– Например, что? – Не знаю. Что тебе, блядь, очень жаль. – Юлита, ты не понимаешь. У меня тоже были проблемы из-за того чата, я все время на грани увольнения и… – Ты даже на меня не взглянул, – буркнула она. – Знаешь, как я себя чувствовала? Ты можешь себе представить? А? Они молча стояли в резком свете ламп. Под стеклом было полно мертвых насекомых. – Прости, – произнес он наконец. – Угу. Прощаю. – Я… – он не договорил. – Слушай, ты должна знать… Завтра мы выпускаем следующий текст о Бучеке. – А-а. Ну понятно. А что, у вас есть какая-то новая информация? – Ну типа, о той любовнице, о Ковальской, – сказал он. – Из того письма. Я подумал, может, ты сама хотела об этом написать, ведь это была твоя тема, а… – Нет никакой Ковальской. – оборвала его на полуслове Юлита. – Это была подстава. – Что? Но кто?.. – Долго рассказывать, неважно. Так или иначе, вся история высосана из пальца. – Ох, черт… Вот это номер. – Ага. Подул ветер, холодный воздух вползал под одежду. Юлита вздрогнула. – Пётрек… Уже одиннадцать. Мне хоть и не нужно вставать утром на работу, но все-таки… – Да-да, конечно, не буду тебя задерживать, – закивал он. – Слушай… Ты собираешься дальше распутывать это дело? – Угу. Собираюсь. – Если я могу тебе как-то помочь… Сообщи, ладно? – Ладно. Юлита набрала код домофона и вошла в подъезд. Леон Новинский пришел к выводу, что он открыл новую болезнь: колористический шок. Термический шок испытываешь, когда внезапно меняется температура окружающей среды – например, при падении в ледяную воду, – а колористический шок наступает тогда, когда происходит резкое изменение окружающих цветов. Еще минуту назад он был на улице одного из варшавских спальных районов, темной, приглушенной, в элегантной тональности сепии: дома, расцвеченные желто-золотым светом фонарей, черное небо, на котором не видно звезд, а только пролетающие самолеты, темно-коричневые деревья, лишенные листьев. А стоило ему переступить порог боулинга, как на него вдруг изверглась радуга: дорожки, подсвеченные пульсирующим ультрафиолетом, стены, обклеенные фотообоями с гоночными автомобилями, шары, похожие на леденцы – красные, синие, розовые, желтые, зеленые и нефритовые, а вдобавок на танцполе, где несколько человек подергивались под песню Адель в техно-аранжировке, мигал стробоскоп. “Нужна какая-нибудь декомпрессионная камера, – зажмурился Леон, – какой-нибудь шлюз, в котором цвета становились бы ярче постепенно, а глаза медленно привыкали”. Он сдал куртку в гардероб, взял в аренду обувь для боулинга и стал высматривать знакомых. Они были на четвертой дорожке, между группкой школьников и девичником. На столике стояло несколько подносов с чипсами начос и пластиковые стаканы с пивом. – Кого я вижу! Леон! – Роберт заключил его в объятия и сильно похлопал по спине, словно хотел помочь ему прокашляться. – Привет. Извини за опоздание… – Да ладно, чувак. Хорошо, что ты пришел. Пиво? – С удовольствием. – На, бери, а я тебя сейчас добавлю… Блин, как это делается?.. – Роберт склонился над компьютером. – Не, не, доигрывайте партию без меня. Я присоединюсь в следующей. – Точно? – Точно. Роберт, Шимон, Мачек, Ханка. Они познакомились в 2004-м. Старое доброе время. Польша уже была в НАТО, вступала в Евросоюз, а американцы должны были вот-вот отменить визы. Усатые политики в двубортных костюмах то и дело открывали новые фрагменты автострад или линий метро, а улица Новый Свят выглядела так, словно ее перенесли прямиком из Парижа. Польша внезапно перестала быть Восточной Европой и стала Европой Центральной, словно однажды ночью, пока все спали, резко сдвинулись тектонические плиты. Мир стоял перед ними открытый, история завершилась, все стрелки светились зеленым, все диаграммы устремились вверх. Они поехали в парусный лагерь на турбазе где-то на Мазурских озерах, оказались все вместе на одной яхте – видавшем виды, затхлом и вонючем корыте. Изучали ветра, узлы и паруса, тренировали повороты фордевинд и оверштаг, осваивали спасение утопающих. Ночевали в палатках в заросших заводях, привязывая швартов к пням деревьев. Собирали хворост для костра, а потом, медленно коптясь во влажном дыму, пели, страшно фальшивя, идиотские моряцкие песни o штормах, китобоях и татуированных боцманах, не имевшие ничего общего с Мазурами. Они пили сангрию собственного производства из пластмассового ведра, ели обуглившиеся сосиски и черствый хлеб с плавленым сырком, а потом купались в холодной и зеленоватой от водорослей воде. С тех пор они были неразлучны. Совместные поездки, дачи, домашние вечеринки; летом устраивали пикники в Скаришевском парке или на берегу Вислы, зимой ходили на лыжах в Кабацкий лес, а на Новый год вместе смотрели сериалы, запивая попкорн дешевым шампанским. А потом учеба закончилась, и как будто что-то треснуло – всех потянуло в разные стороны. Общаться становилось все сложнее, все сложнее найти время и общие темы. Мачек женился, сразу обзавелся детьми, причем близнецами, а значит, вытащить его из дому после шести стало нереально, не говоря уже про выходные. Ханка стала крупным менеджером в фирме по производству какой-то плитки, поэтому она вынула из носа серьгу и сменила черные толстовки с Nine Inch Nails на рубашки пастельных цветов. Роберт, который раньше запоем читал научную фантастику и фэнтези, от Азимова до Желязны, и с пунцовыми щеками доказывал, что колонии на Марсе – дело времени, теперь интересовался только процентами, стопами и прочими спредами. Шимон, выпускник истфака, стал учителем, был глубоко несчастлив и не уставал это подчеркивать по поводу и без. Но Роберт не сдавался. “Я не позволю, – говорил он, – чтобы после стольких лет наша компашка развалилась”. И он правда не позволял: звонил, писал, отправлял по электронной почте анкеты, кто когда свободен, потом бесился, если их неделями никто не заполнял, и наконец вытаскивал всех в город почти что силой. Выбирал места, в которых они когда-то встречались и с которыми их связывали прекрасные воспоминания – как этот боулинг в районе Гоцлав. Отказывался верить, что их дружба умерла печальной, возможно, преждевременной, но все же естественной смертью. Роберт был уверен, что она лишь впала в спячку, что ее нужно обновить, возродить. Возможно, он надеялся, что дружба – это нечто сродни умению кататься на велосипеде, что-то, чего нельзя забыть, что сидит в мышечной памяти и что можно вернуть, приложив лишь чуточку желания и усилий. Леон сожалел, что не может разделить его оптимизм. И вот они играли в боулинг, пили пиво, закусывали высохшими начос. Расспрашивали друг друга, что на работе, что дома, что на пути между домом и работой. Вспоминали былое, в сотый раз смеялись над одним и тем же анекдотом, хотя уже немного через силу. Никто из них не умел слишком хорошо играть в боулинг, но дело ведь было не в этом. Шары были нужны лишь затем, чтобы придать их встрече какую-то структуру, ритм, благодаря которому будет меньше пауз; всегда можно сказать: “Давай, твоя очередь”, поздравить с хорошим результатом, посмеяться над плохим. Леон замахнулся и бросил шар. Тот тяжело упал на дорожку и покатился в сторону кеглей. На полпути шар начал клониться влево, опасно приблизившись к краю дорожки. В итоге шар сбил только две кегли, а потом исчез в конце дорожки, как плохой актер, которого силой стащили со сцены. Леон присел на диванчик, выпил пива. Пиво было теплое и горькое. – Я слышал о той аварии, – придвинулся к нему Роберт; под ним заскрипел диван из кожзама. – Хреново, что тут скажешь. – Ага, – поддакнул Леон, лишь бы что-нибудь сказать. Официант принес участницам девичника поднос с “Бешеными псами”. Они выпили все за раз, залпом; когда девушки запрокинули головы, на ободках для волос задергались розовые пенисы на пружинках. – Это правда, что пишут? Бучек въехал прямо в ограждение? И плакал? – Типа того. – В моем понимании, кто-то явно перехватил управление над его автомобилем. – Это как? – Леон поставил стакан. – Пультом? – Да каким пультом. Иди сюда, я тебе кое-что покажу. – Роберт достал телефон из кармана, набрал что-то в поисковике. – Не то, не то… О, вот. Смотри. Леон склонился над небольшим экраном и начал смотреть короткое пятиминутное видео. Крики девушек с вечеринки, ухающие басы динамиков, грохот падающих кеглей – все звуки вдруг стихли, словно их выключили, люди вокруг будто застыли в одном кадре. Мир съежился, ужался до светящегося голубым светом экранчика. Леон почувствовал, как у него встают дыбом волосы, как побежали мурашки по телу. “Охренеть…” – сглотнул он горькую от пива слюну. – Не хило? – сказал Роберт, когда видео подошло к концу. – А когда я вам рассказывал, что такое будет возможно, вы надо мной смеялись. Типа я “Звездный путь” пересмотрел. – Извини. – Леон резко встал, чуть не опрокинув стол. Увидев удивленный взгляд Роберта, добавил: – Мне нужно кое-кому позвонить. Он направился к выходу, продираясь сквозь подрагивающих в ритм танцевальной музыке подростков, обогнул подвыпившего парня, который нес в руках три стакана с пивом, расплескивая его вокруг. Когда Леон был уже почти в дверях, он заметил, что к нему идет лысый качок в черной майке и с наушником в ухе. Леон почувствовал, как у него скакнуло давление, как кровь ударяет ему в голову. Что происходит? Чего он от него хочет? За ним кто-то следит, его подслушивают, не хотят, чтобы Леон связался с Юлитой? Он инстинктивно ускорил шаг, но было уже поздно: мужик преградил ему путь, отрезав его от дверей. – Ботинки, – сказал он. – Что? – Сначала ботинки отдай, а потом выйдешь. Леон взглянул на свои ноги. А потом выдохнул с облегчением. – Пристрели меня, – прохрипел Бучек, харкая кровью и скривившись от боли. Из его рта вырывался пар. – Чего ты ждешь?! Пристрели! – Господин поручик, я понесу вас на спине… – глотал слезы паренек в потрепанном мундире. – Деревня недалеко, я справлюсь… – Даже если… Я истекаю кровью. На снегу останется след, они нас найдут… А ты… Ты еще можешь сбежать. Спастись. – Лицо Бучека исказила гримаса, мужчина царапал пальцами мерзлую землю. – Ну, давай. Стреляй! – Нет. – Это приказ, черт тебя подери! – Я этого не сделаю. – У солдата дрожал голос. – Если нам суждено погибнуть, то вместе. Зарыдали скрипки, застонали виолончели. Солдат присел, схватил Бучека под руку, после чего, не обращая внимания на его протест, забросил его себе на спину. Только теперь стало видно, насколько серьезны раны: в пропитанной кровью шинели зияли четыре дырки от пуль. Молодой солдат набрал воздуха в легкие и сделал первый шаг, потом второй. Черные сапоги скользили на льду. Вдали слышался лай собак и крики на чужом языке, между деревьями мелькали огни фонарей. Бучек стиснул зубы и потянулся дрожащей рукой к кобуре молодого солдата; тот, красный от натуги и сосредоточенный на ходьбе, ничего не заметил. Бучек отстегнул застежку и достал оружие: “Вальтер р38”. Грязные посиневшие от обморожения пальцы с трудом снимают предохранитель, дуло давит на потный висок. – Еще Польша не погибла[44], – прошептал Бучек и нажал на курок. Раздается выстрел, тело Бучека безвольно падает на землю. Растерянный солдат сначала падает на снег, но сразу же вскакивает на ноги, осматривается. И только потом понимает, что произошло. Всхлипывая, он прикрывает лицо Бучека конфедераткой[45] и бежит в лес, но камера не следит за ним, она остается на теле. Чуть позже в кадр вбегают расплывчатые силуэты солдат в ушанках, а металлический орел на конфедератке Бучека сияет в свете фонарей. Темнеет. Титры. – В последний раз я разрешила тебе выбрать фильм, – Магда еле подавила зевоту. – Не так уж он и плох, – ответила Юлита.