Старшина переминался на месте. – Точно не могу знать, товарищ полковник. Они не то чтобы перемаргивались, светло было, и, возможно, ненец просто прищурился. – Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Это ж ненец, ненцы всегда прищуренные. В общем, «вроде бы» мы вычёркиваем. Перепишешь заново это место. Замполит снова уткнулся в лист, изувеченный каракулями Ведерникова, и, сопя, стал продираться сквозь дебри. – Не отчёт, а чёрт знает что, – сказал он, оторвавшись от чтения. – Ты вообще какую школу кончал? Церковно-приходскую, наверное? «Париж» пишется через «ж», как «жопа», а у тебя? Стыдно, старшина, стыдно. С такой грамотностью не в гужбате служить, с такой грамотностью качать говно из отхожей ямы в ассенизационной бригаде. Старшина молчал. Телячелов поскрипывал стулом. – Хотя местами информация ценная. «Христос», забавно. И бабы ему ручку, говоришь, целовали? А известно ли тебе, старшина, что имеется секретная информация, что попутчик твой, возможно, совсем не тот, за кого себя выдаёт? – Никак нет. То есть мысли были, особенно когда он интересовался, много ли самолётно-нартовой техники у нас в батальоне… – Стоп! – Телячелов перестал скрипеть. – Так какого же рожна ты об этом не написал? – Никак нет, товарищ полковник, тут у меня написано. – Где написано? Почему я этого не читал! – Разрешите показать, товарищ полковник. – Где? – Вот тут. Ведерников подошёл к столу и ткнул пальцем в крошево из криво лежащих букв. Замполит сощурился, пытаясь понять написанное. Громко хмыкнул и хмуро посмотрел на Ведерникова. – Золотарь, – сказал Телячелов старшине. – Безнадёжно. Ну так вот, товарищ старший золотарь, слушайте. Вам доверили секретную военную технику, ведь доверили? Ведерников заморгал, как школьник, оглушённый несправедливым словом, и не от кого-нибудь, от учителя, человека, которому он обязан был безоговорочно доверять, в конкретном случае – от замполита дивизии. – Вы же сами просили его подбросить, вы ж сказали, что сталинский лауреат… Лоб Ведерникова покрылся испариной. От обиды старшина чуть не плакал. – Я? Сказал? Не помню, может быть, и сказал. Но документально это где-нибудь засвидетельствовано? Телячелов с насупленными бровями буравил старшину взглядом. – Но, товарищ полковник… – Пока товарищ, а вот снимут с тебя погоны, будешь вместе с предателями и шпионами за одной проволокой сидеть. Телячелов кивнул за окно, за строения военного городка, за которыми, невидимые отсюда, прописа?лись лагерные бараки. В этот час лагерь был пуст, его насельники замаливали трудом свои тяжкие грехи перед родиной. – В общем так, пока, товарищ Ведерников, политграмоте ты обучаться отказываешься… Старшина хотел ему возразить, но Телячелов замахал руками. – Слушать и молчать, я приказываю. – Он одёрнул свой полковничий китель. – Политграмоте ты обучаться отказываешься, на занятиях только просиживаешь штаны, подпускаешь неизвестно кого к секретной гужевой технике… – Он помедлил, будто бы собираясь с мыслями, и продолжил, будто бы выбрав нужную: – Главная моя задача, как политического руководителя, воспитывать в бойцах ненависть к врагу. Враг хитёр, враг изворотлив, враг пытается всеми силами нанести нам поражение как на фронте, то есть лицом к лицу, так и изнутри, то есть с тыла. Тебе известно, какую цель преследовал этот скульптор, пока будем называть его так, нанеся визит в расположение нашей дивизии? – Никак нет, – ответил Ведерников по-уставному. Потом робенько спросил: – А какую? – Я не знаю, – сказал Телячелов честно. – Зато я знаю, какая важная государственная задача поставлена перед нами партией и правительством. Это ж Скважинка, стратегическое сырьё, а не какая-нибудь примитивная разработка торфа. За счёт нас и нашей работы куётся мощное орудие для победы в войне с фашистами. Враг готов идти на любую подлость, лишь бы вынюхать хоть что-нибудь из наших секретов. И тут приходит этот художник… скульптор… и собирается здесь временно поселиться. – Но ведь, наверное, товарищ генерал-лейтенант… – А что товарищ генерал-лейтенант? Он человек, как любой из нас, и ничто человеческое ему не чуждо. Ты вот, например, уши свои развесил, бабы, видишь ли, ах-ах, ручки твоему попутчику целовали, а он тем временем секретное средство транспорта в уме фотографировал, может быть. Старшина Ведерников не выдержал и сказал: – Я, когда Урал проезжали, видел памятник товарищу Сталину, высеченный в скале. Очень сильное впечатление. – Товарищ Сталин – это сила всегда. Потому такое и впечатление. Только памятник – это одно, а скульптор – совсем другое, они сделаны из разного материала, скульптор и памятник. Ты вот думаешь, почему он столько лет провёл за границей? Что ли, здесь ему не жилось, на родной земле? И потом вдруг вернулся, в гору полез, выбился даже в лауреаты. Лауреаты, между прочим, в Москве, в столице, а он сюда, в Сибирь, ближе к нам. Загадка. Очень подозрительная загадка. Но разгадать её мы обязаны. Поэтому поручаю тебе, старшина Ведерников, когда он переедет сюда, вести за ним наблюдение, тем более что вы люди уже знакомые, ты ему секретную технику умудрился продемонстрировать по неведению. Окончание фразы Телячелов намеренно подчеркнул. – Это как это – вести наблюдение? – удивлённо спросил Ведерников. – Я же службу должен нести, согласно штатному расписанию и уставу. – Не «это как это», а «так точно», я тебе не олень с рогами. – Телячелов восстал над столом. – Иначе «по неведению» отменяется. Будешь с ним встречаться, общаться, разговоры, как дела, то да сё. Глядишь, что-нибудь со временем и откроется. Ну и будешь мне докладывать обо всём. Всё, ступай. – Телячелов дал отбой. – Никому о нашем разговоре ни слова. Глава 4 И был свет, мягкий, медленный, какой бывает только в этих широтах, свет, не омрачённый тенью паучьих знаков на крыльях немецких бомбардировщиков, не замутнённый гарью выжженных дотла деревень. Свет ложился на мякоть тундры, он ласкал её зелёную плоть, влажную, набухшую соками новой жизни, он давал ей жизнь, прорастая в травах и завязях ещё не созревших ягод, он рождал чистейшие из чистейших запахов – даже запах багульника не казался здесь тяжёлым и ядовитым, отражался в лужах, в миллионе речек и водоёмов, в крыльях вездесущих стрекоз, носящихся за вездесущими мошками, впитывался в песок, в суглинок, играл радугой в волокнах пушицы, прыгал по лепесткам дриад, прятался в белом мху, перебирал багрово-синие травки, безымянные и наделённые именами. От каменных уральских отрогов, сползающих на заболоченные пространства матери приполярных вод великой реки Оби, до окраинных факторий Ямала и карских моржовых лежбищ – светлый свет был повсюду, и тьма не объяла его. Тьма, отползающая на запад с переломленным под Сталинградом хребтом, всё ещё шевелилась клочьями, щерилась гнилыми зубами, тщилась огневыми ударами вернуть себе навоёванное добро. Ломаная линия светораздела протянулась бесконечной чертой от Баренцева моря до Чёрного, прошла по лесам Карелии, устремилась по Свири к Ленинграду, не дошла, повернула к Новгороду, от Новгорода к Великим Лукам, далее на юго-восток, оставляя по вражью сторону сотни городов русских, под Курском, изогнувшись дугой, выпрямлялась к юго-востоку, оставила в стороне Белгород, сделала поворот близ Харькова, пошла по Северному Донцу, вылезла на берег Азова, двинулась к Таманскому полуострову и остановилась, упёршись в море. 22 июня, в день летнего солнцестояния, большой зал Дома ненца звенел от света. Тысячи ватт энергии текли сюда с местных электростанций, чтобы осветить электричеством этот день народного торжества, совпавший с праздником торжества природы. Первый секретарь окружкома товарищ Гулин в звенящей торжественной тишине зачитывал победную сводку. Голос его был гулок из-за аховой акустики зала, и это прибавляло торжественности. «Зимняя кампания 1942–1943 года явилась поворотным пунктом во всём ходе войны. Она наглядно показала изменение соотношения сил на советско-германском фронте. Немцы, несмотря на строжайший приказ Гитлера во что бы то ни стало удержать захваченные позиции, оказались не в силах предотвратить зимнее наступление Красной армии. Красная армия опрокинула и разбила вражеские войска, уничтожила две отборные фашистские армии под Сталинградом, разбила и пленила румынскую, итальянскую, венгерскую армии и мощным ударом отбросила немцев от Волги и Терека на 600–700 километров на запад. Путь, который немцы прошли летом 1942 года на восток и по которому наши войска гнали их на запад, усеян сотнями тысяч трупов немецких солдат и офицеров, тысячами разбитых танков, самолётов и орудий. Стало быть, второй год войны принёс гитлеровцам новые огромные потери и не дал никакого выигрыша в территории. Более того, за этот год наши войска прорвали вражескую блокаду Ленинграда и выбили врага из важных в военном отношении районов – Курска, Ржева, Вязьмы, Гжатска, Великих Лук, Демянска… Германия и её союзники потеряли за два года войны убитыми и пленными 6 400 000 солдат и офицеров, 56 500 орудий всех калибров, 42 400 танков, 43 000 самолётов… В ходе войны немцы потеряли большую часть своих кадровых дивизий и испытанного командно-офицерского состава, а также военной техники, которая многие годы готовилась и накапливалась немецко-фашистскими захватчиками для завоевания мирового господства. Эти потери немецких войск основательно ослабили гитлеровскую военную машину и гитлеровское государство». Первый секретарь сделал паузу и закончил на торжественной ноте, максимально усилив голос: «ТАКИМ ОБРАЗОМ, В ХОДЕ ДВУХЛЕТНИХ БОЁВ НА СОВЕТСКО-ГЕРМАНСКОМ ФРОНТЕ ПОЛНОСТЬЮ ПРОВАЛИЛИСЬ АВАНТЮРИСТИЧЕСКИЕ ПЛАНЫ ГЕРМАНСКИХ ИМПЕРИАЛИСТОВ, РАССЧИТАННЫЕ НА ПОРАБОЩЕНИЕ НАРОДОВ СОВЕТСКОГО СОЮЗА». Зал ответил аплодисментами. Потом выступали последовательно председатели окрисполкома и горсовета, председатель горисполкома, председатели райисполкомов Ямальского, Надымского и Тазовского районов, доставленные гидросамолётами в Салехард, член президиума Приуральского РИКа, руководитель окрземпродотдела, главный редактор газеты «Нарьяна нгэрм», председатель Мало-Ямальского кочевого Совета, кто-то из начальства помельче, за этим ещё помельче и на самом мелком из мелких с торжественными речами покончили. Далее пошли награждения. Рза сидел в третьем ряду с краю, справа от него тянулся лицом к президиуму Еремей Евгеньевич Ливенштольц, разгорячённый праздничной атмосферой и весёлым спиртовым духом, витающим над головами собравшихся (сам Ливенштольц не пил). Насчёт спирта дал отмашку Казорин, в такой день не грех и поблагодушествовать. Даже ненцам, присутствовавшим на празднике, включая детвору и подростков, отпущено было с базы по сто граммов казённого первача. Последнее было данью благому жесту Степана Дмитриевича, уберёгшего замначдома от неминуемого поражения и позора. Рза был трезв, выпивал он редко, только если требовал организм. Выданный паёк алкоголя он отдал инвалиду Трошину, тому было и полезнее, и нужнее. Трошин помогал ему с деревом, приносил в мастерскую пла?вник, который шёл на небольшую скульптуру, вставки, ну и на запретное отопление. Слушал Рза внимательно и серьёзно, даже те казённые фразы, без которых не могло обойтись ни одно торжественное собрание. К войне он относился двояко. Принимая войну как данность, он считал её изъяном природы – человеческой, никакой другой. Когда гремела Первая мировая – Рза работал тогда в Москве в польском челюстном лазарете, делал снимки в рентгенолаборатории и каучуковые носы для раненых, – он частенько задумывался над смыслом тех событий, что охватили мир. Какая-то она была ни о чём, та Первая мировая война. Братство славян… Николай Второй, зачитывающий с балкона дворца манифест о вступлении России в войну… Патриотическая демонстрация на Дворцовой площади… Хоругви… «Боже царя храни…» Поезда, отбывающие с Николаевского вокзала под музыку полковых оркестров… Рза с тоской рассматривал фотографии, печатавшиеся тогда в газетах, – окопы, артиллерийское орудие на тракторной тяге, вязнущее в дорожной грязи, ложная пушка – ствол дерева на подпорках с единственным колесом от телеги и солдатом, приставленным её охранять, полевые лазареты со скучающими рядами раненых, унтер-офицер, фальшиво отплясывающий кавказский танец с шашкой в одной руке, кинжалом в другой и с бутылкой шампанского на стриженой голове, – смертная вселенская скука, вот что навевало всё это. Если нынешняя война была взаправду патриотической и народной, то есть войной с врагом, посягнувшим на дом, на родину, то та была нечто выдуманное, расплывчатое, навязанное извне, с летающей в пыли недотыкомкой. Нечто серое, будто мышь в шинели. То, что нет никакой романтики во всех этих регулярных бойнях, которые устраивают народы своим инакоговорящим соседям, – в этом Рза убедился просто. Году в пятнадцатом, зимой, в январе, в лазарет привезли солдатика, совсем юного, вчерашнего гимназиста. Солдатику оторвало нос, и юноша этим сильно мучился. Но не как другие, не потому, что лишится благоволения барышень, он мучился по другой причине. Юноша мечтал стать героем, открыто, лицом к лицу биться за славянское братство с предательницей кайзеровской Германией, а без носа – какое «лицом к лицу», без носа и героев-то не бывает. Рза сделал ему нос, нос понравился – каучуковый, но с виду как натуральный. Наш герой расправил плечи, заулыбался, вновь стал чувствовать себя героем и патриотом. Но раз вышел наш герой на прогулку, под Крещенье, когда самый мороз. На морозе лицо его раскраснелось, только нос остался белым, как кочерыжка. И когда он углядел это в зеркале, сорвал нос, выкинул его вон и гонялся по лазарету за муляжистом, грозясь убить его, дьяволово отродье. Но в результате убил себя. Пустил себе пулю в рот, не вынеся душевных переживаний. Работа войны простая – удобрять землю кровью и перегноем из мёртвых тел. Иное дело человек на войне. Долг требует отречения от морали. «Если ты убил одного немца, убей другого – нет для нас ничего веселее немецких трупов», – взывал к защитникам родины военный журналист Эренбург, роман которого про Хулио Хуренито Рза читал в Париже в двадцать пятом году в знаменитом кафе «Ротонда». Кстати, сам Эренбург тогда же ему эту книжку и подарил, даже написал на титуле какую-то весёлую глупость, что-то про любовь к жизни и особенно к хорошеньким парижанкам. Понятно, злом отвечать на зло в условиях военного времени, тем более что мы априори сторона правая, считается в порядке вещей. Сами немцы принуждают нас к этому, наставляя своих солдат: «Для твоей личной славы ты должен убить ровно сто русских… Уничтожь в себе жалость и сострадание, убивай всякого русского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девушка или мальчик…» Эренбург с его «весёлыми трупами» просто ангел по сравнению с такими зверовидными наставлениями.