– Стараемся нести службу как должно, – сурово сказал он. Месье Жано отдал ему поклон вежливости. – При парижской полиции открывают кабинет идентификации преступников по методу нашего ученого Альфонса Бертильони, – с исключительной скромностью сказал он. – Самый передовой метод выявления преступников. Скоро такие кабинеты будут в каждом французском городе. Пушкин слышал о бертильонаже, но из вежливости спросил, в чем он заключается. Месье Жано, которому наконец дали слово, стал описывать блестящую идею: если измерить тело и лицо человека по нескольким десяткам параметров, то обнаружится, что двух одинаковых людей нет. Всегда найдется различие. Стоит данные измерения занести в специальную карточку и собрать этих карточек достаточно много, определить преступника будет нетрудно. Просто замерив со всех сторон. Пристав стеснялся просить перевод, многозначительно кивал, но понял только, что речь шла об измерениях. – Измерения, да-да, они нужны, – заметил он. – Интересная гипотеза: двух совершенно одинаковых людей нет, – сказал Пушкин. – Нам нужна ваша методика, месье Жано. Прямо сейчас. Французу оставалось сожалеть: для бертильонажа требуются особый кабинет и приборы измерения, точная методика и грамотно составленная картотека. Откуда им взяться в заснеженной России… Фигурки городовых еле виднелись у дальнего конца пруда. Пушкин повернулся к ним спиной. – Время вышло. Отбой, Михаил Николаевич… Свисток всегда при полицейском. Носков дал пронзительный сигнал. Городовые оглянулись и поплелись обратно. К пруду подходила масленичная процессия. Впереди шла крупная дама. Она с видимым усилием несла шест, на котором болталось чучело Масленицы. Ей было нелегко, еще несколько дам мешались у нее под ногами. Она что-то крикнула, Корнеич бросил лопату и побежал на помощь. – Что это такое? – спросил месье Жано, наблюдая диковинную русскую традицию. – Проводы Масленицы, – ответил Пушкин, стараясь понять, что ему показалось странным в кукле. – Куда провожают эту куклу? – Дамы утопят ее в проруби. В которой захлебнулся месье Алабьев. Месье Жано не смог скрыть изумления: – Дамы? Топить? Зачем? – Чтобы весна пришла. Язычество не до конца улетучилось из нашего народа. Вернулись городовые, встали кружком, поглядывая на господ и пристава. – За санитарной каретой пошлю, как дамы наиграются, – сказал Носков, намекая, что делать тут больше нечего. – Да, конечно. – Оставляю Татарского и Тараскина… – Благодарю. Пристав понял, что его не слышат. Пушкин почему-то наблюдал за процессией. Не замечая ничего. Даже месье Жано, который по-французски осуждал подобную дикость нравов. Какой порядок ожидать, если дамы топят невинную куклу, а полиция смотрит и посмеивается. Ужасно, господа, ужасно… • 72 • Послышалось множество голосов. Агата очнулась от сонного забытья. Она поняла, что рядом, совсем рядом люди. Значит, ее не засунули в склеп, сейчас найдут и спасут. Надо подать знак, что она здесь. Агата дернулась, как только могла, но сама поняла бесполезность попыток: скована так, что не шелохнуться. Раздался скрип ворот. Тряпица, что болталась у нее перед глазами, прорезалась множеством дырочек солнечного света. – А, вот куда старый дурень засунул! Агата узнала грубый, но такой милый голос: ну конечно, сама мадам Андреева ее нашла. Какое чудесное совпадение. Она приготовилась к освобождению. Вместо того чтобы тряпичные покровы пали, а вместе с ними веревки, Агата ощутила, что голова ее медленно поднимается, и тут же падает назад. Удар был не слишком болезненным, только тело основательно встряхнуло. – Нет, ну что за болван! – громогласно заявила мадам Андреева. – Я ему сказала сеном чучело набить, а он такую тяжесть наворотил! Ну, получит у меня… Да что он туда, дрова или кирпичи натолкал, что ли! – Мадам Андреева, давайте мы вам поможем, – послышалось множество голосов. – А ну-ка, барышни, отойдите, сама справлюсь… Будет нужна помощь, попрошу, так и знайте… Теперь Агата поняла: ее засунули в сарай при женском обществе. Где Корнеич хранит сено, предметы хозяйства, чтобы все в одном месте. Но почему ее не видят? Не успев обдумать, Агата совершила резкий подъем и оказалась в вертикальном положении. Она не видела ни ног, ни рук, ни своего тела, только тряпку. Как видит мешковину смертник, которому накинули на голову мешок и затянули петлю на шее. Что-то твердое давило на подмышки. Агата поняла, что висит. – Вот ведь тяжесть, – откуда-то снизу раздался голос мадам Андреевой. – Ну что, дамы, пора Масленицу проводить… Запевайте, и пойдем помаленьку… Легкий толчок – и Агата поплыла. Ощутила движение. Как будто летит по воздуху. Женские голоса старательно и нескладно затянули народную песню. Тряпица побелела от света. Дунуло свежим морозным воздухом. Агата поняла, куда она движется. В начале недели они придумали устроить настоящую Масленицу по народным традициям. Для этого чучело надо утопить. Корнеичу было приказано подготовить чучело и прорубь. И теперь женское общество во главе с мадам Андреевой движется к пруду. Чтобы утопить Масленицу. И никто не догадывается, что вместо сена – еще живая Агата. Масленицу принесут к проруби и столкнут под лед. Это конец… И Пушкин никогда не узнает… И милая тетушка не узнает, куда пропала мадемуазель Керн. Подумают, что сбежала… Какой позор. Несмываемый… Из последних сил Агата дернулась, чтобы раскачать шест, на котором висела. Оказалось, что без точки опоры это невозможно. Мадам Андреева подумала, что руки повело от тяжести. – Корнеич! – закричала она во всю мощь кухарской глотки. – Бегом ко мне, негодник! Спасения нет. Агата поняла это окончательно и приготовилась к неизбежному. Последние минуты жизни она захотела в мыслях оказаться рядом с тем, с кем уже никогда не быть. Она представила холодное и спокойное лицо, никогда не улыбающееся. Когда-нибудь, весной, ее тело найдут в пруду. Оно будет безобразным и гадким. Может быть, Пушкин узнает. Может быть, пустит слезинку. И на том спасибо… Агата стала глубоко дышать, чтобы набрать побольше воздуха и на лишний миг продлить жизнь. С которой так не хочется расставаться. Дамы все громче выводили жалобную песнь, провожая Масленицу в ледяную могилу. • 73 • Месье Жано не мог понять столь жадного интереса к варварскому обряду. Месье Пушкин, которого он искренно считал разумным и культурным человеком, вел себя, как дикарь: не мог оторваться от процессии с куклой на шесте. Тем более что там не происходило ничего примечательного. Работник, который топтался у проруби, побежал к дамам и подхватил шест. Подхватил так неумело, что чуть не уронил. За что получил крепкую оплеуху от почтенной дамы. Такое поведение при людях месье Жано осудил и как полицейский, и как мужчина, и как европеец: где это видано, чтобы сильную половину общества били по шее? Возмутительно. Однако никто, кроме месье Жано, не возмущался. Пушкин вовсе замер, не отрываясь от грубого зрелища. – Не пора ли вернуться в сыскную полицию или, скажем, позавтракать? – тактично спросил француз. Ему не ответили. Кажется, Пушкин оглох. Что оставалось? Сделав вид, что ему тоже интересно, месье Жано стал наблюдать за происходящим. Надеясь, что блины и водка компенсируют его страдания на морозе. А замерз он крепко. Между тем Корнеич тащил шест и про себя удивлялся: вроде набил сухим сеном, отчего же такая тяжесть? По настрою мадам Андреевой он понял, что после праздника его не ждет ничего хорошего. Ну ничего, русскому мужику к затрещинам не привыкать. Он старался нести как можно ровнее, чтобы не уронить. Корнеич смотрел перед собой только на прорубь, надеясь, что силенок его хватит. Предстояло одолеть саженей двадцать[20], если не больше. Да еще спуск ко льду, который сам расчистил. Только бы ноги не подвели и руки не подкачали… Не свалиться бы при всем честном народе… Пристав тоже не мог понять: с чего это чиновник сыска уставился на барышень? Знакомую, что ли, приметил? На всякий случай Носков решил обождать, мало ли что… – Что там? – вдруг спросил Пушкин, выставив палец. – Простите, где? – месье Жано не понял, на что ему указывают: толпа дам всего лишь приблизилась к проруби. Стала различима гримаса, грубо намалеванная на лице куклы. – На голове Масленицы… Месье Жано старательно сощурился, но ничего не заметил, солнце слишком яркое. – Вероятно, мешковина, – сказал он из вежливости. – Там перо… Только теперь месье Жано заметил, что над головой куклы вздрагивает крохотное перышко. Ну и что в этом такого? Дикари украшают себя перьями с ног до головы… Он хотел сделать разумное замечание, как вдруг Пушкин повел себя исключительно неразумно: замахал руками и во все горло крикнул: «Стой!» От усталости Корнеич видел только черноту проруби, мечтая дойти, воткнуть шест в снег и отдышаться. Силенок почти не осталось. Счастливо одолев спуск, он сделал шаг на лед. Нога попала на скользкое. Ловя равновесие, Корнеич дернул древко на себя, его повело, и, не справляясь с силой инерции, он повалился вперед. Описав полукруг, Масленица свалилась головой в прорубь. – Ах ты, старый пень! – закричала мадам Андреева. – А ну, лови… Лежа на снегу, Корнеич кое-как ухватился за древко, но чучело затягивало в воду. Вытащить он не мог, но и не отпускал. Месье Жано видал, как бегают полицейские за преступниками, но такого еще не видел. Месье Пушкин рванул с места с такой скоростью, что позавидовала бы скаковая лошадь. Повинуясь инстинкту, за ним бросились и пристав, и сам инспектор. Понадобились долгие секунды, чтобы Пушкин оказался у проруби. Еще пара – чтобы перепрыгнуть через нее. Когда он схватился за шест, руки Корнеича окончательно сдались. Пушкин рвал жердину на себя, лишь бы вытащить голову из воды. Масленица не хотела поддаваться. Зависла на краю проруби. Вложив всю силу, падая вперед, Пушкин дернул чучело. Тряпичная голова вынырнула и шмякнулась об лед.