Да, там были и картинки. Рисунки растений, сделанные искусно, хорошим рисовальщиком, и под рисунком – явная подпись-название. Изображения людей, в том числе и «разобранных» на части. И тоже с подписью. Картинки с какими-то предметами, изображениями камней, в том числе и драгоценных. И чем больше я смотрел на эти листки, тем больше во мне крепло ощущение, что я читаю медицинский трактат! Самый настоящий медицинский трактат! А на последнем листке с двух сторон были разделенные пробелами абзацы с кусками текста разной длины и, вероятно, заголовком этого самого абзаца. И я понял: здесь главное, ради чего написан весь трактат. Что это – я не знал. Но ощущение, что это нечто важное и тайное, выросло во мне выше самого высокого дерева. Я запомнил все, что было изображено и написано на листках. Я бы мог воспроизвести написанное до последней буквы – если только это были буквы. Я мог бы изобразить любую картинку – без особого труда! Ведь я Альфа. Я Супер-Альфа! И для меня это плевое дело. Детские игры. Женщину я дослушал. О том, что зарплата нищенская, что работа фельдшера неблагодарная, а люди злые, что ее семья бедствовала, и это был единственный шанс поправить семейное благосостояние. Что ей очень жаль и она будет потихоньку выплачивать мне все, что они потратили из моего «приданого». Но мне это было неинтересно. Это их проблемы. И деньги мне те не нужны. Я достаточно обеспечен. А за кражу у ребенка, у сироты, их накажет Аллах. И мало им не покажется. Я возьму только эти листки, и больше из их поганого дома мне ничего не нужно. И она мне не нужна с ее тупыми мордоворотами. Все это я ей сказал. И поднялся, чтобы покинуть негостеприимный дом. Но не успел. За окном раздался голос, усиленный динамиком, и я все понял – дочка! Болван, я не проверил второй этаж! И даже другие комнаты, и те не проверил! А там был телефон, и она позвонила и вызвала подмогу. И видела, слышала весь наш разговор. И теперь мало не покажется мне. Да, мало не показалось. Похоже, под окном собрались все менты РОВД – с автоматами, в бронежилетах, не меньше десятка машин с милицейскими опознавательными знаками и просто гражданских – то ли служебные, то ли принадлежащие сотрудникам милиции. Мозг работал четко, ясно, и в этой ясности звенела струна понимания – попал! Я – попал! Ворвался в дом, вырубил хозяев дома, взял в заложники их и женщину. Так это выглядит со стороны. Никому не интересен факт, что двадцать лет назад меня, тогда еще младенца, – фактически ограбили, забрав все ценное, что у меня было с собой. Все, что положили мне родители. Или не родители, но положили. Никому это не надо. И никто эти смешные речи слушать не будет. Тем более что все, что были здесь, – свои для хозяев дома. Знакомые, друзья, родственники. И вот он я – чужак. Во многих языках «чужой» и «враг» – обозначаются одним словом. Я – враг! А что делают с врагом, если он не сдается? Как сказал наш великий, добрейший и самый писательский из писателей Максим Горький, его уничтожают. Итак, что делать? Документы – паспорт, водительское – у меня в кармане. Деньги – тоже. В гостинице осталась сумка с барахлом. Ну и машина – вон она, у обочины. Бежать пешком? Чушь. Я выделяюсь на улицах города, как снеговик в пустыне Сахара. Тут – темноволосые, смуглые, невысокие. Я – высоченный, худой, русоволосый, почти беловолосый – как могу спрятаться среди аборигенов? Да никак! Тогда – что? Брать заложника и прорываться к машине? Да, могу положить многих, если мне не прострелят башку. Прорвусь. Ну хорошо – прорвался. И что? Не сняли меня снайперы, не расстреляли местные джигиты. Сел я в машину и поехал – куда? А милицейские посты? А единственная дорога, перекрыть которую – раз плюнуть? Ну ладно, даже прошел я ее – дальше куда? Домой? С заложником? И остается тогда только одно – сдаваться. Выйти и сдаться, а там – будь что будет. Осудят за нападение и захват заложников? Да плевать! Я никого не убил, расскажу, как оно все было и почему я решился на такой шаг. Мама наймет адвокатов, и мне дадут минимальный срок. Отсижу и выйду. У меня впереди целая жизнь! Сотни и сотни лет! Ну что мне пять лет тюрьмы?! Мне, который не боится ничего и которого убить можно, только снеся башку и раздробив ее на части! Да. Другого пути не было. И я пошел к двери. Пес проводил меня тихим поскуливанием, и я погладил его лобастую башку, нагревшуюся на солнце. Мне ужасно хотелось забрать его себе, я бы отдал за него много денег – ему было плохо здесь, а со мной было бы хорошо. Он был похож на меня – сильный, жесткий, но добрый. Верный друг, но страшный враг. И он сидел на цепи. Навсегда – на цепи. Лучше бы и правда они отдали его в отару, в горы. Пусть там и не так сытно, как здесь, но… свобода. Свобода! И сейчас меня ее лишат. Прощай, пес! Надеюсь, мы еще увидимся! Я обязательно приду и заберу тебя, чего бы это мне ни стоило! Когда вышел из ворот, поразился, сколько здесь собралось людей. Невероятное количество! Сотня?! Две?! Такое впечатление, что весь город собрался смотреть на то, как вяжут супостата, осмелившегося забраться в дом уважаемых людей! Лица хмурые, глаза злые, не глаза – а горские кинжалы, способные рассечь горло чужака! Дай им волю – линчуют, и потом докажи, что ты на них не набросился и не попытался убить! На меня сразу навалились несколько человек. Сбили с ног, закрутили руки, надели наручники. Я не сопротивлялся. Потом достали из кармана бумажник с деньгами и документами, ключи от машины – все, что у меня там было. Били не сильно – так, попинали по ребрам и под дых, пока я лежал на земле, а затем повели в дом, чтобы все оформить как полагается. Пес. Он превратился в фурию! Он ревел, хрипел, бросался на моих конвоиров, он пытался меня защитить – страшный, могучий, как аляскинский медведь, как Цербер, поднявшийся из ада! И милиционеры остановились, смущенные и раздосадованные нежданной преградой. Стрелять? Так это пес человека, которого они освобождают! И что делать? Поколебавшись, стали разворачиваться назад, и тут из дверей дома выскочил «сынок» с пистолетом в руках. Похоже, это был его штатный пистолет Макарова. Бывший заложник подскочил к псу, который ощерился и на него, и выпустил в лобастую голову овчарки три пули подряд. Пес даже не взвизгнул – он упал, несколько раз дернулся и замер, глядя на меня остановившимися, пустыми и какими-то умоляющими глазами. Стрелявший что-то сказал на своем языке и сплюнул на труп бывшего своего сторожа. Потом начал говорить – бурно, яростно, указывая на меня пальцем и тыча в мою сторону стволом пистолета. Я не понимал его речи, но по жестам, по бурной речи догадывался: рассказывает он о том, что с ними случилось, излагая свою версию нападения на этот дом. А я стоял, и на меня опускалась черная, глухая тоска. Мне ужасно было жаль пса, и ощущение было таким, будто я его предал. Он встал рядом со мной в строй, он выступил против моих врагов, а я… я стоял и смотрел, как его убивают. И его жертва была напрасной. Вожак предал свою Стаю. И я не выдержал. Щелкнули-зазвенели порванной цепью наручники, разлетелись в стороны нагруженные бронежилетами и автоматами конвоиры, я шагнул к убийце пса и ударил – сильно, страшно, ломая ребра. И только в последний момент сдержался от того, чтобы убить. Когда мужчина упал, я пнул его в бок – раз, два, три, еще, еще! Туша хекала, хакала под моими ударами, но мужчина не терял сознания. Он был крепким парнем, а под слоем жира у него на боках прощупывались пласты крепких мышц. Бывший борец, наверное. Или просто от природы крепок и силен. Так бывает. Когда громыхнули выстрелы, я даже не понял, что стреляют в меня. Только когда дышать стало трудно, а рубаха на груди и плечах окрасилась красным, я сообразил – меня убивают. И двинулся на убийц, с намерением затолкать их поганые автоматы в их не менее поганые зады. И затолкал бы, но сзади ударил хлесткий, гулкий выстрел из пистолета, и пуля едва не снесла мне верхушку черепа. Она бы и снесла, но я споткнулся, потому нырнул вперед, и тупоносая девятимиллиметровая пуля лишь черканула по моему черепу, выбив фонтанчик крови и вырвав клочок скальпа, и на пару секунд выбила меня из действительности, приведя в состояние, близкое к «грогги». Остальные пули из «макара» пошли в спину. Все четыре. И снова залаял автомат, прошивая меня маленькими острыми пульками так, будто я был не человеком, а каким-то Терминатором, стальным монстром, покрытым человеческой плотью. Никогда еще я не был так близок к смерти. Одна пуля – и смерть! Одна пуля в голову – и больше ничего не будет, совсем ничего! Ни сотен лет жизни, ни счастья с молодой женой, ни детей, которых я хочу завести. Много, много детей! И мне ужасно захотелось жить. Просто-таки до слез. До воя. До зубовного скрежета. Просветление. Я смотрю по сторонам – стрелки с автоматами отбежали от меня шагов на тридцать, не меньше, и сейчас стрелок меняет магазин. Пришла тупая мысль – куда он расстрелял полный магазин?! Неужели в меня?! Сын хозяйки выглядывает из-за угла дома – успел убежать? Когда успел? Неужели я так долго стоял?! О господи! Как мне хочется быть отсюда как можно дальше! Чтобы не видеть этих рож! Чтобы пули не рвали мое тело! Мне же больно! Больно! Перестаньте, сволочи! И я вспомнил. Я понял! И, взмахнув рукой, активировал заклинание! Вспышка света. Дурнота. Ощущение безвременья и полета. И темнота. * * * – Что это было? – заместитель начальника РОВД смотрел туда, где пять минут назад стоял светловолосый парень, и не видел ничего такого, что бы могло помочь разгадать эту загадку. – Куда он делся?! Что вообще произошло? Эй, Ахмед, что за парень-то? – А я знаю? – Ахмед поморщился и со стоном тронул бок. – Он мне ребра переломал! «Скорую» надо вызвать! Откуда я знаю – кто такой? Он даже собаку нашу украл! Прикормил, пес и лаять на него перестал! На мать наехал! Сумасшедший, она говорит! – А что у него за листки? Старинные какие-то! – Наши листки, – мужчина поморщился, – всю жизнь у нас хранятся! Сколько себя помню! Бабушкино наследство, она маме передала. Древнее что-то. Я хотел показать ученым, да мама не хочет. Говорит: вот когда умру, тогда и будете распоряжаться. А пока не трогайте! Не хочу маму обижать – пусть лежат. Ценное что-то, точно – не зря он за них ухватился! – А откуда он знал, что у вас такие ценные листки есть? – замнач подозрительно прищурился. Врет подчиненный, точно врет! Скрывает что-то. – Не знаю! – мужчина ненатурально удивился, пожал плечами. – Знал откуда-то! У него спроси! – Спросишь теперь… – вздохнул замнач. – И как теперь объяснить, куда он делся? Волшебство? Да меня в дурку запрут! – Гипноз! – собеседник криво усмехнулся. Улыбаться ему было больно, и он болезненно поморщился. – Грабитель напал, отнял старинную рукопись. Его захватили, он умудрился порвать наручники и напал на нас! Мы стреляли, но он загипнотизировал всех и ушел! – Вай-вай… – замнач схватился за голову, – представляю, какой будет шум! Гипноз, шайтан его забери! Больше ничего не остается, да. Ох, вре-мена! Что творится! До чего страну довели! Гипноз! Кашпировские-машпировские! Тьфу! «Скорую» уже вызвали, едет… лечись. А мне теперь работать! Вот вы мне подбросили работы! Шайтаны! Замнач не прощаясь повернулся спиной к собеседнику и пошел прочь от дома. Глава 3 Вначале была боль. Боль грызла плоть, боль сводила с ума, боль не позволяла думать. Следом за болью пришел голод. И он был не менее страшным, чем боль. Он тоже грыз плоть, уничтожая остатки жира, съедая мышцы, оставляя на их месте жалкие высохшие веревочки. Жажда. Именно она заставила двигаться невыносимо страдающую плоть, разъедаемую болью и голодом, усиливая их, делая совершенно непереносимыми. Существо начало двигаться. Медленно, неуклюже, двигаясь судорожными движениями, продвигаясь на считаные сантиметры туда, где ноздри существа чуяли влагу. Час, два, три… и вот, раздвигая камыши израненными, сбитыми в кровь конечностями, существо пробороздило густой, черный ил на берегу степной речки и плюхнулось в теплую, нагретую на солнце воду. Хорошо! Много жидкости! Много строительного материала для плоти! Существо закопалось в ил почти с головой и время от времени опускало туда и ее, все телом впитывая такую сладкую, такую вкусную мутную воду. А потом оно начало есть, хватая ил широко разинутым ртом, проталкивая его в глотку – вместе с дождевыми червями, на беду оказавшимися не в то время не в том месте, вместе с листьями, упавшими с одинокого дерева, нависшего над берегом, вместе с жучками, копошившимися в черной трясине. Корни и стебли камыша – в глотку! Головастик – в глотку! Лягушка едва не вырвалась, но худая длинная рука мгновенно поймала ее, и белые, крепкие зубы с чавканьем разжевали брызнувшее сытной кровью скользкое тельце. Потом наступила ночь, и существо затихло, затормозило процесс насыщения. Тем более что желудок был уже полон смесью грязи и разжеванных живых тварей. Утром процесс активизировался, но только теперь существо не опускало голову в ил, отхватывая его черные куски, а делало это руками, процеживая ил между пальцами, стараясь поймать убегающих червяков и грязевых жуков. Как оказалось, больше всего червей жило возле самого берега, там, где росла трава, на границе ила и дерна. Так что существо переползло туда, и, только если требовалось попить, снова спускалось к воде, и, напитываясь жидкостью, долго лежало на мелководье, омываемое небыстрыми прозрачными струями. Когда на водопой пришел дикий осел размером с небольшую лошадь, он долго осматривался, принюхивался, после чего спустился к воде и начал пить, сторожко поводя ушами. Здесь было опасно, и осел это знал. Здесь бродили стаи волков, стаи шакалов и стаи самого страшного врага – человека. Но эта река была единственным источником воды, и в сухой сезон все равно приходилось идти к ней – ночью, под прикрытием тьмы. Для хищных зверей тьма как день – волки прекрасно видят в темноте. А вот люди ночью спят, и потому опасность становится меньше. Когда осел уже почти закончил пить, ему послышался шорох, бульканье под берегом, у небольшого обрывчика, с которого он и опустил до воды свою серую, зубастую голову. Осел мгновенно вскочил с колен, на которые опустился, но запоздал с прыжком. Что-то большое, облепленное илом с ног до головы, взметнулось из реки и мертвой схваткой вцепилось прямо в шею. Сила захвата была такой страшной, такой могучей, что осел захрипел, забился, не в силах сделать и шага, и под тяжестью прилепившейся сбоку туши неизвестного зверя упал на бок, чтобы больше уже никогда не подняться. А зверь рвал шею осла, раздирал ее, отбрасывая, отплевывая куски кожи с шерстью, а когда из дергающегося живого мяса брызнула струя горячей крови – припал к ране и стал жадно, захлебываясь, глотать красную, пахнущую железом жидкость. Существо пробыло возле мертвого осла несколько дней, отгоняя стаю шакалов и жадно отрывая от туши уже пованивающие, осклизлые куски мяса. На жаре мясо быстро протухло, но существо этого не замечало, как не замечало и ползающих по мясу личинок мух. Тем более что переваривалось подгнившее мясо легче, чем свежее. Тело с благодарностью принимало «строительный материал», мышцы наливались силой, укрупнялись, сращивались порванные волоконца, заживали старые раны. Когда мясо закончилось, существо решило, что ему пора идти. Куда идти, оно не знало, как не знало, кто (или что) оно такое и где находится. Его гнали вперед инстинкты, властно повелевающие идти вперед, чтобы что-то найти. Найти и сделать то, что нужно. Инстинкт говорил – надо идти вдоль реки. Почему вдоль реки – существо не осознавало, как не осознавало само себя. И оно пошло. Теперь – вполне уверенно, пружинисто шагая на окрепших ногах. Эти дни усиленного питания позволили ему восстановить энергию. Не полностью – жирка в теле так и не было, но в той степени, чтобы не выглядеть ходячим скелетом и практически полностью восстановить силовые и скоростные характеристики организма.