Самая большая беда гетеры состоит не только в том, что ее независимость – это обманчивая изнанка тысячи зависимостей, но прежде всего в том, что сама свобода ее отрицательна. Такая актриса, как Рашель, или такая танцовщица, как Айседора Дункан, даже если их опекают мужчины, имеют свое ремесло, которое их востребовало и оправдало; они достигли в желанной, любимой работе конкретной свободы. Большинство же женщин, связанных с искусством, видят в нем лишь средство, а не цель своей жизни, не связывают с ним никаких настоящих жизненных планов. Кинозвезда, в частности, находится в полной зависимости от режиссера, ей нет необходимости проявлять какую-либо творческую активность, делать что-либо по собственной инициативе, созидать. Используется, эксплуатируется то, что она есть; она не создает нечто новое. Да к тому же не многим удается пробиться в звезды. В собственно «галантности» не открывается никаких путей для трансценденции. И здесь также скука, тоска сопутствуют пребыванию женщины в имманентности. Золя отмечает это у Нана: Но среди всей этой роскоши и поклонения Нана смертельно скучала. Ночью, в любую минуту, к ее услугам было вдоволь мужчин, а денег было столько, что они валялись в ящиках туалетного столика вперемешку с гребнями и щетками. Но это ее уже не удовлетворяло: она чувствовала какую-то пустоту, какой-то пробел в своем существовании, вызывавший зевоту. Часы ее ничем не заполненной жизни повторялись с неизменным однообразием… И уверенность, что ее накормят, давала ей возможность весь день лежать на боку, ничего не предпринимая; усыпленная этой праздностью, подчиняясь обстоятельствам с монастырской покорностью, она как бы замкнулась в своем ремесле публичной женщины… Она целые дни проводила в ожидании мужчины… В американской литературе много раз описывалась эта глухая, давящая атмосфера, которая буквально с первой минуты душит каждого, кто приезжает в Голливуд: мужчины, актеры и статисты, там, впрочем, томятся так же, как женщины, чей удел они разделяют. Даже во Франции официальные выходы нередко превращаются в тяжкую, неприятную обязанность. Покровитель, властвующий над молоденькой киноактрисой, начинающей кинозвездой, дебютанткой, как правило, человек немолодой, его друзья ему под стать: их заботы чужды молодой женщине, их беседы нагоняют на нее смертельную скуку; и между ними возникает пропасть куда более глубокая, чем между супругами в буржуазном браке: ведь дебютантке двадцать лет, а ее покровителю-банкиру – сорок пять, и день и ночь они проводят бок о бок. Молох, в жертву которому гетера приносит удовольствие, любовь, свободу, – это ее карьера. Для матроны, добропорядочной супруги, счастье статично, оно заключено во взаимоотношениях с супругом и детьми. «Карьера» же гетеры разворачивается во времени, тогда как она сама остается все тем же объектом, той же имманентностью, вся суть которой в ее имени. Имя пишется на афише буквами, размер которых увеличивается по мере того, как его носительница завоевывает себе место под солнцем, в зависимости от этого и произносят его с разной интонацией. Смотря по темпераменту, женщина ведет свою линию либо осторожно, либо смело и открыто. Одни вкушают удовольствие, перекладывая красивое белье в шкафу, другим же необходим пьянящий дух авантюры. Они только и делают, что непрерывно поддерживают в состоянии приемлемого равновесия свое шаткое положение, постоянно подвергающееся угрозе рухнуть, что и случается порою; а другие всеми силами создают себе известность и словно строят Вавилонскую башню, безуспешно стремящуюся дотянуться до неба. Известны женщины, включающие любовные похождения в другую деятельность, связанную с риском, вот они-то и есть настоящие авантюристки: это шпионки, как Мата Хари, или секретные агенты; инициатива, как правило, им не принадлежит, они скорее исполнительницы чужих проектов, орудие в руках мужчин. Но в общих чертах поведение гетеры аналогично поведению авантюриста; так же как и он, гетера зачастую находится где-то на полпути от серьезного к авантюрному в прямом смысле этого слова; она руководствуется вполне вещественными ценностями: это деньги и слава; но умение добиться их она ставит так же высоко, как и обладание ими; в конце концов, высшую значимость в ее глазах имеет ее личный успех. Этот индивидуализм она оправдывает более или менее последовательным нигилизмом, совершенно искренним, тем более что она убеждена в собственном враждебном отношении к мужчинам, а в женщинах она видит только соперниц. Если она достаточно умна, чтобы испытывать потребность в моральном оправдании, она обратится к ницшеанским идеям и даже неплохо усвоит их; она станет утверждать преимущественное право избранного, элиты, властвовать над чернью. Ее собственная персона ей представляется сокровищем, одно появление на свет которого – уже истинный дар для всех; а поэтому, занимаясь только самой собой, она считает, что тем служит обществу. Жизнь женщины, предназначенной мужчине, наполнена любовью к нему; та же, что использует мужчин, пребывает в уверенности, что в этом смысл ее реализации. Гетера очень ценит славу, но не только из-за экономических соображений: в славе она ищет апофеоз собственного нарциссизма. Глава IX. От зрелости к старости История женщины – поскольку она до сих пор ограничена ее функциями самки – гораздо сильнее, чем у мужчины, зависит от ее физиологического удела; и кривая этого удела куда менее плавна и непрерывна, чем мужская. Каждый отдельный период в жизни женщины спокоен и однообразен, но переходы от одного к другому происходят опасными скачками; они выражаются в куда более глубоких кризисах, чем у мужчины: пубертат, сексуальная инициация, менопауза. Мужчина стареет постепенно, женщина внезапно оказывается лишена своей женственности; в еще молодом возрасте она теряет эротическую привлекательность и фертильность, которые и в глазах общества, и в ее собственных служили обоснованием ее существования и ее шансов на счастье: ей остается прожить почти половину взрослой жизни без надежды на будущее. «Опасный возраст» характеризуется рядом органических расстройств[429], однако важны они потому, что приобретают символическое значение. Кризис ощущается куда менее остро теми женщинами, что не делали главную ставку на свою женственность; те, кто занят тяжелым трудом – дома или вне его, – испытывают облегчение при прекращении менструальной повинности; крестьянка, жена рабочего, постоянно живущие под угрозой новой беременности, счастливы, когда этот риск наконец исчезает. В этих обстоятельствах, как и во многих других, недомогания женщины проистекают не столько от самого тела, сколько от его тревожного осознания. Моральная драма, как правило, начинается до того, как появятся соответствующие физиологические признаки, и завершается, лишь когда от них уже давно не осталось и следа. Задолго до окончательной утраты женственности женщину преследует страх перед старением. Зрелый мужчина занят куда более важными предприятиями, чем любовь; его эротический пыл по сравнению с молодостью почти угас; и поскольку от него не требуется быть пассивным объектом, возрастные изменения лица и тела не лишают его возможности соблазнять. Напротив, женщина к тридцати пяти годам, как правило, преодолевает все свои внутренние запреты и достигает полного эротического расцвета: именно тогда ее желания особенно неистовы и она жаждет их утолить; она сделала несравненно большую, нежели мужчина, ставку на свою сексуальную ценность; ей нужно нравиться, чтобы удержать мужа, обеспечить себе протекцию в большинстве профессий; ей позволено иметь власть над миром лишь при посредстве мужчины: что с ней станется, если она утратит власть и над ним? Она задается этим тоскливым вопросом, бессильно наблюдая за обветшанием того плотского объекта, с которым она себя отождествляет; она борется; но краски, пилинг, косметические операции всего лишь продлят агонию ее молодости, не более. Она еще может лукавить перед зеркалом. Но когда намечается роковой, необратимый процесс разрушения всего здания, воздвигнутого в ней в пубертатный период, она всегда чувствует, что ее коснулось роковое дыхание смерти. Не следует думать, что женщина, особенно упоенная своей красотой, ревностно оберегающая свою молодость, испытывает самые сильные страдания; отнюдь нет; нарциссистка слишком любит себя, заботится о своей персоне, чтобы заранее не предусмотреть возможную расплату, неотвратимый жизненный поворот и не подготовить для себя запасные позиции, не укрепить свой тыл; она, конечно же, будет переживать происходящие в ней возрастные изменения, но не будет застигнута врасплох и довольно быстро адаптируется к новому качеству. Та же женщина, которая забывает себя ради других, проявляет особую преданность семье, детям, мужу, кому-то из близких людей, жертвует собой, однажды почувствует потрясение при внезапном открытии: «А ведь у меня, как и у всех, только одна жизнь; и вот каков оказался мой удел, вот что со мной сталось». И к удивлению окружающих, в ней действительно происходят разительные, радикальные перемены: выбитая из привычной колеи, лишенная привычных занятий, она вдруг оказывается лицом к лицу с самой собой и совершенно беспомощной. Миновав этот межевой столб, на который она как бы неожиданно натолкнулась, женщина этого типа начинает мучиться от ощущения, что она пережила себя; ее тело уже не обещает ей никаких радостей; мечты, желания, которые не пришлось осуществить, станут химерой; увидев перед собой подобную перспективу, женщина обращает свой взор в прошлое; пришло время подводить итоги; и она приступает к этому не без страха. Ее пугают те узкие рамки, в которых прошла жизнь, те ограничения, которые были ей навязаны. Перед лицом этой короткой, полной разочарований жизни она вспоминает себя юной, на пороге неизведанного, кажущегося недосягаемым, бесконечным будущего, она отказывается верить в его конечный характер; скудость своего существования она сопоставляет с непроявившейся одаренностью своей личности. А все дело лишь в том, что, будучи женщиной, она более или менее пассивно покорилась своей судьбе, но теперь ей кажется, что ее одурачили, провели, не дали осуществиться, развиться заложенному в ней, обманули ее надежды и она, как по льду, скользнула от юности к зрелости, не успев опомниться, не отдав себе в этом отчета. Печальное открытие: ее муж, ее окружение, ее занятия – все это недостойно ее; она ни в ком не нашла понимания. Она отходит от окружающих ее ранее близких людей, почувствовав себя выше их, замыкается в себе, лелея в душе свою тайну, свое горькое открытие – таинственный ключ своей несчастной судьбы; она старается припомнить все упущенные возможности. Она начинает вести дневник; если находится подруга или еще кто-нибудь, кому можно довериться, она изливает душу в бесконечных разговорах о своей неудавшейся судьбе; целыми днями и ночами она пережевывает, перебирает в уме все, о чем сожалеет, она сетует, жалуется, упрекает. И как в юности мечтают о том, каким будет будущее, так она думает, каким могло бы быть ее прошлое; она воспроизводит в памяти те возможности, которые проглядела, придумывает, воображает чудные романы в ретроспективе. Х. Дейч приводит пример с одной женщиной, которая рано разошлась со своим первым мужем, поскольку брак был несчастливым, удачно вышла замуж вторично, прожила со вторым супругом ряд безмятежных лет, а в сорок пять ею внезапно овладела тоска по первому мужу, и она погрузилась в меланхолию. В ней ожили все детские печали, переживания юности, и вот женщина начинает бесконечно возвращаться мысленно к событиям, связанным с детскими и юными годами, и с новой остротой заявляют о себе уже было уснувшие чувства к родителям, братьям, сестрам, к друзьям детства. Порою она впадает в угрюмую, мрачную задумчивость, становится безучастной. Однако чаще всего в нахлынувшем приливе энергии она пытается что-то исправить в своей жизни, в той ее части, которую считает загубленной. И открывает себя заново, совсем иную, очень не вписывающуюся в прожитую ею жизнь, и эту себя новую она по-новому преподносит, превознося собственные достоинства, настоятельно требуя воздаяния, справедливости. Обогащенная жизненным опытом, она думает, что сумеет наконец заставить оценить себя; ей хотелось бы взять реванш. И каковы же ее первые шаги – от приподнятости чувств она стремится удержать, приостановить бег времени. Если у женщины склонность к материнству, она заявляет, что еще способна родить ребенка; все свои душевные силы она вкладывает в свой порыв, в желание перестроить свою жизнь. Чувственная женщина станет завоевывать нового любовника, возлюбленного. Кокетка изо всех сил хочет нравиться, эта жажда у нее проявляется гораздо острее, чем раньше. И все вместе они уверенно заявляют, что никогда в жизни не чувствовали себя такими молодыми. Им хочется убедить окружающих, что время их не коснулось; стиль одежды выбирается «молодежный», мимика – детская. Начинающая стареть женщина хорошо понимает, что если она теряет привлекательность эротического объекта, так это не только потому, что ее тело не может явить мужчине пленительную свежесть, а прежде всего потому, что прошлое женщины, прожитые годы, накопленный жизненный опыт, хочешь не хочешь, превращают ее в личность; она боролась, любила, желала, страдала, наслаждалась жизнью; эта автономия пугает ее, и женщина стремится отказаться от нее; начинается преувеличенное акцентирование своей женственности, женщина украшает себя, использует парфюмерию, косметику, все делается для того, чтобы стать воистину очаровательной, грациозной, таинственной – истинной женщиной, со всеми свойствами, дарованными природой; на своего собеседника-мужчину она бросает наивные взгляды, ее голос, интонации становятся ребячливыми, она охотно и много болтает, воспроизводя свои детские воспоминания, события к жизни маленькой девочки; вместо того чтобы просто говорить, она щебечет, хлопает в ладоши, громко смеется. И весь этот спектакль разыгрывается вполне искренне. У нее появился новый интерес к жизни, а желание вырваться из рутины, все начать заново создает у нее впечатление, что жизнь повторяется. В действительности же нет и речи о каком-то новом начале; женщина не открывает для себя в окружающем ее мире новых целей, к которым бы ей хотелось стремиться, целей достойных, с полезным зарядом. Ее оживление переходит в эксцентричность, теряет смысл, оправданность по той простой причине, что его единственное предназначение – чисто символически компенсировать неудачи в прошлом, свои ошибки. Бывает и иначе: женщина прилагает усилия, пока еще не поздно, чтобы осуществить свои детские желания либо интересы, возникшие в юности: одна учится играть на пианино, другая занимается скульптурой, третья пишет, иные путешествуют, учатся ходить на лыжах, изучают иностранные языки. Все, что до сих пор ею откладывалось или на что она не могла согласиться в силу отсутствия определенных условий, теперь – лишь бы еще не было слишком поздно – она приемлет. В некоторых случаях женщина вдруг признается себе, как отвратителен ей супруг, перестает испытывать радость в его объятиях, становится фригидной; или наоборот, она предается пылкой любви, которую до сих пор не поощряла, доводит супруга до изнеможения своей требовательностью и, как в детстве, занимается мастурбацией. Лесбийские наклонности, скрыто присутствующие почти в каждой женщине, заявляют о себе. Нередко объектом таких чувств может стать дочь, но чаще какая-нибудь подруга вызывает к себе подобное необычное влечение. Ром Ландау в книге «Секс, жизнь и вера» (Sex, Life and Faith) приводит историю, рассказанную ее участницей: Г-же X было около пятидесяти лет; уже двадцать пять лет она была замужем, имела троих взрослых детей, занимала значительное положение в организациях, связанных с социальными проблемами и проблемами милосердия в своем городе; как-то в Лондоне она встретила женщину моложе себя на десять лет, так же, как и она, увлеченно занимающуюся социальными вопросами. Они стали подругами, и г-жа Y предложила ей в следующий приезд остановиться у нее, что г-жа X и сделала, а на следующий вечер после приезда она неожиданно для себя стала страстно целовать хозяйку дома. Рассказывая об этом, она горячо уверяла, что понятия не имеет, как это с ней случилось; ночь она провела со своей подругой, а домой вернулась потрясенная. До той поры она ни малейшего понятия не имела о лесбиянстве, просто и представить не могла, что «подобное» существует. Она неустанно думала о г-же Y, испытывая к ней страстное влечение, и впервые в жизни ежедневные ласки и поцелуи мужа ей казались пресными. Она решила снова повидать свою подругу, дабы «пролить свет на все это», страстное влечение только усилилось; эти отношения позволили ей испытать такое наслаждение, какого она до сих пор не знала. Однако ее мучило сознание совершенного греха, и она обратилась к врачу, чтобы выяснить, есть ли «научное объяснение» ее поведению, ее состоянию, нравственно ли это. В приведенном случае субъект действия уступил внезапному порыву, неожиданно нахлынувшему чувству и был этим глубоко обескуражен. Однако нередко женщина намеренно стремится к новым ощущениям, желая пережить новые чувства, романы, которых у нее не было и которых скоро уже может и не быть. При этом она охладевает к своему домашнему очагу, как бы отстраняется от семьи, прежде всего потому, что считает своих домашних недостойными себя, по этой причине ищет уединения, а главное – приключения, острых ощущений. И если случится такому быть, она с жадностью кидается в авантюру. Как в истории, приведенной у Штекеля: Г-же Б. Ц. было сорок лет, у нее было трое детей и позади двадцать лет замужества, когда ей стало приходить на ум, что ее не понимают, что жизнь не удалась; она стала отыскивать для себя все новые и новые занятия и наконец отправилась в горы покататься на лыжах; там она познакомилась с тридцатилетним молодым человеком и стала его любовницей; между тем некоторое время спустя этот молодой человек влюбляется в дочь г-жи Б. Ц. И г-жа Б. Ц. соглашается на их брак ради того, чтобы сохранить рядом своего любовника; между матерью и дочерью существует невысказанная, но очень сильная гомосексуальная любовь; этим частично и объясняется подобное решение. Однако вскоре положение становится невыносимым, неприемлемым, любовник иногда в течение одной ночи переходит из постели матери к дочери. Г-жа Б. Ц. делает попытку самоубийства. Как раз в это время – ей уже было сорок шесть лет – она и обращается за помощью к доктору Штекелю. Она решила разорвать свои отношения с любовником, а ее дочь отказалась, со своей стороны, выйти замуж. Г-жа Б. Ц. вновь превращается в примерную супругу и становится очень набожной. Как правило, у женщины, отягощенной собственными представлениями о нормах приличия, порядочности, дело не доходит до действий. Только в ее снах блуждают эротические призраки, при пробуждении она еще продолжает их смаковать; у нее появляется преувеличенная нежность к детям, на их долю щедро сыплются ласки; если у нее есть сын, могут возникать в воображении сцены кровосмешения; одна тайная влюбленность в юношу сменяет другую; и, как в юности, пугающая идея насилия преследует ее; даже лавры проститутки ее волнуют; противоречивость желаний и неадекватность страхов могут вызвать беспокойство, тревогу и даже невротические состояния; ее близкие возмущаются некоторыми проявлениями в ее поведении, которые, в сущности, отражают жизнь, протекающую в ее воображении. В этот полный волнений период жизни женщины граница между реальностью и воображаемым миром еще более зыбкая, чем в период полового созревания. Одно из самых тяжелых проявлений старости у женщины выражается в раздвоении личности, или в потере себя, из-за чего женщина буквально может утратить всяческую способность объективной оценки окружающего. Здоровые, в расцвете сил люди, близко прикоснувшиеся к смерти, также рассказывают об удивительном чувстве раздвоения личности; когда ты в полном сознании, готов к активному действию, свободен и в то же время игрою судьбы превращен в пассивный объект: «Нет, это не меня сбил автомобиль; не может быть, чтобы эта старая женщина в зеркале была мной». Женщина, «никогда не чувствовавшая себя такой молодой» и в то же время никогда не видавшая себя такой старой, не может примирить эти два образа, ей кажется, что время течет вне той реальности, в которой она существует, и потому оно не может ее разрушать. И реальность отдаляется, уменьшается до неуловимых размеров, и одновременно иллюзия перестает восприниматься как иллюзия. Женщина скорее верит своему внутреннему самоощущению, чем тому чужому миру, где время ведет себя странно, где ее двойник совсем не походит на нее и где все, что произошло, было предательством. Она погружается в восторженное состояние, ею овладевает приподнятое настроение, ее посещают восхитительные мысли. А так как ее более, чем когда-либо, занимает любовь, то неудивительно, что она легко и охотно верит, что любима. Девять из десяти эротоманов – женщины; и всем им в основном от сорока до пятидесяти лет. Однако отметим, что отнюдь не каждому дана способность так смело преодолевать барьер реальности. Нередки случаи, когда женщины, обманутые в своих надеждах, разочаровавшись в существовании любви, ищут спасения у Бога; чаще всего это случается, когда наступает климакс, тогда и кокетка, и увлекающаяся, легко влюбляющаяся женщина, и легкомысленная могут стать набожными, благочестивыми; неясное, смутное представление о мироздании, о тайне собственного предназначения, печаль и уныние от чего-то несостоявшегося, от непонятости сладко томят душу на пороге осени, и религия всему придает гармонию. В религии женщина обретает новую жизнь, награду за несостоявшееся, неудавшееся; все жизненные испытания считаются ниспосланными Богом; вот уже душа утешена перенесенными страданиями, в них видится особая заслуга и особая Божественная благодать, милость Божия; и сладостно верится в прозрение, посылаемое Небом, или даже – как, например, в случае с г-жой Крюденер – в Его повеление. Если женщина в этот свой кризисный период оказывается в растерянности, отвлекается от реальной жизни, она становится уязвимой и подвержена любому внушению: всякий, кто хорошо возьмется за дело, обретет над ней власть, подчинит своему влиянию. Она с энтузиазмом отнесется к любому, даже сомнительному авторитету; она – готовая добыча религиозных сект, поклонников спиритизма, прорицателей, целителей – одним словом, шарлатанов всех мастей. Ведь она не просто потеряла способность критически воспринимать окружающий мир, она еще жаждет истины, единственной, окончательной; ей необходимо средство, формула, ключ, который мог бы внезапно спасти и ее, и вселенную. С полным небрежением она относится к логике вещей, она глуха ко всему, что не сообразуется с ее особым случаем; убедительными ей кажутся только те аргументы, которые как бы ей специально адресованы: удивительные откровения, раскрытие тайн, гипнотические внушения, послания свыше, знаки судьбы, даже чудеса – положительно все это зацветает вокруг нее пышным цветом. Неожиданные открытия вовлекают ее порой в активную деятельность: она окунается в дела, бросается в предпринимательство, пускается в авантюры, следуя чьему-нибудь совету либо внутреннему голосу. Иногда же она концентрируется на сознании, что только на нее возложено хранение абсолютной истины и вселенской мудрости. Но, деятельная ли, склонная ли к созерцанию, она в своем поведении постоянно обнаруживает лихорадочную экзальтацию. Кризис, связанный с климаксом, резко делит жизнь женщины на две части; эта-то прерывистость и создает у женщины впечатление начала «новой жизни»; перед ней открывается другая эпоха, она приступает к освоению ее с рвением вновь обращенной; она открыта для любви, она обращена к Богу, к Его житию, к искусству, к человечеству – сложность происходящего поглощает ее и возвышает. Она умерла, воскресла и созерцает землю нездешним взором, проникшим в потустороннюю тайну, она видит себя устремленной к непокоренным вершинам. А между тем мир не меняется; вершины остаются недосягаемыми; полученные послания – допустим такую ослепительную очевидность – оказываются плохо расшифрованными; внутренний свет гаснет; а перед зеркалом остается женщина, постаревшая со вчерашнего еще на один день. И душевный подъем сменяет мрачная депрессия. Такой ритм, такая смена одного состояния другим диктуются самим организмом женщины, его физиологическим состоянием, ибо уменьшение гормональных выделений восполняется продуктом повышенной активности гипофиза; именно физиологические причины обусловливают чередования в настроении женщины периодов подъема и спада. Повышенная активность, возбужденная деятельность. Иллюзии, воодушевление, увлечение чем-то необычным могут означать только защиту, заслон перед неизбежностью, неотвратимостью того, что произошло. А затем снова тоска хватает за горло, и женщине кажется, что жизнь прошла, хотя до смерти еще далеко. И вместо того чтобы преодолевать свое отчаяние, не поощрять смятение, не падать духом, женщина нередко начинает растравлять себе душу. Постоянно упрекая окружающих, сожалея о чем-то, жалуясь на всех и вся, она все время мучится; она подозревает соседей, близких людей в злых происках против нее; если у нее есть сестра или подруга, близкая по возрасту, привязанная к ней, им случается объединиться и вместе неистовствовать по поводу преследований то ли судьбы, то ли людей. Но самое тяжкое – это ее патологическая ревность к мужу: предмет отыскивается легко – его друзья, его сестры, наконец, его работа; и всякий раз находится некая соперница, виноватая во всех ее страданиях. Самые сильные и частые приступы ревности характерны для возраста от пятидесяти до пятидесяти пяти лет. Осложнения, связанные с климаксом, могут продолжаться иногда до самой смерти – особенно когда женщина не расположена стариться; если женщина хочет сохранить свое обаяние, свою притягательность и пользоваться этим как богатством, она станет энергично, активно, последовательно оберегать это; а если ее сексуальные желания не увядают, она борется с еще большим неистовством за свои чары. И это нередкий случай. Как-то у принцессы Меттерних спросили, в каком возрасте женщина перестает быть женщиной и ее плоть замолкает, не терзая ее больше. «Не знаю, – ответила она, – мне всего шестьдесят пять лет». Согласно Монтеню, замужество лишь «слегка освежает женщину», однако с течением лет это средство действует все слабее и слабее; часто в зрелом возрасте женщина расплачивается за безразличие и холодность, проявленные в юности; когда наконец к ней приходят желания, муж уже смиряется с ее безразличием; он нашел для себя выход. И при такой ситуации супруга, потерявшая от длительного, ставшего привычным общения былую притягательность для своего благоверного, вряд ли уже разбудит в нем супружеское пламя. Раздосадованная этим, решившаяся «взять от жизни свое», она становится менее разборчива – даже если в прошлом было наоборот – в выборе любовников; правда, нужно еще их найти: начинается охота на мужчину. Тысячи хитростей извлекаются на поверхность, берутся на вооружение: расставляются сети для мужчин, куда они завлекаются притворной влюбленностью, разыгрываемой страстью; делая вид, что не может устоять, женщина добивается, чтобы ее взяли; преподнося себя как подарок, она заставляет себя взять; тут вам и деликатность, и дружеский настрой, и особая признательность, и благодарные чувства – все идет в ход. Иные женщины увлекаются молодыми людьми, и не только свежесть плоти их привлекает: лишь в них они надеются найти бескорыстную нежность, которую порой юноша питает к даме старше его возрастом, к любовнице, почти одних лет с его матерью; она же при этом становится вызывающей, властной; не только красота Шери так сильно действует на Леа, но и его покорность; перейдя сорокалетний рубеж, г-жа де Сталь стала выбирать себе юных пажей, ей нравились их робость и поклонение; и потом, скромного молодого человека, еще неопытного, гораздо легче полонить. Когда же все уловки, все попытки соблазнить оказываются тщетными, исчерпанными, теряют действенность, остается последнее средство: платить. Известная со времен Средневековья народная сказка о «ножичках» служит иллюстрацией судьбы этих ненасытных людоедок: молодая женщина в награду за свою благосклонность требовала от каждого любовника «ножичек» и убирала его в шкаф; однажды шкаф заполнился до отказа – но в этот момент уже любовники стали требовать у нее ножичек за каждую ночь любви; шкаф быстро опустел, пришлось покупать новые. Некоторые женщины смотрят на подобную ситуацию вполне цинично: их время прошло, теперь их черед «возвращать ножички». Отношение к деньгам у них и у проституток в таких случаях сходное – они служат очищению, с той разницей, что одни дают, а другие берут, а в общем, мужчина, самец превращается в инструмент, и это позволяет женщине ощутить эротическую свободу, в чем женщина себе отказывала в юности, чему мешала девическая гордость. Любовница-дарительница, скорее романтичная, нежели трезвомыслящая, чаще всего полна стремлений купить призрак нежности, восхищения, уважения; она даже убеждает себя, что одаривает мужчину просто из удовольствия дарить, никто от нее ничего не требует, к тому же молодой человек, возлюбленный – ее избранник, почему же не проявить к нему материнскую щедрость; и потом, в нем есть что-то загадочное, «таинственное», то самое, чего мужчина так требует от женщины, принимающей его «помощь», ибо таким образом грубые рыночные отношения маскируются под «игру», окружаются тайной. Однако редки случаи, когда подобное лицемерие, неискренность долго не проявляются; борьба между одним и другим полом переходит в борьбу между эксплуататором и эксплуатируемым, и здесь женщина рискует быть жестоко разочарованной, униженной, потерпеть поражение. Если она осторожна, благоразумна, она смиряется с необходимостью «отступить», не ожидая наступления финала, пусть даже чувства еще требуют удовлетворения и пылкость не угасла. С того дня, когда женщина соглашается стареть, ее положение меняется. До сих пор это была еще молодая женщина, настойчиво боровшаяся со злом, стремившимся каким-то неведомым образом лишить ее красоты, испортить ее фигуру; теперь она становится другим существом, асексуальным, но вполне завершенным: пожилой женщиной. Можно считать, что возрастной кризис миновал. Однако это не значит, что с этого момента женщине легко жить. Отказавшись от борьбы со временем, женщина вступает в новый бой: ей нужно сохранить свое место под солнцем. С наступлением осени, а затем и зимы в ее жизни женщина освобождается от своих цепей; прикрываясь возрастом, она уклоняется от неприятных ей обязанностей, сбрасывает с себя тяготящее ее ярмо; мужа она к этому времени достаточно изучила и уже не дает ему возможности притеснять себя, она избегает его объятий, вступает в новую пору отношений с ним – это дружба, равнодушие или враждебность, – живя рядом с ним, она живет своей жизнью; если он раньше ее уступает времени, она становится главой семьи. Наконец она может пренебречь требованиями моды, не страдать от общественного мнения; она свободна от светских обязанностей, от соблюдений строгого режима, от забот о своей красоте: так Шери внезапно обнаруживает, что Леа больше не интересуют модистки, корсетницы, парикмахеры, она с блаженством предается чревоугодию. Ну а дети уже взрослые, успешно обходятся без нее, вступают в брак, покидают родительский дом. Развязавшись со всем, что называется долгом, обязанностями, о чем говорят и думают «нужно», «необходимо», что считается обязательным, она наконец-то обретает свободу. К сожалению, в жизни каждой женщины повторяется одна и та же реальность, мы уже говорили об этом в нашем повествовании: свобода к ней приходит тогда, когда она уже не знает, как ею распорядиться. И в этом явлении нет случайности: в патриархальном обществе женщине уготовано зависимое положение, из-за своих сугубо женских функций она попадает в кабалу и вырывается из этого рабства только тогда, когда их утрачивает. К пятидесяти годам она в расцвете сил, за ее плечами богатый опыт; мужчина именно к этому возрасту достигает вершины своей карьеры; ее же отправляют на отдых. Всю жизнь ее только и учили самоотречению, и вот ее самоотверженность больше не нужна. Она становится невостребованной, ее существование – ничем не оправданным, она с грустью смотрит на предстоящие годы, думая про себя: «Никому я не нужна!» Она не смиряется тотчас же. Иногда от тоски и растерянности она цепляется за мужа, осыпает его заботами, делая это более напористо, властно, чем когда-либо; но супружеская жизнь уже устоялась, ее рутина утвердилась, незыблем налаженный порядок; или другой вариант, при котором женщине известно, что уже давным-давно она не нужна своему мужу, а то и третий, когда женщина не видит в своем муже ничего ценного, достойного, способного наполнить ее жизнь смыслом. Заботиться о нормальном течении их совместной жизни – это все равно что в одиночку заботиться о себе самой. И тогда она с надеждой обращает свое внимание на детей: их игра еще не сыграна; весь мир, будущее – все перед ними открыто, все впереди, и ей хотелось бы устремиться туда с ними. И если женщине посчастливилось произвести ребенка на свет уже не в юном возрасте, а скорее в преклонном, то у нее есть преимущество; она все еще молодая мать, когда другие почитаются предками. Но обычно мамы в возрасте от сорока до пятидесяти лет становятся свидетелями превращения детей во взрослых молодых людей. И именно в момент их взросления, когда они ускользают из-под ее влияния, женщина с особой силой старается жить их жизнью. Поведение женщин различается в зависимости от того, возлагают ли они свои надежды на сыновей или на дочерей; с сыном женщина обычно связывает наибольшие надежды. Он погружает ее в прошлое, напоминая то время, когда она с замиранием сердца готовилась к его возмужанию, с трепетом наблюдая за его взрослением, и вот он, чудесный миг, сын стал мужчиной; с первого крика новорожденного ждала она этого дня, ждала, чтобы сын дал ей те сокровища, которыми его отец не сумел ее одарить. Правда, в свое время она награждала его шлепками, затрещинами, порола, давала слабительное, но все это забыто, как и не было; тот, кого она вынашивала в своем чреве, – это же один из тех полубогов, правящих миром и судьбою женщин: теперь он признает ее заслуги, восславит ее материнство. Он заступится за нее, защитит от господства супруга, отомстит за нее всем любовникам, бывшим и небывшим; он будет ее освободителем, ее спасителем. Рядом с ним она будто помолодела, вернула свою привлекательность, вновь стала той юной красавицей, щеголяющей перед окружающими своими достоинствами в ожидании сказочного принца; прогуливаясь в его сопровождении, элегантная, еще очаровательная, она сама себе кажется его «старшей сестрой»; она приходит в восторг, когда он – на манер героев американских фильмов – поддразнивает ее, подтрунивает над ней, слегка толкает, шутит, смеется, насмешливый и одновременно полный уважения, почитания; с гордостью и покорностью признает она за тем, кого носила под сердцем, мужское превосходство. Как относиться к этим чувствам, отдающим грехом кровосмесительства? Конечно же, когда она в самолюбовании, опираясь на руку сына, представляет себя его «старшей сестрой», то эти слова целомудренно отражают плод ее воображения; а вот когда она спит, когда она не контролирует себя, сновидения и грезы уводят ее порою очень далеко; но я уже говорила о том, что мечты и разного рода фантазии далеко не всегда выражают скрытое желание реального акта: нередко они сами по себе уже достаточны, это как бы осуществленное желание – желание, удовлетворенное в воображении. Когда мать в той или иной завуалированной форме придумывает для себя игру, в которой ее сын играет роль возлюбленного, – это всего лишь игра. Собственно эротизму в таком сочетании, как правило, почти нет места. Но это все-таки пара; и из глубины своей женской природы мать приветствует в своем сыне мужчину-владыку; когда он обнимает ее, она себя чувствует счастливой и пылкой влюбленной и, полагая, что она приносит миру дар, в обмен на это рассчитывает попасть прямо к Богу в рай. И чтобы добиться этого вознесения, она взывает к свободе сына-возлюбленного, великодушно рискуя собою, но требует плату, эта плата – ее въедливая требовательность. Мать полагает, что сам факт рождения сына уже предоставляет ей на него священные права; и дабы считать его своим творением, своим достоянием, ей совсем не нужно, чтобы сын опознал себя в ней; она не так требовательна, как любовница, потому что гораздо спокойнее, увереннее себя чувствует, хотя и причины тому не весьма благовидны; вылепив его плоть, она хочет присвоить и его существование; все должно принадлежать ей – его поступки, дела, заслуги. Превознося свой плод, она превозносит самое себя. Жить по доверенности – всегда ненадежный выход. Все может обернуться совсем не так, как того хотелось. Ведь нередко сын оказывается ни на что не способным ничтожеством, хулиганом, неудачником, пустоцветом, бездарью, наконец, просто неблагородным, неблагодарным человеком. Тот герой, которого она придумала, существует только в ее воображении. Очень редко встречаются матери, искренне уважающие в своем сыне человеческую личность, признающие его свободу, пусть даже в ущерб себе, и готовые вместе с ним рисковать, если того требует жизненная или деловая ситуация. Гораздо чаще встречаются матери другого типа, соперничающие с той прославленной спартанкой, что с радостью отправляла своего отпрыска искать смерти или славы; ведь у сына одна задача на земле – оправдать, наполнить смыслом, сделать целенаправленным, осмысленным существование матери, руководствуясь теми ценностями, которые она почитает. Мать требует, чтобы планы сына-бога соответствовали ее идеалам и чтобы успех им был обеспечен. Каждая женщина хочет родить героя, гения; однако все матери гениев начинали кричать, что сыновья разбивают им сердце. Чаще всего как раз вопреки матери мужчина-сын завоевывает трофеи, о которых она мечтала, а когда он бросает их к ее ногам, она даже не выражает признательности. И, даже одобрительно относясь к деятельности сына, мать, словно влюбленная, все равно терзается от мучащих ее противоречий. Дабы жизнь его выглядела не бессмысленной, не лишенной цели, а наполненной, обязательно отмеченной каким-то предназначением – одним словом, особенной, – кстати, ему вменяется в обязанность и так называемое оправдание жизни матери, – ему необходимо сделать что-то немыслимое: превзойти самого себя, обогнать саму жизнь, наконец, стремясь к достижениям; и чтобы добиться этой цели, он вынужден, бывает, поступиться здоровьем, испытать опасности, но ведь при этом он подвергает сомнению ценность того дара, который ему дала мать; завоевание иных высот, победу на стезе иных свершений, торжество, триумф как венец на пути к вершине он порою ставит выше самой жизни. Ее же это приводит в негодование, она даже чувствует себя оскорбленной; она ощущает себя государыней рядом с сыном и по отношению к нему, только если плоть, данная ею, ему дорога как высшая ценность, ценится им превыше всего: он не имеет права разрушать то творение, которое она создавала в муках. «Ты же устанешь, ты можешь заболеть, у тебя будут неприятности, это плохо кончится для тебя, это принесет тебе несчастье», – твердит она ему беспрестанно. Между тем она сама прекрасно знает, что просто жить, то есть физиологически существовать, недостаточно, иначе вообще производить на свет кого-то было бы излишним; она же первая придет в раздражение и будет недовольна, если ее отпрыск окажется лентяем, трусом. Она-то всегда озабочена, ей не до отдыха. Отправляя сына на войну, она хочет, чтобы он остался жив, но вернулся непременно с наградой. А в его работе она ему желает успешной «карьеры», но все время опасается, как бы он не переутомился. Как бы то ни было, забота и тревога не покидают ее; когда она, беспомощная, уже не в силах что-либо активно менять, она наблюдает за развитием его жизни, которую уже не направляет: она в постоянном страхе за него, как бы он не ошибся в выборе пути, а вдруг он не достигнет успеха, а вдруг на пути к карьере, к успеху он надорвется и заболеет. Даже если она ему доверяет, все равно разница в возрасте и разница полов препятствуют возникновению между сыном и матерью истинного взаимопонимания; она не осведомлена о его деятельности: он не прибегает к ее помощи. Вот почему даже полное восхищение сыном, даже самая несоизмеримая гордость за него не приносят женщине-матери чувства удовлетворения. Глубоко веря, что она произвела на свет не просто другую плоть, дала начало новой жизни, но подарила миру совершенно ему необходимое, жизнь, человека, без которого миру не обойтись, она ощущает свою жизнь в ретроспективе оправданной; но права не превратишь в занятия; чтобы заполнить свои дни, ей необходимо продолжать столь удачно начатое дело; она хочет чувствовать себя необходимой своему божеству; но внезапно чары спадают, приходит конец сыновней преданности, покорности: появляется супруга и освобождает мать от всех ее функций. Уже много раз описывалось враждебное чувство, испытываемое матерью по отношению к той, чужой, что пришла и «отняла» у нее дитя. Мать воспринимает случайный факт рождения ребенка на уровне божественного, священного таинства: вот почему она отказывается признать, что решение на уровне отношений между людьми может быть более весомым. В ее глазах все ценности уже обозначены, они предопределены природой и прошлым; она не признает ценности свободного выбора. Ее сын обязан ей своим рождением, жизнью, а той женщине, с которой еще вчера не был знаком, чем ей он обязан? Конечно же, она воспользовалась колдовством, приворотом, сумела убедить его в существовании связи, которой доселе не существовало; она интриганка, и корыстная, и опасная. И вот мать уже с нетерпением ждет, что все раскроется, обман обнаружится; подбадриваемая известным мифом об исцеляющих руках доброй матушки, врачующей раны, нанесенные злой женщиной, она всматривается в лицо сына, силясь обнаружить на нем следы его несчастной, мучительной жизни; и она их обнаруживает, несмотря на то что сын уверяет ее в обратном; она начинает его жалеть, тогда как он сам ни на что не жалуется; она следит за каждым шагом невестки, она ее постоянно критикует, не приемлет никаких ее деяний; всему новому, что делает невестка, противопоставляется все то, что делалось раньше, когда-то, в прошлом; утверждение привычки, настойчивое неприятие всего, что ее нарушает, как бы осуждают само присутствие, само существование посторонней, незваной. Каждая из этих двух женщин по-своему видит счастье находящегося рядом с ними горячо любимого мужчины; жена видит в нем того, посредством которого она сможет завоевать мир; а мать, дабы удержать его около себя, все время напоминает ему о детстве; в противовес планам молодой женщины, жены, ожидающей, что муж ее станет состоятельным, займет важный пост, мать выставляет свои незыблемые мотивы: сын «очень хрупкий», ему нельзя перегружаться. Назревающий конфликт между прошлым и будущим возрастает, когда невестка, пришелица, оказывается беременной. «Рождение детей – это смерть родителей»; вот когда эта суровая истина обнаруживается, обретает всю свою силу; мать, надеявшаяся продолжать жить в своем сыне, вдруг осознает, что он ее приговаривает к смерти. Она дала жизнь; но жизнь будет продолжаться и без нее: она уже больше не мать как таковая, а всего лишь связующее звено, одна из составных частей; она низвергается с небес, где царствуют вечные, вневременные идолы; теперь она всего-навсего индивид, стареющий в ожидании своего часа. В патологических случаях ненависть к невестке может довести мать до нервного истощения или даже толкнуть ее на преступление; именно так случилось с г-жой Лефевр; весть о беременности невестки, последовавшая за длительным периодом неприязни, привела к решению убить невестку[430]. В обычных, нормальных случаях бабушка превозмогает свою враждебность; иногда, правда, она отказывается видеть в новорожденном ребенке своего единственного сына и любовь ее к нему сродни тирании; но гораздо чаще молодая мать и ее мать предъявляют на новорожденного свои права; бабушка же со стороны отца новорожденного, ревнуя, испытывает к ребенку противоречивые чувства, где неприязнь выдается за беспокойство о нем. Иначе развиваются отношения матери со взрослой дочерью, они двойственны: в сыне мать ищет бога; в дочери она находит своего двойника. «Двойник» – неоднозначный персонаж; он убивает того, чьей эманацией является, как видно из повестей По, из «Портрета Дориана Грея», из истории, рассказанной Марселем Швобом. Итак, дочь, становясь женщиной, приговаривает свою мать к смерти; однако она же предоставляет матери возможность пережить себя. Поведение матери варьируется в зависимости от того, как она воспринимает взросление своего ребенка, дочери, видит ли она в этом гибель для себя или, напротив, возрождение. Многие матери непреклонны в своей враждебности к дочерям; они не могут согласиться с тем, что эти неблагодарные, обязанные им жизнью, отстранили их, отодвинули в сторону; не раз писали о ревности кокотки к свеженькой, молоденькой девушке, ее дочери, невольно изобличающей всевозможные уловки, ухищрения матери, скрывающей возраст; женщина, всю жизнь ненавидящая другую женщину, видящая в ней соперницу, до конца своих дней будет ненавидеть эту соперницу, находя ее даже в собственном ребенке; она постарается удалить от себя дочь или держать ее взаперти, а то и станет прибегать к разным мерам, чтобы не дать дочери осуществить свои возможности. Другой тип – женщина, триумф которой строится на том, чтобы быть показательной, образцовой супругой, матерью, она тоже не отступает так легко, не отказывается от жестокой борьбы, защищая свой трон; эта женщина утверждает, что дочь еще ребенок, а волнующие ее дела – это детские забавы; дочь слишком молода для замужества и слишком хрупка, для того чтобы производить потомство; а если дочь настаивает на замужестве, на желании иметь семью, детей, в ответ она услышит только притворство, неискренность; мать неутомимо станет критиковать поведение дочери, смеяться над ней или над ее знакомыми, пророчить ей несчастья, неудачи с ее избранниками. Если бы было можно, она бы обрекла дочь на вечное детство; ну а если это невозможно, то она постарается затормозить развитие этой новой взрослой жизни, которая борется за себя. Нередко матери преуспевают в своих действиях: многие молодые женщины остаются одинокими или бесплодными, либо у них случается выкидыш, либо отсутствует молоко, и они не могут кормить своего ребенка, не умеют воспитывать детей, вести хозяйство, создать семью – все это может быть следствием пагубного влияния матери. Супружеская жизнь дочери оказывается неудачной. И вот дочь, несчастная, остро ощутившая одиночество, находит укрытие в объятиях матери-государыни, матери-владычицы. Если же дочери удается устоять, между ней и матерью разгорается вечный бой, мать, полагая, что ее незаконно лишили прав, переносит значительную часть своего недовольства на зятя, адресуя ему все раздражение, вызываемое в ней нахальной независимостью дочери. Мать, которая отождествляет себя с дочерью, не менее деспотична; она хочет, имея за плечами основательный опыт, снова пережить молодость; ей кажется, спасаясь от прошлого, она спасает само прошлое; она подыскивает зятя в соответствии с тем образом мужа, о котором мечтала сама, но не нашла; сохранившая привлекательность, нежная, она легко дает волю воображению, в котором супруг ее дочери отчасти женится и на ней; с помощью дочери она хочет утолить свои устремления к богатству, жажду успеха, славы; сколько историй написано о том, как мать всеми средствами «толкает» свою дочь либо на путь проституции, либо в актрисы кино или театра; под предлогом помощи и внимания мать просто присваивает себе жизнь дочери; мне рассказывали о таких матерях, которые укладывали вздыхателей своей дочери к себе в постель. Однако крайне редки случаи, когда дочь терпит бесконечно подобную опеку; как только находится муж или серьезный покровитель, дочь поднимает бунт и срывает оковы. Теща, которая вначале хвалит, превозносит своего зятя, а затем начинает ненавидеть его, жалуется на человеческую неблагодарность, разыгрывает из себя жертву; она также становится матерью-врагом. Предчувствуя все эти разочарования, многие женщины без особого внимания относятся к своим взрослым детям, они притворяются равнодушными, спокойными, но от этого мало радости, они лишают себя ее. Каждая мать должна обладать редким сочетанием душевной щедрости и отсутствием эгоистической заинтересованности, чтобы найти в жизни своих детей источник душевного обогащения, не превращаясь при этом ни в деспота, ни в мученицу. Чувства бабушки по отношению к внукам воспроизводят ее отношение к дочери, а поэтому они могут быть и враждебными. Не только заботясь об общественном мнении, многие матери заставляют своих соблазненных дочерей сделать аборт, бросить ребенка, избавиться от него, уничтожить: они просто рады случаю и возможности лишить дочь материнства; они настойчиво хотят сохранить только для себя эту привилегию. Даже при законнорожденном ребенке такая мать станет рекомендовать дочери не кормить ребенка грудью, удалить его от себя. Всем своим поведением, равнодушным и безучастным, подобные матери-бабушки словно бы не признают эту новую, невесть откуда взявшуюся жизнь; либо они только тем и заняты, что ругают ребенка – внука или внучку, наказывают его беспрестанно, плохо относятся к нему. В противоположность этому типу матерей другие, те, что идентифицируют себя с дочерью, напротив, воспринимают рождение младенца с большей радостью, чем молодая женщина, их дочь; молодая мать несколько растеряна в связи с появлением маленького незнакомца; а бабушка сразу признает его – она как бы попадает в прошлое двадцатилетней давности и снова ощущает себя роженицей; возможность покровительства, господства, радости, которых дети ее давно лишили, снова вернулась к ней, вся жажда материнства, от которого женщина отказалась в связи с климаксом, чудесным образом вернулась; она чувствует себя матерью этого младенца, она берет на себя всю заботу о нем, поскольку у нее опыт, а если его отдают ей на воспитание, привязывается к нему со всею страстью. К несчастью для нее, молодая женщина предъявит свои права на ребенка, ибо бабушке уготована только роль ассистентки, которую когда-то уже играли старшие в ее семье; и вот она снова чувствует себя свергнутой; а тут еще приходится считаться с другой бабушкой, матерью зятя, к которой она ревнует внука или внучку. Появившееся чувство досады вредит первоначальной спонтанно возникшей любви к ребенку. Беспокойство, нередко отмечаемое у бабушек по отношению к внукам, передает двойственность их чувств: с одной стороны, они обожают и лелеют малыша, поскольку он им принадлежит, с другой – они враждебно настроены к этому маленькому чужому существу, с которым они отныне тоже связаны, и их смущает эта неприязнь. Тем не менее, даже отказываясь от полного обладания внуками, бабушка сохраняет к ним глубокую привязанность, горячую любовь, она может сыграть в их жизни особую роль, роль божества, покровительницы: не присваивая себе ни прав, ни ответственности, она любит их от чистого сердца, всей щедростью своей души; лаская их, она при этом не связывает с ними свои честолюбивые мечты, она ничего от них не требует, ничем ради них не жертвует, не делает ставки на их будущее, в котором ее не будет; она ласкает маленькие существа из плоти и крови, оказавшиеся рядом с ней в этот миг жизни, она их любит такими, какие они есть сегодня; она не воспитатель; она не воплощение абстрактной справедливости, ее поведение не диктуется законом. Впоследствии это может стать источником конфликтов между бабушкой и родителями ребенка. Бывает так, что у женщины нет своего потомства или она в свое время не проявила к нему должного интереса; естественной связи между нею и ее детьми и внуками не получилось, и в возмещение этого она порой стремится создать аналогичные связи. Она дарит материнскую нежность кому-то из молодых людей; пусть даже ее привязанность не всегда остается платонической, но она не лицемерит, когда говорит молодому протеже, что любит его «как сына»: ведь и материнские чувства построены на влюбленности. В самом деле, соперницы г-жи де Варанс с готовностью балуют молодых людей и помогают им сформироваться; им нравится быть нужными, быть необходимым условием их существования, их опорой; они ведут себя как матери и рядом со своим любовником стремятся к этой роли в значительно большей степени, чем к роли любовницы. Не менее часто такого типа женщина питает материнские чувства и к девушкам, и в этом случае их взаимоотношения могут принимать некоторый сексуальный оттенок; несущественно, руководствуется ли женщина платоническим чувством или плотским, но она хочет найти в протеже своего двойника, чудесным образом помолодевшего. Актрисы, танцовщицы, певицы начинают заниматься педагогической деятельностью – они воспитывают учеников; женщина, занимающаяся интеллектуальным трудом, – например, г-жа де Шаррьер, живущая в уединении в Коломбье, – создает свою школу; набожная женщина собирает вокруг себя девушек, чья душа обращена к Богу; проститутка становится содержательницей публичного дома. В свой так называемый прозелитизм, то есть обращение в свою веру, они вкладывают и пыл, и рвение, но все это не бескорыстно: они страстно стремятся к перевоплощению. Их тираническое великодушие порождает те же конфликты, что возникают между матерью и дочерью, связанными кровными узами. Можно также перенести свои чувства на маленьких детей, внуков: тетушки, мачехи охотно берут на себя роль бабушек. Однако крайне редко женщина в своем потомстве – данном природой или избранном ею – находит оправдание своей жизни, которая клонится к закату; она терпит неудачу, пытаясь присвоить чье-либо молодое существование. Она либо упорствует в этом стремлении, изнуряя себя в бессмысленной борьбе и драмах, либо смиряется с участью скромного участия. Это самый распространенный случай. Стареющая мать, бабушка подавляют в себе желание властвовать, скрывают свои обиды; они удовлетворяются тем, что дети отдают им по доброй воле. В подобных случаях они не находят в них существенной поддержки. И оказываются ни с чем перед пустотой будущего, во власти одиночества, сожалений, скуки. Здесь можно говорить о трагедии женщины пожилого возраста: она не находит себе применения. Всю свою жизнь женщина из буржуазной среды ломает голову чаще всего над решением одной и той же ничтожной проблемы: как убить время? Но вот дети выросли, муж достиг высокого положения или по крайней мере устроен, и дни потянулись бесконечные, смертельно скучные. «Дамские занятия» были выдуманы специально, чтобы развеять эту чудовищную праздность; руки вышивают, вяжут, двигаются; что получится в результате, совсем не важно, изделие вовсе не цель, это не назовешь настоящей работой; ее продукт не вызывает интереса, к тому же возникает проблема, куда пристроить получившееся изделие; от него избавляются, делая подарок подруге, отдавая в дар какой-нибудь благотворительной организации, устилают им камин, столик; это и не забавная игра, дающая ощущение радости самой жизни; едва ли это можно назвать и серьезным занятием, ведь голова практически не участвует в работе, мозг бездействует; это абсурдное развлечение, как называл его Паскаль; иголкой, спицей или крючком женщина печально ткет небытие своих дней. А акварельные краски, музицирование, чтение – у них та же роль; женщина праздная, без серьезного, своего, занятия, с помощью всего этого совсем не стремится расширить свое воздействие на мир, ей просто хочется разогнать скуку; деятельность, которая не направлена в будущее, – это тщета и суета; праздная женщина начинает читать и откладывает книгу, садится за пианино, закрывает его и возвращается к рукоделию, зевает и в конце концов принимается за телефонные разговоры. Охотнее всего она ищет спасение в светской жизни; она выходит, делает визиты, особое внимание уделяет своим приемам – такова миссис Дэллоуэй; она присутствует на всех бракосочетаниях, на всех похоронах; не имея своей личной жизни, она питается присутствием других; была светская дама, а стала кумушка: она все видит, все комментирует; свою незанятость она компенсирует обильной критикой и щедро раздаваемыми советами. Она навязывает свой опыт всем, в том числе и тем, кто этого и не просит. Если у нее есть средства, она держит салон, надеясь таким образом приобщиться к чужим делам, к чужому успеху; известно, с каким деспотизмом г-жа дю Деффан и г-жа Вердюрен обходились с допущенными в салон. Быть гвоздем сезона, центром «круглого стола», вдохновительницей, создать определенную «среду» – это уже приближение к настоящей деятельности. Есть и другие, более прямые способы вмешаться в жизнь общества; и во Франции действуют женские организации, несколько женских ассоциаций, но особенно это развито в Америке, где женщины имеют свои клубы, там они играют в бридж, занимаются распределением литературных премий, размышляют об улучшении социального устройства. Характерно, что бо́льшая часть таких организаций на обоих континентах существует ради самих себя: выдвигаемые ими цели служат им всего лишь предлогом. Все происходит как в притче Кафки «Городской герб»: никто не собирается возводить Вавилонскую башню; вокруг ее мнимого местонахождения возникает обширный центр, растрачивающий все свои силы на самоуправление, расширение границ, улаживание собственных распрей. Так и дамы из женских объединений бо́льшую часть времени и сил расходуют на организацию своих организаций; они избирают органы правления, обсуждают свой устав, споря друг с другом, и борются за престиж с конкурирующей организацией, чтобы у них не отнимали их бедняков, их больных, их раненых, их сирот; они скорее позволят им умереть, нежели уступят своим соседям. И они весьма далеки от желания изменить порядок вещей, а вместе с ним уничтожить несправедливость, правонарушение, злоупотребление, ибо тогда не будет места их самопожертвованию; они благословляют войны, голод, благодаря которым они становятся благодетельницами человечества. Ясно, что в их представлении шерстяные вязаные шлемы, посылки не предназначаются солдатам, голодающим, – это как раз солдаты и голодающие для того и существуют, чтобы получать вязаные вещи или пакеты с провизией. Тем не менее некоторые из женских объединений добиваются неплохих результатов. В США, например, влияние почтенных «Мамаш» (Moms) огромно, что объясняется прежде всего избытком свободного времени, паразитическим существованием членов этого общества, а поэтому их деятельность может стать и вредоносной. «Не разбираясь в медицине, не зная ни искусства, ни науки, а также будучи невежественными в религии, юриспруденции, ничего не ведая о человеческом организме, его здоровье, гигиене… – говорит Филип Уайли[431] об американской Mom, – она в очень редких случаях интересуется тем, что делает именно в качестве члена своей разветвленной организации: ей достаточно делать что-нибудь». Их действия не входят составной частью в единый конструктивный план, их деятельность не имеет определенной, не говоря уже – значительной, цели, важно только властно и громко заявить о своих вкусах, своих предрассудках и вообще заботиться о своих интересах. Возьмем, к примеру, область культуры, их роль там куда как значительна: кто, кроме них, поглощает больше книг; только читают они – будто раскладывают пасьянс; литература тогда обретает смысл и достоинство, когда она адресована целеустремленному человеку, помогает овладеть казавшимися недосягаемыми высотами. Литература должна быть частью общего движения человеческой трансценденции; вместо этого женщина поглощает одну книгу за другой, одно произведение искусства за другим, ни то ни другое не меняет ее имманентности, косного бытия; произведение живописи превращается в безделушку, музыка остается просто звуком, художественное произведение, роман, воспринимается как бредни, столь же бесполезные, как детский чепчик, связанный крючком. Американки главным образом ответственны за то, что качество бестселлера так снизилось; этот жанр литературы пригоден для примитивного развлечения, причем развлечения праздных женщин, как средство, уводящее их от действительности, как отвлечение. Деятельность женщины подобного типа Филип Уайли определяет следующим образом: Они терроризируют политиков до такой степени, что те начинают раболепно хныкать, они наводят ужас на пасторов; они надоедают управляющим банками, они изводят директоров школ. Mom плодит организации с единственной целью склонить своих близких к гнусному попустительству своим эгоистичным желаниям… она готова изгнать из города, а то и из государства, если бы то было возможно, всех молодых проституток… она добивается, чтобы автобусная линия проходила там, где удобно ей, а вовсе не трудящимся… она организует фантастические ярмарки и благотворительные праздники, а выручку от этого отдает привратнику, чтобы тот на следующее утро купил пива, дабы членам комитета промочить свои луженые глотки… Клубы предоставляют Mom неисчислимые возможности совать свой нос в чужие дела. Нельзя не признать, что в этой едкой сатире много правды. Не будучи специалистами ни в политике, ни в экономике, ни в какой-либо технической области, пожилые дамы, в сущности, не оказывают никакого конкретного воздействия на жизнь общества; они не понимают существующих проблем, не способны выработать ни одной конструктивной программы. Их мораль абстрактна и формальна, как императивы Канта; они провозглашают запреты, вместо того чтобы искать пути к прогрессу; они и не стремятся положительным образом изменить ситуацию, они попросту ругают то, что есть вокруг, полагая так искоренить зло; этим и объясняется их постоянное объединение на борьбу с чем-нибудь: с алкоголизмом, с проституцией, с порнографией; они не понимают, что действие с чисто отрицательным зарядом обречено на неуспех, как это уже было в Америке с провалом «сухого закона», во Франции с законом, за который призывала голосовать Марта Ришар. Пока женщина ведет паразитический образ жизни, она не может эффективно участвовать в построении более совершенного мира. Однако, несмотря ни на что, некоторым женщинам случается серьезно увлечься каким-нибудь делом, целиком посвятить себя ему, стать по-настоящему активными; эти женщины не стремятся просто занять себя чем-нибудь, они действуют в соответствии с намеченными целями; став самостоятельными производителями, они выпадают из категории паразитов, о которой мы здесь говорили; но такого рода превращения редки. Большинство женщин в своей частной или общественной деятельности не ставят перед собой реальных целей, для них это просто средство занять себя, а любое занятие теряет всякий смысл, будучи всего лишь времяпрепровождением. Многие из них от этого страдают; позади целая жизнь, а они испытывают ту же растерянность, что и подростки на заре еще не открытой жизни; ничто не привлекает, не вызывает интереса, словно пустыня окружает и тех и других; по поводу любой деятельности можно услышать: «Зачем это все нужно?» Но юное существо взрослеет, волей-неволей жизнь увлекает его; подросток осознает значение ответственности, целей, ценностей; он брошен в мир, он делает выбор, принимает решение и начинает работать. А женщина в возрасте, предложи ей заново отправиться в будущее, ответит печально: «Слишком поздно». И дело здесь не в годах, не время, не прожитые сами по себе годы существенны отныне для нее: женщина ведь очень рано уходит на пенсию; ей недостает порыва, доверия, надежды, гнева, наконец, которые позволили бы ей открыть новые для себя цели. Она погружена в рутину, бывшую всегда ее уделом; она превратила ее в систему, отсюда – хозяйственный раж, погружение в набожность, демонстрация напускного стоицизма, как в случае г-жи де Шаррьер. Она становится сухой, равнодушной, эгоистичной. Только к концу жизни, когда женщина отказывается от борьбы, когда приближение смерти освобождает ее от тревог по поводу будущего, она наконец обретает покой. Нередко муж бывает старше ее, она становится свидетельницей его кончины, переживая это молча, испытывая даже некое снисхождение: это ее реванш; когда муж умирает первым, женщина достаточно легко переносит свой траур; неоднократно отмечалось, что мужчины тяжелее переносят позднее вдовство: они значительно больше выигрывают от брака, нежели женщина, особенно в старости, ибо их вселенная перемещается отныне в пределы семейного очага, а дни текущие не устремлены в будущее; и женщина обеспечивает надежность их монотонного течения, она управляет ими; когда мужчина лишается своих общественных функций, он становится абсолютно бесполезным; женщина сохраняет хотя бы управление домашним хозяйством; она необходима своему мужу, тогда как он становится надоедливым субъектом. Почувствовав наконец независимость, женщина ощущает себя иначе, достоинство, даже гордость наполняют ее; и на мир она смотрит другими, своими глазами и осознает, что всю жизнь ее дурачили и мистифицировали; ясное, трезвое мышление, обретенное в зрелости, появившаяся недоверчивость нередко приводят женщину к жесткому цинизму. Кстати, «пожившая» женщина знает мужчин так, как себя не знает ни один из них; ведь она видела не только общественное лицо мужчины, точнее, не то, что мужчина выставляет на вид перед обществом, она знает его таким, каков он есть, когда он позволяет себе расслабиться в отсутствие себе подобных; она знает также и женщин, обнаруживающих свою суть только стихийно, перед другими женщинами; итак, перед ней предстает то, что скрывает фасад. Однако, если жизненный опыт позволяет ей понять ложь и избавиться от заблуждений, его все же недостает, чтобы понять истину. Ее жизненная мудрость, приносящая ей горечь или забавляющая ее, в сущности, совершенно негативна: это протест, обвинение, отказ; она бесплодна. Самая большая степень свободы, на которую способен тип женщины-паразита в мыслях, равно как и в поступках, – это стоический вызов или скептическая ирония. Ни в каком возрасте ей не удается быть одновременно полезной и независимой. Глава Х. Положение и характер женщины Теперь мы можем понять, почему в обвинениях, выдвигаемых против женщины во все времена, от Древней Греции до наших дней, так много общего: ее положение осталось прежним, происшедшие изменения были чисто поверхностными, и именно этот удел определяет то, что называется «характером» женщины: она «погрязла в имманентности», она – сам дух противоречий, она осторожна и мелочна, ограниченна, неточна, безнравственна, самым недостойным, низким образом прагматична, лжива, неискренна, корыстна… Во всех этих утверждениях есть доля истины. Только ее поведение, ее качества, все, в чем ее обвиняют, не предопределено ей природой, ее женскими гормонами, и не заложено в клетках ее мозга: общество, общественное устройство принуждают женщину вырабатывать в себе определенные качества и диктуют ей формы поведения, которые предопределены ее положением. Постараемся рассмотреть это положение в целом; вероятно, нам не избежать повторений, но это позволит уловить, охватить комплексно, как экономические, социальные, исторические условия оформили эту «вечную женственность». Иногда «мир женщин» противопоставляют мужскому универсуму, однако нельзя не подчеркнуть еще раз, что женщины никогда не составляли автономного, закрытого общества; они входили в сообщество, управляемое мужчинами, где занимали подчиненное положение; они объединены с себе подобными только по признаку пола, чисто механической общностью: между ними нет необходимой органической солидарности, служащей непременной основой для всякого однородного сообщества; во все времена – начиная с элевсинских мистерий и до наших дней, когда появились клубы, салоны, благотворительные общества, – женщины старались объединиться, дабы утвердить свой «контрмир», только делается это все равно в недрах мира мужского. Отсюда и парадокс их положения: они одновременно принадлежат миру мужчин и той сфере, где этот мир вызывает вечные споры; вот и мечутся они, замкнутые в своей женской сфере и одновременно осажденные миром мужчин, и нигде не могут утвердиться прочно. Их покорность сопровождается протестом, за отказом следует согласие; и в этом поведение взрослой женщины ничем не отличается от поведения юной особы, девушки; сложность заключается в том, что взрослая женщина уже не витает в мечтах о будущей жизни, а живет ею. Женщина и сама признает, что мир принадлежит мужчинам; мужчины его создали, организовали, они им управляли и сегодня еще в нем господствуют; что же касается женщины, она не считает себя ответственной за него; всем понятно, что женщина – нижестоящий член общества, подчиненный, зависимый; ей не давали уроков применения силы, она не вырастала как субъект на равных рядом с другими членами общества; заключенная в своей плоти, как и в своем доме, она ощущает себя пассивным объектом рядом с этими богами с человеческим лицом, определяющими и цели, и ценности. В этом истинный смысл выражения, адресованного женщине, – «вечное дитя»; вот так же относились к чернокожим рабочим, к рабам, к колониальным народам, называя их «большие дети», до тех пор пока их не боялись; и это означало, что они должны безропотно следовать той правде и тем законам, которые им навязывались другими. Уделом женщины стали повиновение и почтение. Даже в мыслях она не имеет подступа к осаждающей ее со всех сторон реальности. Для нее жизнь – это глухое, безликое присутствие. Действительно, она не изучает технических дисциплин, которые позволили бы ей утвердить свою власть над материей; она подходит к миру не со стороны материи, но со стороны жизни, а жизнью управляют не механизмы и орудия труда, но некие тайные законы. Мир для женщины предстает не в виде «набора инструментов», посредников между ее волей и избранными ею целями, по определению Хайдеггера; напротив, он предстает перед ней как стойкое, непрерывное сопротивление; в нем преобладают неотвратимость и таинственные случайности. Взять хотя бы чудо превращения крошечной клетки в чреве матери в человеческое существо; никакая математика не способна перевести его в уравнение, никакая машина не сумела бы ни ускорить, ни замедлить этот процесс; он длится ровно столько, сколько это необходимо; женщина во времени проходит испытание на прочность, и самые тонкие аппараты не способны ни сократить, ни умножить это время; это чудо заключено в ее плоти, которая следует ритму луны, сначала расцветает, а затем подвергается коррозии. Ежедневно и кухня дает ей уроки терпения и пассивности; это настоящая алхимия, нужно повиноваться огню и воде, ждать, когда растворится сахар, подойдет тесто, а также когда высохнет белье, созреют фрукты. Домашние дела очень похожи по сути на техническую деятельность; только они слишком элементарны, слишком монотонны, чтобы убедить женщину в наличии законов механической причинности. Впрочем, и в этой области есть свои капризы, свои тонкости; есть ткани, которые при стирке садятся, и те, которые не садятся, пятна выводимые и невыводимые, посуда, разбивающаяся ни с того ни с сего, пыль, неведомо откуда берущаяся, как иное, непонятно как выросшее растение. Женский склад ума или, точнее, менталитет женщины увековечивает менталитет представителей земледельческих цивилизаций, которые с трепетным обожанием относились к магическим свойствам земли: женщина тоже верит в магию. Ее пассивная эротика формирует желание не как волю и агрессию, а как притягательность, влечение, как притяжение, воздействующее на маятник искателя подземных родников; только одно присутствие ее плоти заставляет мужской член встать, так почему же затаившейся воде не заставить затрепетать ореховый прутик? Женщина ощущает себя окруженной какими-то волнами, излучениями, флюидами, верит в телепатию, астрологию, в восприимчивость к разного рода излучениям, биотокам, волнам, в «животный магнетизм», в теософию, в крутящийся столик, двигающееся блюдце, в прорицателей, лекарей, ясновидцев и целителей; в религию она вносит самую примитивную веру: ставит свечи, благодарственные приношения и т. д., в святых видит древних духов природы: этот защищает путешественников, тот помогает роженицам, а вот еще один, с его помощью находятся потерянные вещи; и нет сомнения в том, что ни одно чудо не покажется ей невероятным, невозможным. Она не отвергает заговоры и молитвы; стремясь добиться результатов, она прибегает к неким обрядам. Причину ее косности нетрудно понять; время не балует ее новизной; до творческого фейерверка в ее жизни далеко; эта жизнь обречена на постоянный повтор, поэтому и будущее представляется ей копией прошлого; знать бы волшебное слово, заклинание; только ведь само течение времени связано для женщины с силами плодородия, а плодородие подчинено ритму сменяющих друг друга времен года, месяцев; и беременность, и цветение в итоге ведут к идентичному воспроизведению предшествующего; в этом круговом движении эволюция сводится к медленной деградации: портится мебель и одежда, стареет лицо; богатые возможности, сила плодородия, плодоношения мало-помалу разрушаются бегущими годами. Поэтому женщина и не верит в существование такой могучей силы, которая могла бы что-то изменить для нее. Она не только ничего не ведает об истинной деятельности, способной изменить лицо окружающего ее мира, но, более того, она чувствует себя затерянной в этом мире, заблудившейся в нем, словно в тумане. Она не умеет пользоваться приемами мужской логики. Стендаль писал, что женщина владеет такой логикой не хуже мужчины. Но это тот инструмент, который ей некуда приложить. Никакой силлогизм не поможет приготовить майонез, успокоить плачущего ребенка; рассуждения в стиле мужской логики не отражают той реальности, опыт которой она имеет. Она живет в королевстве мужчин, и, поскольку в нем она ничего не делает, поскольку мысль ее не связана с серьезными проектами, ее мозг словно дремлет; она, будучи невостребованной, теряет всякую связь с реальностью; ее подступы к миру ограничены тем уровнем, где существуют лишь образы слова; вот почему она принимает на веру самые противоречивые утверждения; она и не стремится пролить свет, разъяснить для себя чудеса в области, далекой от ее понимания; ее вполне удовлетворяет информация самого низкого качества; она путает партии, мнения, общественные движения, географические названия, имена деятелей и самих деятелей тоже, события; в голове ее полная мешанина. Но в конце концов, ясный взгляд на мир – не ее дело; ее приучили во всем полагаться на мужской авторитет, и она отказывается критиковать что бы то ни было, изучать что-то и судить о чем-либо самостоятельно. Она во всем полагается на авторитет высшей касты. И в итоге мир мужчин предстает перед женщиной как трансцендентная реальность, как некий абсолют. «Мужчины создают богов, – говорит Фрэзер, – женщины им поклоняются». Мужчины не могут с полным самоотречением поклоняться идолам, созданным ими самими; а вот женщины, встретив на своем пути эти величественные статуи, и не думают о том, что их сотворила чья-то рука, они покорно падают ниц, охотно преклоняются перед ними[432]. В частности, им нравится, чтобы Порядок, Право воплощались в каком-нибудь руководителе. На каждом Олимпе есть свое верховное божество; столь престижная мужская сущность должна была сложиться в некий образ, прототип, а отец, муж, любовники – это всего лишь его слабое отражение. Как это ни забавно, но культ этого великого тотема имеет сексуальный смысл; и признаем, что этот культ позволяет женщине полностью удовлетворить выпестованную с детства мечту быть послушной и кому-то поклоняться. Возьмем, к примеру, французских генералов: Буланже, Петена, де Голля[433], всегда были женщины, с обожанием внимавшие им; все помнят также, с каким восторгом журналистки газеты «Юманите» писали о Тито. Генерал, диктатор – взгляд орла, волевой подбородок – воистину небесный отец, на которого можно положиться, он – гарант всех ценностей. Невежество женщин, их бездействие становятся источником обожания как героев, так и законов мужского мира; они их признают, не рассуждая, а принимая на веру; вера черпает свою фанатическую силу из того факта, что в ее основе не лежит знание: она слепая, пылкая, упрямая, тупая; если она появляется, то как нечто безусловное, вопреки разуму, вопреки фактам, вопреки ее истории, вопреки всему ее опровергающему. Это упрямое благоговение может в зависимости от обстоятельств быть двух видов: в одних случаях оно относится к сути закона, к его содержанию, в других только к его форме, которую женщина страстно поддерживает. Если женщина из привилегированной социальной среды, пользующейся всеми преимуществами, всеми благами данного социального порядка, то она не хочет никаких перемен, напротив, она стоит за незыблемость устраивающей ее системы и проявляет при этом непреклонность. Мужчины знают, что в их власти переделать, перестроить существующий порядок, создать новые этические нормы, новый свод законов; осознавая свою трансцендентность, они смотрят и на историю как на процесс становления; даже самый убежденный консерватор понимает, что определенная эволюция неизбежна и с этим надо считаться, сообразуя с таким положением вещей и свое поведение, и свое мышление; женщины же, не участвуя в истории, не понимают и законов необходимости; они не доверяют будущему и хотели бы остановить время. Кумиры, преподнесенные женщине отцом, братьями, мужем, становятся ее кумирами; если их низвергнуть, она попросту не сумеет заселить заново этот небосвод; вот она и защищает их настойчиво, упорно. В годы Гражданской войны в США никто среди южан так страстно не выступал за сохранение рабства, как женщины; женщины же были среди ярых защитников порядка в Англии во времена Англо-бурской войны, во Франции в период борьбы с коммуной. Похоже, что свое неучастие в активном историческом процессе они стремятся компенсировать интенсивностью афишируемых чувств; в случае победы они набрасываются на поверженного врага, словно гиены; в случае поражения они упорно отказываются от какого бы то ни было примирения; при этом у них все сводится лишь к позиции, им решительно все равно, какие идеи защищать, пусть самые устаревшие: так, к примеру, в 1914 году они могут выступать как легитимистки, а в 1949-м – как защитницы царя. Мужчина подчас, снисходительно улыбаясь, подстегивает женщин: ему нравится наблюдать, как его аккуратно выраженное мнение приобретает фанатичную форму; однако ему случается иногда и раздражаться, сталкиваясь с нелепым и упрямым толкованием его идей. Женщины проявляют жесткую непримиримость только в цивилизованных странах, там, где четко выражены границы разных социальных групп. Как правило, женщина слепо, не рассуждая, верит во что-то, уважает закон просто потому, что это закон; закон может меняться, но он остается законом; в глазах женщины сила рождает право, потому что все права, которые женщина признает за мужчинами, объясняются их силой; вот почему в случае распада какого-то сообщества они первыми бросаются к ногам победителей. Если подвести итог, то можно сказать, что они приемлют то, что есть. Одна из характерных черт женщины – это умение смириться. Когда из-под развалин Помпеи извлекли останки людей, то увидели, что мужчины застыли в позе гнева, возмущения, готовые восстать, бросив вызов небу, либо убежать, а женщины согнулись, склонились к земле, опустив голову. Они беспомощны перед лицом обстоятельств: вулканов, полицейских, хозяев, мужчин. «Женщины созданы для страданий, – говорят они сами. – Такова жизнь… что тут поделаешь». Из смирения рождается их терпение, приводящее многих в восхищение. Они со значительно большим терпением переносят физические страдания; они способны проявить стоическое мужество, когда того требуют обстоятельства; у них нет напористой смелости мужчин, вместо этого большинство женщин отличает непреклонная стойкость пассивного сопротивления; гораздо энергичнее, чем их мужья, борются они с нищетой, противодействуют кризисам, не теряют голову в несчастье; с почтением относятся к времени, его течению, над которым не властна никакая поспешность, они вообще не берегут собственного времени; занимаясь каким-нибудь делом со спокойным упорством, они добиваются порою потрясающих результатов. «Чего хочет женщина, того хочет Бог», – гласит поговорка. Если женщина щедра от природы, ее смирение, покорность переходят в снисходительность, терпимость, мягкость и даже нетребовательность: она соглашается со всем, никого не осуждает, поскольку считает, что и люди, и вещи могут быть только тем, что они есть. Какая-нибудь гордячка превратит это качество в особую добродетель на манер г-жи де Шаррьер, непреклонной в своем стоицизме. Но женщине свойственна и первозданная осторожность; женщина всегда стремится сохранить, восстановить, наладить, утрясти, а не разрушить и построить заново; она отдает предпочтение компромиссам и соглашениям, а не революциям и взрывам. В XIX веке именно женщины оказались самым большим препятствием на пути рабочего движения к освобождению; таких, как Флора Тристан, Луиза Мишель, были единицы, а сколько домохозяек, растерянных и робких, умоляли своих мужей не рисковать! Ведь они боялись не просто забастовок, безработицы, нищеты; их страх перед восстанием объяснялся сомнением – не ошибка ли это. Терпение они понимают только как терпение; резким переменам они предпочитают рутину; им легче удается обеспечить себе пусть жалкое благополучие и такое же семейное счастье, чем выйти на дорогу борьбы. Их судьба связана с тем, что преходяще: потерю этих непрочных ценностей они переживают как потерю всего. Только свободный субъект, который не ощущает на себе давления времени, в состоянии одержать победу над разрушением, упадком; этот высший полет недоступен женщине, ей этого не дано. Оттого что она никогда не вкушала всевластия свободы, она не верит и в освобождение: ей кажется, что в мире властвуют темные силы судьбы, восстать против них было бы слишком самонадеянно. Опасные дороги, на которые ее хотят увлечь, не вызывают в ней никакого энтузиазма[434], и в этом нет ничего удивительного: она ведь не сама их пролагала. Когда ей откроется будущее, тогда она не станет цепляться за прошлое. Когда женщину призывают к конкретным действиям, цели которых она осознает как свои, она так же смела и мужественна, как и мужчина[435]. Многие из недостатков, в которых ее упрекают, такие как посредственность, ограниченность, незначительность, мелочность, робость, ничтожность, леность, легкомыслие, раболепие, свидетельствуют лишь о том, что женщине ограничили горизонт. При этом говорят, что женщина слишком чувствительна или что она погрязла в имманентности; да прежде всего ее заперли в этой имманентности. Рабыни гарема не испытывают никакой патологической страсти к варенью из розовых лепестков, к ароматизированным ваннам: и то и другое помогает им убивать время; в той мере, в какой женщина задыхается в своем скучном и мрачном гинекее – доме, который она не может покинуть, семейном очаге, – в той же мере она будет увлекаться комфортом, стремиться к благосостоянию, ища в них убежища; впрочем, если она страстно жаждет наслаждений, так это чаще всего потому, что она их лишена; сексуально неудовлетворенная, вынужденная уступать упорству мужчины, терпеть его грубость, «приговоренная выносить все мерзости мужчин», она утешается взбитыми кремами, винами, туманящими ей голову, мягкими тканями, лаской воды и солнца, ласками подруги, юного любовника. Если женщина представляется мужчине существом исключительно «физических» достоинств, то только потому, что придавать особое значение своим исключительным животным данным ее вынуждают обстоятельства. Плоть женщины не более требовательна, чем плоть мужчины, однако женщина прислушивается к малейшему зову в себе и развивает, раздувает эти искры до пламени; муки сладострастия, как и муки страдания, – это ошеломляющий триумф мгновения; неистовство мгновения увлекает и будущее, и вселенную в небытие; есть только пламя страсти, пламя плоти, все остальное ничто; во время этого короткого апофеоза женщина преодолевает чувство ущербности и фрустрации. Однако подчеркиваю еще раз: женщина придает такую значимость имманентности лишь потому, что это ее единственный удел. У ее легкомыслия и у ее «отвратительного материализма» одна и та же причина; она придает значение мелочам, потому что к великому ее не допускают; впрочем, те пустяки, которые заполняют ее дни, нередко следует отнести к самым серьезным вещам; нужно заботиться о своем туалете, внешности, от них зависит привлекательность и, следовательно, ее возможности, ее шансы. Порою она кажется ленивой, нелюбознательной, не интересующейся происходящим вокруг; но ведь то, чем ей предлагают заниматься, равноценно пустому времяпрепровождению; если она склонна к многословию, писанине, то это чаще всего из-за неосознанного желания перехитрить, провести собственную праздность: слова в данном случае подменяют запрещенную ей деятельность. Ведь когда женщине поручают серьезное и ответственное дело, она умеет проявить активность, стать полезной, немногословной, аскетичной, и в не меньшей степени, чем мужчина, – это бесспорный факт. Ее обвиняют в раболепии; утверждают, что она готова гнуть спину перед хозяином, целовать руку, ее побившую; пожалуй, она и в самом деле не наделена в большинстве случаев истинной гордостью; советы, предлагаемые газетной и журнальной рубрикой «Сердечная почта» обманутым женам, покинутым возлюбленным, пропитаны гнусным духом покорности; женщина растрачивает себя в чванстве, высокомерии и в конце концов довольствуется крохами, уделяемыми ей мужчиной. Но что может сделать женщина без мужской поддержки, коль мужчина для нее одновременно и единственное средство достижения чего бы то ни было, и единственный смысл жизни? Да она просто вынуждена сносить унижения; рабыни не понимают значения слов «человеческое достоинство»; и то уже хорошо, если ей удается отделаться от серьезных неприятностей. И наконец, если женщина заурядна, «приземлена», если она домоседка, недостойно корыстна, так это потому, что ей навязывают ее жизнь с установившимися обязанностями готовить пищу, мыть, выгребать грязь, чистить, – не здесь же ей черпать величие. Ей выпала в жизни монотонно повторяющаяся вереница случайностей, именно эту часть жизни она обеспечивает: разве не естественно, что и сама она повторяет, снова начинает делать то, что уже делалось другими, никогда ничего не придумывая самостоятельно, и время ей представляется идущим по кругу, никуда не ведущим; она все время занята, при этом ничего не делая: тем самым она отчуждается в том, что имеет; эта зависимость от всего, что окружает ее, от мира вещей, – не что иное, как следствие зависимости женщин от мужчин, она же объясняет ее бережливую экономию, ее скупость. В своей жизни она не руководствуется высокими целями: она либо производит, либо содержит то, что относится лишь к числу средств: пищу, одежду, жилище; это несущественные посредники между животной жизнью и свободным существованием; единственная их ценность – в их полезности; женщина-домохозяйка существует на уровне полезного и льстит самой себе и хвалится тем, что она полезна своим близким. Но никто из существующих не может довольствоваться ролью несущностного: он тотчас же превратит средства в цели – как это делают, например, политики, – и уже ценность средства превращается таким образом в абсолютную ценность. И вот уже на небосводе домохозяйки главным светилом становится полезность, она ценится выше правды, выше красоты, больше свободы; и в этой, ее собственной, перспективе она видит окружающий ее мир, вселенную; поэтому она и усваивает мораль, вытекающую из учения Аристотеля, мораль золотой середины, мораль посредственности. Откуда взяться у женщины таким качествам, как отвага, рвение, бескорыстие, величие? Ведь эти качества рождаются свободой выбора, широко открытым будущим поверх любой данности. А женщину заключают в стенах кухни или будуара и удивляются, что у нее, видите ли, узкое мышление, ограниченное мировоззрение; ей подрезают крылья и при этом сожалеют, что она не летает. Пусть перед ней откроется будущее, и ей не нужно будет цепляться за настоящее. С той же непоследовательностью женщину, ограниченную пределами семьи либо сосредоточенную на себе самой, обвиняют в нарциссизме, эгоизме и во всем, что из этого вытекает: тщеславии, чванстве, обидчивости, чувствительности, отсутствии доброты и так далее и тому подобное; у нее отнята всякая возможность широкого общения; ее жизненный опыт исключает преимущества солидарности, она как бы не понимает ни необходимости в ней, ни пользы от нее, ибо целиком и полностью предана семье, изолирована от всех; нельзя же ожидать, чтобы в подобной ситуации женщина превзошла себя и обратилась к общечеловеческим интересам. Да, она упрямо цепляется за то, что ей привычно, замыкаясь в знакомых пределах, где хоть в какой-то степени она ощущает себя хозяйкой и где находит пусть непрочную, пусть шаткую, но все же власть. Впрочем, тщетно старается женщина держать закрытыми двери и затененными окна своего дома, она все равно не чувствует себя в нем в полной безопасности; мужская вселенная, мир мужчин, к которому она издалека питает уважение, не осмеливаясь, однако, туда проникнуть, осаждает ее; и поскольку у нее нет ни достаточной профессиональной подготовки, ни четких знаний, ни строгой логики, она не способна понять этот мир и чувствует себя в нем ребенком или дикарем, которого подстерегают опасности и чудеса. Она воспринимает этот мир сквозь свое магическое представление о нем: ход событий ей кажется фатальным, предопределенным, и в то же время ей представляется возможным все что угодно; она плохо отличает возможное от невозможного, готова поверить любому; она доверчиво воспринимает слухи, с легкостью распространяет их и способна посеять панику; даже в самые безмятежные времена она чувствует себя озабоченной; ночью, просыпаясь, лежа без сна, она представляет себе всякие кошмары, какие только может предложить жизнь; для женщины, обреченной на пассивность, неведомое будущее полно устрашающих призраков, ей мнятся войны, революции, голод, нищета; лишенная возможности действовать, она отдается тревогам. Муж, сын, принимаясь за новое дело, увлекаясь им, в какой-то степени рискуют; однако их проекты или заданные им инструкции намечают в еще неведомом верную дорогу, а женщина бьется, как в потемках; она «беспокоится», это ее основное действие, происходящее от бездействия; в воображении любая возможность превращается в реальность: поезда сходят с рельсов, операция оказывается неудачно проведенной, бизнес терпит крах, задуманное дело проваливается; жуткие мысли, бесконечные мрачные переживания – это все лишь проявления ее собственного бессилия. Ее недоверие к окружающему миру выражается в беспокойстве, тревоге, в которых она живет; если ей чудятся страхи, угрозы, катастрофы, это значит, что она не чувствует себя счастливой. Бо́льшую часть времени она борется с необходимостью покоряться, смиряться; она отлично знает, что все переживаемое ею от нее не зависит, это происходит помимо ее воли: она ведь женщина и ее не спрашивают; а она не осмеливается возмутиться, восстать; скрепя сердце она покоряется; ее поза выражает постоянный упрек. Все, кому приходилось выслушивать признания, исповеди женщин, будь то врачи, священники, сотрудники служб социального обеспечения, знают, что их самая обычная форма – это жалоба; подруги, собираясь вместе, охают и ахают, сетуя на свою судьбу, каждая плачется на свою жизнь, и все вместе ропщут на свою участь, ругая женскую долю, весь свет и всех мужчин разом. Свободный индивид упрекает только себя в своих неудачах, только себя считает ответственным за них, тогда как во всем, что происходит с женщиной, виновен кто-то другой, этот другой и ответствен за все ее несчастья. Отчаянно, с яростью отвергает она все предлагаемые рецепты решения, способные что-то изменить, исправить в ее положении; если уж женщина принадлежит к типу тех упрямиц, для которых постоянно на что-либо жаловаться и есть суть повседневного существования, то давать ей совет, выражать готовность помочь в решении проблемы – бессмысленно: ни одно предложение не принимается ею, ни одна рекомендация не кажется ей достойной внимания. Жить именно так, как она живет, в состоянии бессильного гнева, ее как раз устраивает. Предложите ей готовую возможность изменить жизнь, она возденет руки к небу со словами: «Этого мне только не хватало!» Всем своим нутром она понимает, что недуг ее кроется очень глубоко, гораздо глубже, чем все его поверхностные проявления – предлог для жалоб, что нет какой-то одной уловки, одного средства, способных избавить ее от этого недуга; она недовольна целым светом и упрекает его за то, что мир устроен, построен без ее участия, более того, во вред ей, ее не приняли в расчет; с юности, с детства восстает она против своего удела; за все убытки ей с рождения обещана компенсация, в нежном возрасте ее убедили, что, доверившись мужчине, сдавшись на его милость, вручив в его руки свою судьбу, она будет вознаграждена сторицей, и она считает, что ее ввели в заблуждение, обманули; она бросает обвинение всему мужскому миру; оборотная сторона зависимости – чувство горечи, неудовлетворенности: когда отдаешь все, то, сколько бы ни получил взамен, всегда недостаточно. А между тем у нее существует потребность относиться с уважением, почитанием к миру, организованному мужчинами; она бы чувствовала себя в опасности, незащищенной, если бы начала отрицать его в целом: такое манихейское, двойственное отношение к мужчине, к организованному им миру продиктовано ее жизненным опытом домохозяйки. Свободный индивид в своей деятельности признает себя наравне с другими ответственным и за содеянное зло, и за творимое добро, он знает, что сам определяет цели и средства их достижения; каждая его акция, каждое решение не лишено противоречивости, он может поступать и так и этак, он отдает себе в этом отчет; справедливость и несправедливость, приобретения и потери перемешиваются в его деятельности. Однако тот, кто ничего не делает, кто пассивно присутствует в жизни, ставит себя вне игры и отказывается даже в мыслях решать этические проблемы: добро должно быть воплощено в жизнь, а если нет, то это уже чья-то ошибка и виновные должны быть наказаны. Женщина же добро и зло представляет себе так же, как ребенок, – в виде лубочных картинок; манихейство успокаивает сознание и избавляет от мучительной тревоги, неизбежно сопровождающей любой выбор; ведь решить, что есть большее бедствие, а что меньшее, выбрать между тем, что полезно и прибыльно, и тем, что несет в себе значительно большие преимущества, в чем заключен успех завтрашнего дня, самостоятельно определить, где поражение, где победа, – значит сильно рисковать; с точки зрения манихейства пшеница и плевела, полноценное зерно и сорная трава, добро и зло должны иметь резкие границы, ясные, четко очерченные признаки, и, следовательно, все элементарно – нужно вырвать сорняк и избавиться от зла; всякая грязь сама себе выносит приговор, а чистота – это абсолютное, полное отсутствие грязи; и таким образом, чистка означает совершенное уничтожение всего того, что можно отнести к отбросам, грязи, нечистотам – иными словами, помехам. Это приводит женщину к заключению, что во всем «виноваты» евреи, или масоны, или большевики, или правительство; женщина всегда против кого-то или чего-то; женщины, например, куда горячее мужчин выступали против Дрейфуса; они обычно не понимают, в чем первопричина зла; однако от «хорошего правительства» они ждут, что оно с этим злом справится, как они справляются с пылью в своем доме, – сметет его, и делу конец. Для ревностных сторонниц де Голль – это король дворников; с метлой и тряпкой в руках, он метет и чистит, дабы сделать Францию «безупречной». Осуществление таких надежд – дело неопределенного будущего; между тем зло продолжает разъедать добро, а под рукой нет ни евреев, ни большевиков, ни масонов, и женщина ищет ответчика, на которого можно было бы конкретно обрушиться: муж – вот кто избирается жертвой. Он – это воплощение мужского мира, при его посредничестве мужское общество берет женщину под свою опеку и навязывает ей ложные представления; вся тяжесть плохо устроенного мира, пороки общества, в котором ей приходится жить, ложатся на его плечи, он виноват во всем. Она ждет его возвращения с работы, чтобы пожаловаться ему на детей, на поставщиков продуктов, на трудности, связанные с ведением хозяйства, на дороговизну, на свой ревматизм, на погоду, наконец; она хочет, чтобы за все это он чувствовал себя виноватым. Нередко у жены к мужу есть особые претензии, она осыпает его упреками, питает к нему неприязнь; но он виноват прежде всего в том, что он мужчина; кстати, у него могут быть свои болезни, заботы, сложности: «Но это совсем другое дело!» Он обладает привилегией, которую она постоянно ощущает как несправедливость. Но что интересно, вражда, питаемая к мужу или любовнику, только привязывает женщину к ним, а не отталкивает; мужчина, возненавидев женщину, будь то жена или любовница, избегает ее, не стремится быть рядом; женщина, напротив, должна иметь ненавистного ей мужчину под боком, чтобы он расплачивался за все. Путь нападок, упреков не избавляет женщину от страданий, недовольства, напротив, они еще более ее терзают; самое большое утешение для нее – встать в позу мученицы. Жизнь, мужчины ее одолели, она побеждена: даже это поражение она превратит в победу. Поэтому, как в детстве, она увлеченно, вдохновенно станет лить слезы, устраивать сцены, истерики. Видимо, от бесплодного бунта, тщетных мятежных усилий, на фоне которых проходит ее жизнь, женщина так легко прибегает к слезам; бесспорно, и по своей физиологической природе она в меньшей степени, чем мужчина, способна контролировать деятельность своей симпатической нервной системы; и воспитание не научило ее сдерживаться: ведь правила, предписания играют здесь большую роль; например, Дидро и Бенжамен Констан проливали потоки слез, хотя мужчины перестали плакать с тех пор, как обычай им это запретил. Но более всего женщина склонна разыгрывать из себя побежденную, может быть, потому, что на самом деле она никогда этого не испытывала. Мужчина живет в согласии с окружающим его миром, он принимает его; даже истинное несчастье не изменит его поведения, он противостоит ему, он не будет сломлен, не «рухнет»; для женщины же достаточно просто неприятности, чтобы ею вновь овладело чувство враждебности окружающего мира и несправедливости к ней судьбы; и тогда она устремляется в свое самое надежное убежище, это убежище – она сама; эти теплые струйки, льющиеся по щекам, это жжение в глазах от пролитых слез – так сладко изливается ее страдающая душа, слезы теплом обдают кожу, солоноваты на вкус – нежная и горькая ласка; лицо пылает от облегчающих душу потоков; слезы – жалоба и утешение, жар и облегчающая душу, успокаивающая свежесть. И это также превосходное оправдание, лучшая защита; они набегают внезапно, как ураган, настоящий тайфун, циклон, потоки весеннего ливня, женщина превращается в жалобно стонущий, воющий фонтан, она обливается слезами, будто плачет само небо, терзаемое неведомыми муками; глаза ее уже ничего не видят, туман застилает их, это уже и не глаза, они не смотрят, они утонули в слезах; мутным взглядом смотрит она вокруг, притихает, вновь становясь пассивной. Над ней хотели одержать верх: что ж, она побеждена и глубоко погружается в свое поражение; она идет ко дну, она тонет, она ускользает от мужчины, а он смотрит, беспомощный, бессильный, как при встрече с бурным водопадом. С его точки зрения, подобное поведение – коварство, а она считает, что борьба между ними с самого начала – коварство, поскольку в ее руки не вложено необходимое оружие. И она прибегает к испытанному средству – магическому заклинанию. Ее рыдания усиливаются, их каскад подавляюще действует на мужчину, приводит его в отчаяние или раздражение, от чего она рыдает еще пуще. Если же горючие слезы не оказывают нужного воздействия, недостаточны как средство бунта, за ними последуют такие бурные сцены, что мужчина, не в силах выдержать непоследовательное, неоправданно бурное поведение женщины, и вовсе выходит из себя. В иных социальных слоях мужчина прибегает к физическому средству успокоения женщины, он ее бьет; в других, по-видимому помня, что в этой схватке он сильнее и его кулак и в самом деле тяжел, он не позволяет себе прибегать к его помощи. А женщина, как дитя, порывиста, безудержна, только все ее выпады походят на символы: она может броситься на мужчину, расцарапать ему физиономию, однако это всего лишь размахивание руками. И чем меньше у нее возможности выразить свой протест в иных формах, не в нервных кризах, тем больше у нее истерик, нервных припадков, и физиология – не единственная причина столь бурных эмоционально-конвульсивных проявлений; сконцентрировавшаяся внутри энергия выплескивается наружу, не достигая цели; холостой заряд, неспособный поразить; это издержки, пустая трата сил, свойственные всякой отрицательно заряженной энергии, выброс которой провоцируется какими-то определенными обстоятельствами. Мать крайне редко не сдерживается в присутствии своих малолетних детей, к чему здесь нервные взрывы, ведь их можно попросту побить, наказать; другое дело взрослый сын, муж, любовник, которых женщине не удается подчинить себе, вот перед ними она самозабвенно предается неистовому отчаянию. Очень показательны истерические сцены Софьи Толстой; бесспорно, она не права в том, что никогда не стремилась понять своего мужа, и записи, сделанные ею в дневнике, не рисуют нам ее ни щедрой или великодушной, ни чувствительной или сердечной, ни чистосердечной, искренней, она вовсе не кажется привлекательной; однако, права она была или нет, сама ее ситуация была ужасной; всю свою жизнь она только и делала, что терпела то упреки и обвинения, то супружеские объятия и материнство, оставаясь при этом одинокой; она была вынуждена вести образ жизни, навязанный ей мужем; когда новые решения Л. Толстого обострили конфликт, она оказалась безоружной перед враждебным ей волеизъявлением, которое она отвергала всей своей бессильной, беспомощной волей; тогда-то она и прибегает ко всякого рода комедиям протеста – ложные попытки самоубийства, ложные побеги, притворные болезни и т. д. и т. п., – отвратительным для окружающих, истощавшим ее самое; а между тем какой еще у нее был выход? Она не могла заставить молчать свои чувства, таить свой протест, и не было никакого другого эффективного способа их выразить. Да, женщине, дошедшей до крайности, остается один выход – самоубийство. Однако, судя по всему, она его использует куда реже мужчины. Статистика здесь весьма неоднозначна[436]. Если проанализировать состоявшиеся самоубийства, то среди жертв мужчин гораздо больше, чем женщин, они чаще таким образом сводят счеты с жизнью; однако попытки самоубийства более свойственны женщинам. Возможно, причина кроется в том, что женщину вполне устраивает сама комедия: она чаще мужчины разыгрывает самоубийство и намного реже действительно хочет покончить с собой. Отчасти это происходит потому, что женщине ненавистно, отвратительно все грубое, ведь женщина почти никогда не использует холодное или огнестрельное оружие. Она скорее утопится, как Офелия, тем самым являя близость, родство женщины с пассивной водой, в глубине которой затаилась ночь и где, как ей кажется, и жизнь может раствориться пассивно. Короче говоря, здесь наблюдается та же противоречивость женской природы, о которой уже шла речь: даже ненавидя что-то, женщина не так уж искренне стремится от этого избавиться. Она разыгрывает разрыв, а в итоге продолжает жить с человеком, заставившим ее страдать; она как бы уже готова расстаться с мучительной для нее жизнью, но вместе с тем редки случаи самоубийства женщин. Женщина вообще не питает вкуса к решительным действиям, к бесповоротным решениям: она может ополчиться против мужа, она протестует, однако не уходит, не спасается бегством. Вместе с тем есть масса чисто женских способов выразить свой протест. Уже упоминалось о том, что нередко женщина изменяет мужу из чувства протеста, как бы бросая вызов, а не с целью получить удовольствие; она может стать ветреной, расточительной только потому, что муж слишком аккуратен. Женоненавистники, обвиняющие женщину в том, что она «вечно опаздывает», полагают, что ей недостает «пунктуальности, точности». В действительности же известно, насколько женщина покорна требованиям времени. Все ее опоздания умышленны. Иные кокетки хотят тем самым подогреть страсть мужчины и набить себе цену, показать, как они необходимы; однако чаще всего женщина, заставляя мужчину подождать несколько лишних минут, выражает таким образом протест против того бесконечного ожидания, коим является ее собственная жизнь. В каком-то смысле все ее существование есть ожидание, поскольку она находится во власти имманентности, случайности, а оправдание ее жизни, смысл ее жизни всегда зависят от кого-то другого: она ждет уважения, похвалы, одобрения от мужчин, она ждет любви, ждет благодарности, восхваления, превозношения от мужа, любовника; она ждет – они должны раскрыть смысл ее жизни, ценность ее существования, ее личности вообще. Она ждет – они должны обеспечить ее содержание; чековой ли книжкой она пользуется, или муж ей выдает ежедневно, ежемесячно определенные суммы, необходимо прежде всего, чтобы он зарабатывал и чтобы его заработок увеличивался, так как ей требуется расплатиться с бакалейщиком или купить новое платье. Она ждет появления мужчин в своей жизни: из-за экономической зависимости она оказывается в их полном распоряжении; она всего лишь элемент, составная часть в жизни мужчины, тогда как мужчина – это вся ее жизнь целиком; у мужа свои занятия, своя работа вне дома, жена целыми днями терпит его отсутствие; и любовник – каким бы он ни был пылким – сам решает, когда они встретятся и сколь продолжительно будет их свидание – в зависимости от его возможностей. А в постели – и здесь она вся ожидание, ждет, чтобы у мужчины появилось желание, ждет – порою напряженно, с беспокойством, – получит ли удовольствие от близости с ним. Все, что она может сделать в ответ, так это не прийти вовремя на свидание, назначенное любовником, не быть готовой к выходу в час, назначенный мужем; таким поведением она пытается утвердить важность своих собственных занятий, она отстаивает свою независимость, на какой-то момент она становится главным субъектом и кто-то другой пассивно ждет, подчиняясь ее воле. Таков ее скромный реванш; как бы ни упорствовала женщина в стремлении «поставить» мужчину на место, ей никогда не компенсировать бесконечных часов ожидания, длительного тягостного томления, безбрежности напрасных надежд, безграничного времени, отданного на служение мужчине, подчиненное его воле, удовлетворению его желаний. И все-таки, признавая в основном превосходство мужчин, мирясь с их авторитетом, поклоняясь их кумирам, женщина начинает понемногу оспаривать их право на правление; отсюда этот пресловутый «дух противоречия», за который ее так часто упрекают; но поскольку не существует никакой сферы, где женщина обладала бы автономией, то она не может противопоставить «мужским» истинам свои позитивные истины и ценности; она может только отрицать. Ее отрицание становится более или менее систематическим в зависимости от того, какое чувство к мужчине владеет ею в тот или иной момент: уважение или обида. В любом случае главное состоит в том, что ей известны все недостатки, все слабые места системы, организованной мужчинами, и она торопится объявить о них, разоблачить. Эта система не подчиняется женщине. Женщины в мире мужчин не имеют влияния, потому что их жизненный опыт не предполагает овладения логикой, профессиональным знанием и умением, и наоборот – власть чисто мужских средств кончается у границ женской сферы. Мужчины решительно отказываются вникать в сущность целого пласта человеческого опыта, потому что они не в силах его осмыслить: женщина же в нем живет. Инженер, привыкший к точности и четкости при составлении рабочих планов, и дома ведет себя как демиург: одно слово, и вот уже еда на столе, рубашки накрахмалены, дети ведут себя тихо; поэтому, по его мнению, производить на свет потомство так же просто и быстро, как Моисею ударить жезлом; он не удивляется этой необыкновенной акции, не видит в ней чуда. Понятие чуда отличается от идеи магии; в мире, где все рационально предопределено, чудо пробивает брешь, взрывает этот мир событием необъяснимым, о которое разбивается разум; явления же магического свойства объединены соотнесенностью с тайными силами, деятельность которых доверчивое сознание, даже не вникая в ее суть, увязывает с непрерывным становлением мира. Для отца-демиурга новорожденный – это чудо, а для матери, ощущавшей его созревание в своей утробе, появление ребенка на свет – это что-то магическое. Жизненный опыт мужчины поддается осмыслению, хотя пробелы и оставляют в нем немало дыр; жизненный опыт женщины, если рассматривать его в чистом виде, напротив, непонятен, темен, но это цельный опыт. И эта наполненность отягощает его; в своих взаимоотношениях с женщиной мужчина предстает легкомысленным или легковесным, но ведь это легкомыслие, несерьезность, поверхностность диктаторов, генералов, судей, бюрократов, это неосновательность свода законов, неустойчивость принципов. Именно это, по-видимому, хотела сказать одна домохозяйка, которая однажды, пожав плечами, молвила: «Мужчины, да они ни о чем не думают!» Или другое высказывание женщин: «Мужчины, да они же ничего не знают, они же ничего не понимают в жизни!» Мифу о самке богомола женщины противопоставляют образ беззаботного и докучливого трутня. В свете сказанного понятно, отчего женщина не признает мужской логики. Эта логика не вписывается в ее жизненный опыт; женщине также известно, что мужчины используют свою логику, рассудок как скрытую форму насилия; их категоричные, не допускающие возражений утверждения имеют целью ввести женщину в заблуждение, заморочить ей голову. Ее хотят поставить перед дилеммой: либо ты согласна, либо ты не согласна, то есть либо ты приемлешь всю систему общепринятых принципов, либо нет; отказываясь, она отвергает сразу всю систему; женщина не может себе позволить столь резкий разрыв; у нее нет возможности построить другое общество, если даже она не принимает существующего. И так, на перепутье между бунтом и рабством, женщина против воли принуждает себя покориться мужскому авторитету. И при каждом удобном случае с помощью насилия ее вынуждают отвечать за последствия столь сомнительной покорности. Мужчина верит в химеру, предается несбыточной мечте о подруге – добровольной рабыне; он хочет, чтобы, уступая ему, она как бы уступала очевидности заданной теоремы; но она-то знает, что постулаты, на которых строятся его мощные умозаключения, выдвинуты им самим; и если она станет подвергать их сомнению, он легко закроет ей рот; и все-таки мужчине никогда не убедить женщину в своей правоте, ибо она догадывается о произвольности его выводов. И тогда, раздражаясь, он станет обвинять ее в упрямстве, отсутствии логики; между тем она отказывается играть, зная, что карты крапленые. Нельзя сказать, что женщина действительно ищет какую-то другую истину, помимо той, что открыта мужчинами; скорее она считает, что этой истины нет. И дело тут не в переменчивой действительности, вызывающей у нее сомнение в справедливости, достоверности, идентичности самих принципов, и не в том, что магические явления, которые окружают ее, разрушают понятие причинности; двойственность, противоречивость каждого понятия, каждого принципа, каждой провозглашенной ценности, всего существующего она обнаруживает в самом сердце этого мужского мира и в себе самой, поскольку и она из этого мира, ему принадлежит. И она знает, что мужская мораль в той ее части, что касается женщины, – сплошная мистификация. Мужчина высокопарно внушает ей свой кодекс чести и добродетели, но сам же исподволь склоняет ее к непослушанию; он даже оплачивает это непослушание, заранее рассчитывает на неповиновение, надеется на него; без женщины весь этот прекрасный фасад, за которым он укрывается, рухнет.