иногда смешное, но нередко возвышенное – женщины, стремящейся вырваться из своей тюрьмы, превратив ее в сияющую славу, а свое рабское положение – в высшую свободу, мы обнаруживаем у нарциссистки, влюбленной и богоискательницы.
Часть третья. Оправдания
Глава XI. Нарциссистка
Некоторые утверждают, что нарциссизм – основополагающая черта характера любой женщины[439]; однако, необоснованно расширяя это понятие, мы его разрушаем, как Ларошфуко разрушил понятие эгоизма. На самом деле нарциссизм – четко определенный процесс отчуждения: «я» полагается как абсолютная цель и субъект бежит в него от самого себя. Женщинам свойственны и многие другие типы поведения, как подлинные, так и неподлинные; некоторые из них мы уже рассматривали. Бесспорно, однако, что в силу обстоятельств женщина чаще, чем мужчина, сосредоточена на себе и обращает на себя свою любовь.
Всякая любовь требует наличия пары субъект – объект. Женщина может прийти к нарциссизму двумя путями, сходящимися в одной точке. В качестве субъекта она чувствует фрустрацию; в раннем детстве она была лишена того alter ego, каким для мальчика является половой член; позже ее агрессивная сексуальность не находила удовлетворения. Но что важнее всего, мужские виды деятельности для нее запретны. Она занята, но она ничего не делает; функции супруги, матери и хозяйки не приносят ей признания как индивидуальности. Истина мужчины – в домах, которые он строит, в лесах, которые выкорчевывает, в больных, которых лечит; женщина не может осуществить себя через проекты и цели и потому будет стремиться осознать себя в имманентности своей личности. Мария Башкирцева, подражая Сийесу, писала: «Кто я? Ничто. Чем бы я хотела стать? Всем». Именно потому, что женщины – ничто, многие из них, упорно ограничивая свои интересы собственным «я», гипертрофируют его до такой степени, что оно сливается со всем. «Я сама своя героиня…» – говорила та же Мария Башкирцева. Мужчина действует и тем самым неизбежно сравнивает себя. Женщина же, бездеятельная и отделенная, не может ни найти свое место, ни оценить себя; она наделяет себя самодостаточной значимостью, потому что ни один значимый объект ей не доступен.
Возможность направить свои желания на себя связана с тем, что она с детства воспринимала себя как объект. Воспитание поощряло ее к отчуждению себя в своем теле, во время пубертата тело открылось ей как пассивное и вызывающее желание; это вещь, которую она может взять в руки, которую волнует прикосновение атласа и бархата и на которую она может смотреть глазами любовника. Бывает, что, занимаясь онанизмом, женщина мысленно раздваивается на мужчину-субъект и женщину-объект. Так, Ирен, случай которой описан в «Психоанализе» Дальбьеза[440], говорила себе: «Я буду себя любить» – или с большей страстью: «Я возьму себя» – и, наконец, доходя до пароксизма: «Я оплодотворю себя». Когда Мария Башкирцева пишет: «Жаль все же, что никто не видит моих рук и туловища, всей этой свежести и молодости», она также выступает одновременно в роли субъекта и объекта.
На деле человек не может позитивно быть для себя другим, осмыслить себя в свете сознания как объект. О подобном раздвоении он только грезит. У девочки эта мечта материализуется в кукле; она узнает себя в ней более конкретно, чем в собственном теле, потому что они с куклой существуют по отдельности. Эта потребность быть вдвоем, чтобы вести нежный диалог с самой собой, описана, в частности, г-жой де Ноай в «Книге моей жизни»:
Я любила кукол, их безжизненность позволяла мне оживлять их событиями моей собственной жизни. Я никогда не соглашалась лечь в свою теплую постель, если они не были тоже в тепле и уюте… Я мечтала по-настоящему насладиться чистотой раздвоенного одиночества… Как страстно испытывала я в раннем детстве потребность оставаться самой собой, но в двух лицах… Ах, как мне хотелось в трагические моменты, когда вместо мечтательной кротости во мне закипали оскорбительные слезы, чтобы рядом со мной была другая, маленькая Анна, которая обнимала бы меня, утешала и понимала… Позднее я обнаружила ее в своем сердце и приложила все силы, чтобы не потерять ее. И она помогала мне, но не утешая, как я когда-то об этом мечтала, а придавая мне мужество.
Девочка-подросток перестает интересоваться куклами. Но в течение всей своей жизни женщина в своем стремлении уйти от себя и вернуться к себе находит мощную поддержку в магии зеркала. Ранк вскрыл связь между зеркалом и двойником в мифах и сновидениях. Отражение уподобляется своему «я» прежде всего женщинами. Мужская красота указывает на трансценденцию, а женская – на пассивность и имманентность: только вторая создана для того, чтобы привлекать взгляды, и потому может стать жертвой неподвижной западни зеркальной поверхности. Мужчина, который чувствует себя активным субъектом и стремится им быть, не узнает себя в застывшем отражении; оно не привлекает его именно потому, что он не воспринимает свое тело как объект желания; тогда как женщина, мысля себя как объект и превращая себя в объект, по-настоящему верит, что видит в зеркале себя: пассивное, предназначенное для других отражение – такая же вещь, как и она сама. И поскольку женщина с вожделением относится к собственной плоти, она своим восхищением и желанием оживляет неодушевленные достоинства, которые видит в зеркале. Вот что рассказывает г-жа де Ноай, знавшая в этом толк:
Я меньше гордилась своими духовными дарованиями, столь сильными, что они не вызывали у меня сомнения, чем своим отражением в зеркале, в которое я часто заглядывала… Лишь физическое удовольствие наполняет душу удовлетворением.
Слова «физическое удовольствие» неясны, неопределенны в этом контексте. Душу радует созерцание лица – оно здесь и сейчас, оно реально, в нем невозможно усомниться, в то время как наличие духовных дарований еще надо доказать. Все будущее сосредоточено в этой блестящей поверхности, границы которой образуют целую вселенную, за пределами ее узкой рамы вещи находятся в беспорядке и хаосе, мир сведен к этому кусочку стекла, в котором сияет отражение, единственное на свете. Каждая женщина, погрузившись в свое отражение, одна самодержавно царствует над пространством и временем, обладает всеми правами на мужчин, на судьбу, на славу и на сладострастие. Мария Башкирцева была так сильно опьянена своей красотой, что хотела запечатлеть ее в вечном мраморе. Таким образом она могла бы обеспечить бессмертие самой себе.
Возвращаясь домой, я раздеваюсь донага и стою, пораженная красотой своего тела, словно я никогда его не видела. Нужно сделать мою статую, но как? Если я не выйду замуж, это почти невозможно. А нужно обязательно, я ведь потом подурнею, фигура испортится… Надо найти мужа, хотя бы для того, чтобы заказать мою статую.
Сесиль Сорель так описывает свои приготовления к любовному свиданию:
Я сижу перед зеркалом. Мне хочется быть еще красивее. Я встряхиваю своей львиной гривой. От соприкосновения расчески с волосами вспыхивают искры. Мое лицо сияет, как солнце, обрамленное пышными волосами, как золотыми лучами.
Я вспоминаю также одну молодую женщину, которую видела в туалетной комнате в кафе. В руках у нее была роза, казалось, что она немного пьяна. Она тянулась губами к зеркалу, как будто хотела выпить свое отражение, и с улыбкой шептала: «Восхитительна, я просто восхитительна». Нарциссистка, соединяющая в себе жрицу и идола, парит в вечности, обрамленная сиянием славы, из-за облаков ее приветствуют коленопреклоненные создания: она – бог, созерцающий самого себя. «Люблю я себя, как бога», – писала г-жа Мережковская. Стать богом – значит осуществить невозможный синтез бытия-в-себе и бытия-для-себя: мгновения, в которые у индивида возникает впечатление, что он достиг этого, приносят ему всплески необычайной радости, восторга, ощущения полноты чувств. Однажды в девятнадцатилетнем возрасте Руссель, живший тогда на чердаке, почувствовал нимб славы над своей головой и уже никогда не мог избавиться от этого ощущения. Девушка, увидевшая однажды в зеркале красоту, желание, любовь и счастье, облаченные в ее собственные черты и, как ей кажется, одухотворенные ее собственным сознанием, всю свою жизнь будет стремиться исчерпать посулы этого поразительного открытия. «Я люблю тебя», – уверяет Мария Башкирцева свое отражение. В другой раз она пишет: «Я так люблю себя, я делаю себя такой счастливой, что за обедом я вела себя как безумная». Даже если женщина не отличается безупречной красотой, она видит в своем лице печать неповторимого богатства души, и этого достаточно для того, чтобы опьянить ее. Вот как описывает себя г-жа Крюденер в романе, где она предстает под именем Валерии:
В ней есть что-то особенное, такое, чего я не видела ни у одной женщины. Есть женщины такие же изящные, как она, есть и гораздо более красивые, но все-таки им до нее далеко. Ею, может быть, и не восхищаются, но в ней есть нечто столь идеальное и очаровательное, что не обратить на нее внимания невозможно. Она стройная и тоненькая, как былинка…
Нет ничего удивительного и в том, что даже самые некрасивые иногда приходят в экстаз, глядя на себя в зеркало. Их волнует одно то, что они видят перед собой плотский предмет. Так же как мужчинам, им достаточно увидеть чистое цветение молодого женского тела для того, чтобы прийти в изумление. И поскольку они ощущают себя неповторимым субъектом, немного хитря, они наделяют присущие лишь им качества единственным в своем роде шармом. Они видят в своем облике изящные, редкие и пикантные черты и кажутся себе красивыми только потому, что они – женщины.
Впрочем, зеркало является хотя и основным, но не единственным инструментом для раздвоения личности. Во внутреннем диалоге каждый человек пытается создать себе брата-близнеца. У женщины, которая проводит бо́льшую часть дня одна за скучной домашней работой, есть все возможности для того, чтобы в мечтах изобретать свое собственное лицо. В юности она мечтает о будущем, в зрелом возрасте, замурованная в бесцельном настоящем, она придумывает свою собственную историю, подправляя ее, эстетически упорядочивая, задолго до смерти превращая свою обыденную жизнь в судьбу.
Известно, между прочим, до какой степени женщины дорожат воспоминаниями детства: об этом свидетельствует женская литература. Рассказывая о своей жизни, мужчины обычно уделяют мало внимания детству, женщины же, напротив, нередко рассказывают лишь о первых годах своей жизни. Детство занимает особое место в сочиняемых женщинами романах и сказках. Женщина, рассказывающая о себе подруге или любовнику, почти всегда начинает со слов: «Когда я была девочкой…» Она испытывает ностальгию по этой поре. Ведь тогда она находилась под доброжелательной и властной охраной отца и в то же время вкушала радость независимости. Взрослые опекают девочек и оправдывают их существование, девочки чувствуют себя независимыми индивидами, перед которыми открывается свободное будущее. В зрелом же возрасте замужество и любовь слабо защищают их, они превращаются в прислугу, в объект наслаждения, они – узницы настоящего. Девочки чувствуют себя центром вселенной, которую они завоевывают шаг за шагом, а взрослые женщины изолированы от мира и обречены на имманентность и однообразие. Они чувствуют себя униженными. Но больше всего они страдают оттого, что их поглощает некий общий женский удел. Каждая из них – лишь жена, мать, хозяйка, женщина, такая же, как тысячи других. В детстве, напротив, в жизни каждой из них было что-то особенное, своеобразное; она ничего не знала о том, что ее подружки познают мир теми же путями, что и она. Родители, учителя и друзья признавали ее индивидуальность, и она считала себя не похожей ни на кого, единственной в мире, предназначенной для такого счастья, которое способна испытать только она. Воспоминания об этой своей юной сестре, от свободы, требований и самостоятельности которой она отреклась, которую она в той или иной степени предала, волнуют ее. Женщина, в которую она превратилась, оплакивает в себе человеческое существо, которым она когда-то была, и пытается найти в глубине души черты этого умершего ребенка. Слово «девочка» трогает ее, но еще больше ее трогают слова «странная девочка», поскольку они воскрешают утраченную оригинальность. Она не только издалека умиляется исключительностью своего детства, но пытается оживить его в себе. Она стремится убедить себя в том, что ее вкусы, мысли и чувства сохранили необычайную свежесть. Смущенно отводя глаза, играя с бусами или вертя в руках кольцо, она шепчет: «Странно… но такая уж я есть. Представьте себе, вода меня завораживает… Ах, я безумно люблю деревню». Любое предпочтение представляется ей чем-то эксцентричным, любое мнение – вызовом миру. Дороти Паркер описала эту черту такой, какой мы видим ее в жизни. Вот что она говорит о миссис Уэлдон:
Ей нравилось воображать, что она из тех женщин, которые могут быть счастливыми только в окружении цветов… В порывах откровения она признавалась, что очень любит цветы. Эти маленькие исповеди звучали почти как извинения, как будто она просила, чтобы ее не судили слишком строго за такой странный вкус. Она, казалось, ждала, что ее собеседник опешит от удивления и воскликнет: «Не может быть! Надо же, как странно!» Время от времени она признавалась, что у нее есть и другие излюбленные вещи. Она всегда говорила об этом с некоторым смущением, как будто ее деликатной натуре претила откровенность. Она рассказывала, как она любит какой-нибудь цвет, деревню, развлечения, какую-нибудь действительно интересную пьесу, красивую материю или одежду, солнце. Но чаще всего она говорила о своей любви к цветам. Ей казалось, что эта любовь более, чем какая-либо другая, выделяет ее из всех смертных.
Нередко женщина стремится подтвердить свои размышления поступками; например, она выбирает себе цвет: «Мой цвет – зеленый»; у нее есть любимый цветок, любимые духи, любимый музыкант, она отдает предпочтение какому-нибудь суеверию или причуде. Ей не обязательно надо быть красивой, для того чтобы выражать свою личность в нарядах и в устройстве своего дома. Персонаж, который она создает, может быть более или менее законченным и оригинальным, это зависит от ее ума, упорства и глубины ее отчужденности. Некоторые женщины лишь смешивают случайные, разнородные и не связанные между собой черты. Другие систематически создают какой-либо образ, постоянно играют какую-либо роль. Мы уже отмечали, что женщины не делают различия между такой игрой и реальностью. У созданной подобным образом героини жизнь принимает форму грустного или чудесного, но всегда немного странного романа. Бывает, что она воспроизводит уже написанный роман. Многие девушки говорили мне, что узнают себя в Джуди из романа «Пыль». Я помню одну пожилую и очень некрасивую даму, у которой была привычка повторять: «Прочитайте „Лилию долины“, это моя история». Ребенком я с почтительным удивлением смотрела на эту увядшую лилию. Другие, не находя столь ясных аналогий в литературе, говорят: «Моя жизнь – это настоящий роман». Они родились под счастливой или несчастливой звездой. «Такие вещи случаются только со мной», – говорят они. Преследуют ли их неудачи, или им улыбается счастье, но у них всегда есть судьба. С наивностью, которая пронизывает все ее «Воспоминания», Сесиль Сорель пишет: «Так я пришла в мир. Моими первыми друзьями были талант и красота». Г-жа де Ноай пишет в «Книге моей жизни», фантастическом памятнике нарциссизма:
В один прекрасный день гувернантки исчезли и их место заняла судьба. Она била и ласкала создание, полное сил и слабостей, оберегала его от крушений, в которые оно, как воинственная Офелия, спасающая свои цветы, готово было броситься и грохот которых не умолк до сих пор. Она внушала ей надежду на то, что высшее пророчество, гласящее: «Греки извлекают пользу даже из смерти», действительно верно.
В качестве примера нарциссической литературы следует привести еще один отрывок:
Я была крепкой девочкой, с нежными, округлыми руками и ногами, с румяными щеками. В отрочестве моя внешность изменилась, я стала более хрупкой и тонкой, превратилась в трогательную девочку-подростка. В то же время я обладала жизненными силами, которые могли рождаться из моего одиночества, голода, кратких и таинственных уходов от жизни так же неожиданно, как родился источник в скале Моисея. Я не стану хвастаться своим мужеством, хотя и имею на это право. Мое мужество – это мои силы и мои удачи. Я могла бы описать его, как описывают самые обычные вещи. Так говорят: «У меня зеленые глаза, черные волосы, маленькие, но сильные руки…»
Или такие строки:
Сегодня я могу позволить себе сказать, что благодаря гармоничным силам своей души я жила под звуки своего внутреннего голоса…
Если женщина некрасива, ничем не замечательна, несчастлива, она выбирает роль жертвы. Она прикладывает большие усилия для того, чтобы создать образ mater dolorosa, непонятой супруги, она представляется самой себе как «самая несчастная женщина в мире». Вот как описывает Штекель во «Фригидной женщине» одну больную меланхолией:
Г-жа Г. В., бледная, в темном платье, приходит ко мне на каждое Рождество, для того чтобы пожаловаться на судьбу. Она со слезами рассказывает мне свою грустную историю. Загубленная жизнь, неудачный брак! Когда она пришла ко мне впервые, я был глубоко взволнован, готов был плакать вместе с ней… Между тем прошло два долгих года, а она по-прежнему переживает крах своих надежд, оплакивает свою погубленную жизнь. На ее лице видны первые признаки старости, и в этом она находит новую причину для жалоб. «Во что я превратилась, а ведь моей красотой все восхищались!» Она постоянно жалуется и приходит в отчаяние от того, что всем ее друзьям известна ее печальная судьба. Она всем надоедает своими жалобами… И в этом находит еще одну причину, чтобы чувствовать себя несчастной, одинокой, непонятой. Из этого лабиринта страданий не было никакого выхода. Эта женщина наслаждалась своей трагической ролью. Мысль о том, что она самая несчастная женщина на земле, буквально опьяняла ее. Никакие попытки привлечь ее к активной жизни не увенчались успехом.
У маленькой миссис Уэлдон, у роскошной Анны де Ноай, у несчастной больной Штекеля, так же как у множества женщин, отмеченных исключительной судьбой, есть одна общая черта: все они считают, что их не понимают. Окружающие или вовсе не признают, или недостаточно ценят их своеобразие. Они с уверенностью объясняют себе это непонимание и равнодушие окружающих тем, что в их душе живет некая тайна. Действительно, многие из них хранят в секрете какой-нибудь эпизод детства или юности, сыгравший важную роль в их жизни. Они знают, что та история их жизни, которая известна всем, не вполне соответствует истинной истории. Однако главное заключается в том, что лелеемая самовлюбленной женщиной героиня – это всего лишь плод воображения. Свою целостность она обретает не в конкретной реальности, а благодаря некоему скрытому принципу, какой-то «силе», «добродетели», такой же необъяснимой, как флогистон. Женщина верит в эту «силу» или «добродетель», но, если бы ей захотелось рассказать о них другому человеку, ей было бы так же нелегко, как психастеническому больному, силящемуся признаться в вымышленных преступлениях. И у женщины, и у психастеника «тайна» сводится к ни на чем не основанной убежденности в том, что в глубине их души имеется ключ, с помощью которого они могут распознавать и объяснять чувства и поступки. У психастеников подобная иллюзия возникает из-за безволия и вялости. Женщине кажется, что она хранит в себе неизъяснимую тайну, потому что ее душевные силы не находят себе выражения в повседневной деятельности. К этому ее побуждает общеизвестный миф о таинственной женской душе, который, в свою очередь, тоже как бы подтверждается.
Обладая этими невидимыми сокровищами, женщина, родилась ли она под счастливой или несчастливой звездой, приобретает в собственных глазах значимость трагедийной героини, которую ведет перст судьбы. Вся ее жизнь преображается и превращается в священное действо. В платье, выбранном с торжественной тщательностью, предстает одновременно жрица, облаченная в священные одежды, и идол, украшенный руками послушников и выставленный для поклонения. Дом превращается в храм, где царит ее культ. Так, Мария Башкирцева одинаково заботится и об окружающей ее обстановке, и о нарядах:
Рядом с письменным столом я поставила старинное кресло, так что, когда кто-нибудь входит, стоит мне лишь немного повернуть его, и я сижу напротив вошедшего… на фоне стола, свидетельствующего об ученых занятиях, книг, картин, растений. Гость видит меня целиком, а не половину меня, возвышающуюся над черным столом, как это было раньше. Над диваном висят две мандолины и гитара. Представьте себе посреди всего этого светловолосую девушку с белоснежной кожей и маленькими тонкими руками с голубыми прожилками.