– В таком случае я вынуждена будут рассказать Макару Ивановичу… – Сделайте одолжение. – И не только о ваших буйствах, Валерия… Она воткнула ложку в остатки пшенки. – О чем же еще будете доносить? Очень интересно… – Я готова была стать вашей подругой, настоящей матерью, предлагала вам любовь и дружбу, но вы… Засмеявшись слишком громко, Валерия зажала рот. Кухарка могла услышать. – Вы? Нам? Дружбу? Любовь? Стать матерью… Это было бы смешно, если бы не было так гадко… – Как знаете… Наперед не обижайтесь, что я доложу Макару Ивановичу о вашем безобразном поступке у «Эйнема»… Ложка загребла слишком много каши. – Не понимаю, о чем это вы… Лидия Павловна заулыбалась, разглядывая свою тарелку. – Такая умная мадемуазель, и вдруг отсутствие сообразительности… Думаете, я не заметила вас в кофейной? Слишком плохо заслонялись газетой. А потом подговорили эту сумасшедшую вылить на меня кофе… Она дорого заплатит за вашу шутку… А вы заплатите еще дороже… Чтобы неповадно было. – С этими словами мадам Алабьева принялась поглощать пшенку с кончика ложки. – Чистейшая глупость, – ответила Валерия. – Думаете, я не знаю, что наглая проходимка – ваша подруга из Франции? Вы слишком заблуждаетесь на мой счет, барышня… – Это только ваши выдумки. – Как скажете, – Лидия Павловна излучала благодушие. – Пусть в этом разбирается полиция. Вчера была в сыскной, они обещали выяснить, с какой целью вы подговорили преступницу совершить такое… Кирилл Макарович уже повязывал кашне, когда в прихожую ворвался жуткий крик. Это случилось так внезапно, что нельзя было разобрать, кто кричит. Забыв, что надел калоши, он вбежал в столовую. Представшая перед ним картина была ужасна. Валерия сидела, откинувшись на спинку стула и разведя руки, и была обляпана потоками густой крови, как показалось в первый миг Кириллу Макаровичу. Густо-красное было на лице, на груди и подоле сестры. – Кирилл… Брат… – проговорила Валерия. – Ты видишь, что она со мной сделала… Ты видишь… Это ужасно… За что… За что… Лидия Павловна сидела с ложкой на весу. – Нет… Нет… Это не я… Это она… Сама… – Помоги… Кирилл… Помоги… – пробормотала Валерия, рухнула на стол и стала падать, увлекая за собой скатерть. На пол посыпались тарелки и вазочки с вареньем. За ними отправился самовар с чайником и чашками. Такого грохота битой посуды столовая еще не слышала. • 28 • Бой погас. Мужики в разодранных, окровавленных рубахах смеялись и утирали разбитые лица. Кто-то обнимался и лобызал недавнего соперника, кто-то умывал лицо снегом, другие уселись на льду, чтобы отдышаться и собраться с силами. В этот раз обошлось без тяжких увечий, глаз не выбили, ухо не порвали, рук не переломали. Разбитые в кровь костяшки пальцев, кровоточащие носы, ссадины и синяки, зацветавшие сиренью, – пустяки, одним словом. Все целы и живы, никого не понесут в мертвецкую под белой простыней, не завоют бабы, и приставу в очередной раз не придется разводить руками перед обер-полицмейстером. В этом году обошлось. Повезло то есть. Поединщики натешились, отвели душу и теперь будут дожидаться следующей Масленицы. Им было легко и хорошо под радостным небом. Что там творится под Горбатым мостом, для чего собрались городовые, никому и дела не было. Пушкин отвел взгляд и посмотрел в синеву. Небо глядело на него и не понимало, что этому странному человеку надо в такой день, которое оно подарило. Отчего не радуется, а мрачен, как ненастье. Чиновник сыска попал в незнакомую ситуацию: он не знал, что делать. Произошедшее было настолько нелогично и нелепо, что не ложилось в формулу сыска, о которой все слышали, но никто в сыске не видел. Даже Эфенбах. После убийства Ферапонтовой Пушкин не успел раскрыть черный блокнот, чтобы занести в него формулу. Теперь он имел дело с пустотой, в которой болталось, как в проруби, мертвое тело… …Первое, что заметил Пушкин, как только оказался рядом с погибшим, – след на лице. Правая щека была заклеена пластырем. Пушкин поддел край, пластырь отошел. Под ним оказалось пятно с почерневшей, запекшейся коркой, как после обработки йодом. Рана была некрупной. Как от ожога. Делать выводы категорически было нельзя. Потому что разумных выводов не было. Более того, при обычном ходе дела Пушкин не узнал бы ничего о погибшем и, наверное, не увидел след ожога. Помогли не столько удача и стечение обстоятельств, сколько редкая сообразительность Носкова. Пристав не поленился приехать на пруд, не обругал городового за беспокойство, лично осмотрел и вызвал сыск, когда заметил одну мелкую деталь. Не важно, что приказал перевернуть тело на спину. Без этого найденный отправился бы на полку мертвецкой дожидаться опознания. А когда оно случилось бы, никому не известно. Важно, что нашли – и вызвали Пушкина. Теперь ему предстояло что-то делать с этой находкой. Вначале, как положено, Пушкин осмотрел карманы жертвы. В них нашлись портмоне с мелкими купюрами, счет из лавки и сложенный пополам страховой договор. Стоило прочесть, как Пушкин узнал, на кого погибший оформил выплату в случае своей смерти. Этот факт вместе со следом на лице выстраивал логическую цепочку, которой быть не могло. То есть Пушкин не мог ее принять: формула сыска, как математика, отрицает абсурд. Ответ всегда логичен. Здесь – очевидный абсурд. – Господин Пушкин, так что делать прикажете? Тянуть было нельзя. Пушкин отказался слушать небо и наслаждаться днем, дарованным ему. Он снова присел перед замерзшим телом. – Михаил Николаевич, занесите в протокол: убитого столкнули с моста. – Почему так решили? – Шея вывернута назад, – Пушкин указал пальцем на выгнутый кадык. – Высота Горбатого моста не слишком большая, но ее хватило. Если я не прав, доктор Воздвиженский может опровергнуть этот факт. Пристав точно знал, что его доктор ничего не опровергнет. Такой факт вреда не принесет, можно и зафиксировать. Он кивнул помощнику Татаринову, который держал папку с походной чернильницей. – А эту мелочь будем описывать? – Обязательно… Речь шла о крохотном черном прыщике, который торчал в области трахеи. В солнечном свете, отражавшемся от снега, прыщик поблескивал полировкой. – Михаил Николаевич, позволите? Раз уж заварили кашу, почему бы не заварить еще крепче. Пристав не стал возражать. Не снимая перчатки, Пушкин зажал большим и указательным пальцами бородавку и дернул. Игла поддавалась с усилием. Ползла медленно и рывками. Татаринов на всякий случай отвернулся, будто из раны могла хлынуть кровь. Ничего ужасного не случилось. На коже осталась крохотная черная точка. Вынутую иглу Пушкин держал в пальцах и разглядывал так, будто нашел брильянт редкой красоты. – Ничего не удивляет? В полицейской службе чем меньше удивлений, тем спокойнее. Это Носков усвоил на собственном опыте. Но тут не знаешь, что и сказать. – Вроде как похожа на ту… Пушкин согласно кивнул. – Важно другое: видите, как я держу этот предмет? Пристав видел, что пальцы чиновника сыска напоминают сомкнутые клещи, из которых торчит гвоздь. – Заметили? Неизвестно, что надо было замечать. Пристав издал неопределенное бурчание. – Держать булавку неудобно. Теперь представьте, что ею наносят удар в горло… Такими картинами забивать себе мозги Носков не желал. Вон, Татаринов представил, и ему подурнело. Некрепкий все же подпоручик. Наверное, поэтому в армии не прижился и вылетел в полицию… – …не снизу вверх, а на уровне шеи, – не унимался чиновник сыска. – Что происходит? – Что? – только и спросил пристав. – Рука ударяющего согнута в локте, – Пушкин показывал, – …в самом неудобном положении: рычага нет. Удар нужен сильный, второго шанса не будет… Держать иглу в кулаке нельзя: жало станет слишком коротким, она сразу должна войти как можно глубже… Приходится держать только за головку… Вы позволите? Пристав не успел сообразить, что надо позволить, как Пушкин неудобно согнутым локтем воткнул иглу в тело. Телу было не больно, оно давно умерло. Но тут даже городовые переглянулись: экая беспощадность. Господин из сыска ставит эксперимент на трупе. Между тем игла вошла в рукав пальто по самую шляпку. Как будто изучая что-то, известное только ему, Пушкин с разных углов осматривал дело рук своих. При этом не разжимая пальцев. И наконец вынул иглу. – Узнали нечто полезное? – спросил пристав, неприятно пораженный таким поведением. Удерживая булавку перед собой, Пушкин рассматривал ее на фоне льда. – Игла еле-еле прошла через толстое пальто и сюртук. Кожа и мышцы человека значительно плотнее. Просто так в горло не воткнуть. Факт подтвержден. – Что значит просто так? – Булавка – не нож, который достал из кармана и пырнул. Одним движением не попасть. – Не понимаю вас, господин Пушкин… – Прежде чем нанести удар, убийца должен держать булавку перед жертвой, – он показал Носкову как. – Чтобы прицелиться в горло. Не кажется странным? Мысль чиновника сыска начала проясняться. Пристав стал соображать и не мог не согласиться: действительно странно. Стоит, значит, человек, будущая жертва, которую готовятся убить, а перед ним убийца размахивает булавкой и прицеливается. А тот ничего не замечает? – Может, ночь, темнота, у нас тут фонарей мало… Мог и не заметить. – Ночью булавка не видна. Если кто-то будет делать вот так… – Пушкин снова приподнял руку, согнутую в локте, – что сделаете вы? – Вот уж не знаю…