сидит за большим столом. Она припомнила, что поначалу не осмеливалась бросить взгляд на гостей. Гости уже отдали должное еде и обильным возлияниям, а ее воспоминания о конце вечера стали особенно четкими. Тосты в честь новобрачных поднимались всё чаще, музыка зазвучала громче, а весь мир, казалось, забыл о графине.За весь вечер она лишь раз решилась взглянуть на мужа: когда к ней подошли придворные дамы, чтобы увести ее в опочивальню и приготовить к брачной ночи, да и то не смогла толком его рассмотреть. Шум, крики и смех разносились по всему замку; слуги сновали из кухни в зал в непрерывной суете, унося и принося все новые блюда с десертами. Перед тем как удалиться, невеста взглянула на мать, наградившую ее суровым взглядом. Никто кроме матери, казалось, даже не заметил ее ухода. У дверей опочивальни ее дожидались четыре дуэньи.Двери открылись, и Эрмезинда оказалась в комнате, где должно было произойти важнейшее событие ее жизни. Расписные потолки, гобелены, закрывающие все щели в стенах, куда мог бы заглянуть чей-то любопытный глаз, плотный балдахин, скрывающий громадный альков, где она в детстве так любила играть в прятки со своим братом Пером. Кровать под балдахином была похожа на корабль: она покоилась на четырех позолоченных столбах и была так высока, что на нее приходилось взбираться по особой лесенке.Няня, готовясь сыграть важнейшую роль в жизни воспитанницы, дожидалась ее возле ванны, над которой клубился пар. Эрмезинда чувствовала, как женские руки снимают с нее одежду, пока она не осталась совершенно нагой; затем ее погрузили в ванну и принялись растирать, разминать и умащивать благовониями, привезенными из далеких стран, чтобы скрыть запах ее тела и съеденных на свадебном пиру кушаний. Наконец, дамы удалились, оставив ее наедине с ее няней Брунгильдой.Та заколола ей волосы черепаховым гребнем и осторожно накинула через голову искусно расшитую сорочку. Затем без лишних слов подвела Эрмезинду к зеркалу — подарку мужа, доставленному из мусульманских земель каталонскими купцами — куску полированного металла, в котором отражалось все ее тело. Эрмезинда разглядывала вертикальный разрез на сорочке спереди, чуть пониже живота, тщательно обметанный с обеих сторон. Поймав ее вопросительный взгляд, няня ответила:— Это для того, чтобы почтить стыдливость невесты в первую брачную ночь. Через разрез муж овладеет вами, не нарушая правил приличия. Не забывайте, что вы — хранительница чести Каркассона. Только шлюхи выставляют напоказ наготу.— В какое же странное место на теле Каркассон поместил свою честь, няня.— Такова жизнь, девочка моя. Это не я придумала, так уж положено. А сейчас поднимайся на ложе и жди. А я должна удалиться. И... не забывай, что сейчас тебе может быть больно, зато потом будет приятно.Крепко обняв и поцеловав на прощание няню, Эрмезинда поднялась по лесенке на свою Голгофу. Няня удалилась, погасив все свечи и оставив лишь тусклую лампадку перед изображением Пресвятой Девы. Графиня осталась одна во мраке алькова, взволнованная и испуганная, дожидаясь мужа. Ей вспомнился давний разговор с матерью, когда та впервые рассказала ей о человеке, которому предстояло стать ее супругом.— Человек, которому ты назначена в жены — Рамон Боррель, граф Барселонский, мы с ним в дальнем родстве. Наш общий предок — Белло I, граф Каркассонский и Барселонский до 812 года. Сама понимаешь, он не имеет никакого отношения к франкам, этим выскочкам с севера, наша благословенная земля уже тогда была частью Септимании, наследницы латинской культуры. Когда Аль-Мансур захватил Барселону, мы не на шутку встревожились. Это были страшные времена, мы по-настоящему боялись, что Пиренеи не остановят мавров, — голос матери зазвучал строго и торжественно. — Каркассону необходим надежный щит на юге, особенно от ислама. И залогом этого союза станешь ты, будущая госпожа де Фуа и де Нарбонн. Твой будущий супруг — граф Барселоны, Жироны и Осоны, отважный воин, способный защитить наши границы, тем более, если это границы владений его жены.Все это медленно проплывало в памяти графини, пока ее старое усталое тело дремало в кресле в башне замка. А ее неукротимый дух по-прежнему блуждал по закоулкам памяти. Видения были настолько яркими, что сердце едва не разрывалось от волнения.И тогда ей на память пришли другие слова матери:— Ничего страшного, дочь моя, что пока ты его не любишь. Я даже не знала твоего отца, когда выходила за него замуж, однако была с ним очень счастлива. Скажу только одно: когда раздвинешь перед ним ноги, думай о Каркассоне.3 Барселона, май 1052 годаРассвет окрасил розовым небо над морем, и Барселона зарумянилась, словно невеста после первой брачной ночи. Рыбачьи лодки возвращались на берег после ночного лова, полные до краев серебристой рыбы; веселые оклики моряков перемежались шутками и насмешками, если оказывалось, что кто-то наловил меньше рыбы, чем остальные.Толпы крестьян, слуг, нищих, священников и торговцев наводнили Кастельвель и рынок. Повсюду громоздились всевозможные средства передвижения: тяжелые колымаги, запряженные волами; галеры, набитые коробками; а также множество мулов и лошадей. И повозки, и лодки, и вьюки на лошадях и мулах, были полны товаров, привезенных сюда со всех концов графства для продажи или обмена на здешнем рынке, протянувшемся вдоль городских стен.Единственное преимущество этих ворот перед воротами Регомир у верфи заключалось в том, что запах товаров был вполне сносным, в отличие от чудовищной вони, стоявшей там, откуда в город ввозили всю рыбу, а летом смрад еще усиливался поднимающимися от реки испарениями, особенно когда со дна сгребали ил, чтобы нечистоты наконец добрались до моря.Стражники у ворот, потея под кольчугами, нагрудниками и шлемами, не горели желанием обращаться с толпой дружелюбно. Они восстанавливали порядок с помощью кнута и даже алебард, набрасываюсь на любого, кто провоцировал заварушку. Тут любой способ хорош, тем более когда речь идет о всяком сброде и вонючих животных. Но лучше всего против тех, кто пытался влезть без очереди, действовало одно средство: спорщиков оттаскивали и отправляли в конец длинной вереницы, сколько бы они ни ругались и не поминали Господа и дьявола.Вся эта суета поднималась из-то того, что городским таможенникам предстояло оценить товар и собрать плату, которую граф направлял на строительство самого современного сооружения тех дней — канала Рек-Комталь, чтобы отвести воду в город из реки Бесос.В толпе ожидал всадник на спокойном чалом мерине — молодой человек среднего роста, а густой загар выдавал в нем человека, привыкшего проводить много времени на свежем воздухе. У него были карие глаза, длинные черные волосы и довольно привлекательное лицо. Выступающий подбородок с ямочкой говорил о твердом характере и сильной воле — несомненно, именно эта фамильная особенность и легла в основу семейного прозвища, поскольку звали его Марти Барбани [3].По бокам коня свисали две седельные сумки. Юноша терпеливо дожидался своей очереди, поглаживая по шее чалого. Время от времени он прикладывал руку к карману на груди, где хранил все свои сокровища и среди них — письмо, от которого зависело его будущее. Одет он был в длинные облегающие штаны с кожаными тесемками, завязанными на щиколотках, домотканую шерстяную рубаху и саржевый плащ, перекинутый через голову и стянутый поясом, концы которого спадали на бедра. На ногах — дорожные башмаки из оленьей кожи, а на голове — зеленая шапочка, из тех, какие носят егеря и мастера соколиной охоты.Пока юноша медленно двигался в очереди, он снова и снова мысленно возвращался к своему решению покинуть отчий дом и сопутствующим этому обстоятельствам.Его путешествие длилось уже три дня — началось оно в Эмпорионе, а закончится должно было в Барселоне, с божьей помощью. Однако он даже и вообразить не мог, куда приведет его жизнь и необыкновенная судьба. Сейчас же он мысленно бродил в местах далеких и родных. Родился он в деревушке неподалеку от Эмпориона, на ферме, которую щедро пожаловал его семье граф Уго, а потом, при деде Марти, граф Конфлана позволил своему вассалу вырубить лес, и на месте шумной листвы появилось двенадцать фейш и три мундины обработанной земли [4].Марти был единственным сыном Гийема Барбани де Горба и Эммы де Монгри — неравного союза, которому противилась семья Эммы, хотя Гийем Барбани был всего лишь наемником на службе у Эрмезинды Каркассонской, а прежде — у ее мужа Рамона Борреля, графа Барселоны. Он защищал границы графства и участвовал в мелких набегах и вторжениях на территорию мавров — короля Лериды.Семья матери Марти жила в столице Гаррочи и отреклась от дочери, когда та решила выйти замуж за этого наемника, почти что разбойника с большой дороги, и в результате семья лишила ее наследства и пожертвовала всё состояние влиятельному монастырю Клюни.Эмма хотела, чтобы Марти посвятил себя церкви, однако он и не смотрел в сторону алтаря. Сколько себя помнил, он всегда мечтал стать похожим на любимого деда по отцовской линии, который в детстве служил ему главным примером для подражания. Старик заметно прихрамывал на левую ногу, но никогда не рассказывал, когда и при каких обстоятельствах получил это увечье. Но когда маленький Марти жаловался, что отец все время на войне и его никогда нет дома, старик виновато разводил руками, пытаясь объяснить, что многим людям по воле судьбы приходится исполнять свой долг.Этим разговорам — как, впрочем, и любым другим — пришел конец, когда со стариком случился удар. С тех пор он лежал, как бревно, возле камина, пуская слюни. Однажды вечером, вернувшись домой с полевых работ, домочадцы нашли его мертвым. На следующий день гроб с его телом водрузили на погребальную повозку и увезли на кладбище, где похоронили в священной земле церкви Кастелло [5], где он упокоился, оплакиваемый своими соседями и друзьями, провожавшими его в последний путь. Возглавляла печальную церемонию мать Марти. Это было самое первое большое горе в жизни мальчика, ему тогда исполнилось семь лет. В тот день он окончательно понял, что не собирается ограничивать свой мир окрестными рынками и ярмарками, чтобы продавать выращенный семьей урожай. Он не желал гнуть спину от восхода до заката, как дед, чтобы его собственная жизнь закончилась так же: стуком комьев грязной земли, падающих на крышку гроба под монотонное бормотание священника.Годы его детства прошли в необоримой жажде знаний. Его мать, в чьих волосах прибавлялось все больше серебра, все еще надеялась, что он посвятит жизнь служению церкви и заставляла сына дважды в неделю седлать Мулея — старого осла, страдающего астмой и по этой причине освобожденного от всякой другой работы. Марти отправлялся в соседнюю деревню, где дон Сивер, приходской священник деревни Вилабертран, взялся обучать его четырем действиям арифметики и основам грамматики за скромное вознаграждение в виде зерна или овощей с их поля, а иногда — курицы или кролика. Он также обучал Марти катехизису и читал жития святых, надеясь пробудить в ученике интерес к карьере священника. Марти же старательно этот интерес изображал, боясь, что иначе его отлучат от столь интересного занятия, как чтение.— Послушай, Марти, — частенько говаривал этот добрый человек. — Если ты постараешься, то вполне сможешь сделать карьеру на церковном поприще. Не забывай, что аббат или епископ порой имеют больший вес в обществе, чем даже граф или маркиз, а ты хорошо соображаешь...Помимо арифметики, грамматики и катехизиса священник взял на себя обязанность обучать мальчика хорошим манерам и правилам поведения за столом, что всегда пригодится в жизни, благо обедали они вместе в пасторском доме. Увы, с этого времени пришел конец захватывающим походам к Розовому заливу, лазанью по скалам, купаниям в укромных бухтах и головокружительным путешествиям по затопленным пещерам вместе с друзьями, Феле и Жофре, где они представляли себя отважными пиратами, а иногда тайком подсматривали за девушками, когда те, сбросив корсажи и высоко подоткнув юбки, брызгались и смеялись, стоя по колено в воде.Еще при жизни деда, незадолго до того, как Марти исполнилось четыре года, они получили скорбное известие, что всеблагой Господь призвал к себе его отца во время битвы, где он сражался под знаменами своего сеньора, «принца» Олердолы, неподалеку от Вика. Жизнь его оборвал удар дротика, который кто-то метнул ему в спину. Марти хорошо помнил, как к ним в дом в сопровождении приходского священника пришел человек, доставивший эту печальную весть.Когда это случилось, стоял промозглый ноябрьский день, северный ветер выл дьявольскими голосами, сметая все на своем пути, срывая оставшиеся по небрежности открытыми ставни и даже выдирая с корнем деревья. Крыша старого дома скрипела и стонала, словно раненое животное, когда послышался стук в дверь. В камине горел огонь, и поленья уютно потрескивали. В это время в доме как раз ужинали, сидя возле камина за длинным столом, во главе — мать, рядом с ней — няня Томаса, Матеу Кафарель, верный спутник Эммы с первых дней ее неудачного замужества, и сам Марти. Истошный собачий лай возвестил, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Из-за двери послышался знакомый голос, сопровождаемый ударами дверного молотка:— Эмма, открой, это я, дон Сивер.Старый садовник, исполняющий также обязанности лакея и кучера, отодвинул кружку и со свечой в правой руке зашаркал к двери, а обеспокоенная няня вытерла руки тряпкой и переглянулась с хозяйкой дома. По молчаливому приказу Эммы старик поднял толстый дубовый брус, служивший засовом, и отодвинул задвижку. Дверь открылась, пламя свечи резко вспыхнуло в потоке свежего ветра, высветив тощую фигуру священника, которого сопровождал здоровенный воин, чьи рост и телосложение поразили Марти — возможно, по контрасту. Еще ничего не зная, он по лицу матери тут же понял: дело плохо. А ее голос, навсегда оставшийся в памяти, подтвердил самые худшие опасения.— Марти, иди в свою комнату, — сказала мать.Он прекрасно помнил, как поспешно вышел, схватил своего щенка Султана, но ступив за порог, тут же прижал ухо к двери и стал слушать разговор. Помимо знакомого материнского и голоса учителя звучал и торжественный голос посланника. Марти потрясла ледяная фраза матери, когда она услышала дурные известия.— Вы слишком запоздали с новостями о том, чего я давно ожидала.Через некоторое время посетители удалились. Снова жалобно заскрипела задвижка, и Марти услышал разговор матери с няней и старым слугой. Поняв, что мать зайдет пожелать ему спокойной ночи, он быстро разделся, натянул ночную сорочку до колен и залез под одеяло. Вскоре дверь отворилась, и мерцающая свеча в руке матери высветила на полу дугу. Поставив свечу на стол, Эмма села на край кровати, и Марти ощутил теплую руку на лбу и, слегка приоткрыв глаза, увидел огромную тень матери на стене. Время и тяжелая жизнь ее подкосили. Голос прозвучал тихо и равнодушно, словно она объявляла о давно ожидаемых событиях.— Марти, сынок! Я знаю, ты давно привык чувствовать себя сиротой, но сейчас и правда осиротел. Твой отец погиб, занимаясь тем ремеслом, что любил больше всего на свете: сражаясь. Единственное твое наследство — фамильный перстень, который он отдал мне на хранение, чтобы я передала тебе, когда тебе исполнится восемнадцать лет. Тогда мне и сообщат, что тебе надлежит с ним делать и куда отправиться.Потеряв отца, Марти не почувствовал ни горя, ни тоски. Сам не зная почему, он сел на кровати и обнял мать. Ощутив, как сотрясается ее пышная грудь, он с удивлением понял, что эта сильная женщина, которая все его детство была главой и опорой семьи, плачет.В эту ночь он принял решение, что рано или поздно уйдет из дома. Он не мог смириться с тем, что станет обычным крестьянином: амбиции его были слишком велики, а возможности в родной провинции — весьма ограничены. Тем не менее, прежде чем он наконец покинул отчий дом, произошла целая череда событий, поскольку человек предполагает, а Бог располагает. В шестнадцать лет Марти впервые влюбился — во всяком случае, именно так ему тогда показалось. Однажды на ярмарке он познакомился с Басилией, девушкой примерно его возраста, дочерью богатого крестьянина. Марти удалось уединиться с ней в стогу и потискать ее грудь. С этой минуты он решил, что мир перевернулся. Друзья смеялись над ним, но ему было все равно. Он пришел к матери и попросил разрешения посвататься к девушке. Эмма подошла к делу со всей серьезностью и постаралась сначала как можно больше разузнать о невесте и ее семье. И к величайшему в его недолгой жизни отчаянию выяснилось, что девушка уже давно помолвлена с богатым землевладельцем, и не могло быть и речи о том, чтобы ее отец отказался от такого выгодного родства.Дни проходили за днями, сливаясь в месяцы и годы, и воспоминания о несчастной любви понемногу изгладились из его памяти. Когда Марти достиг назначенного возраста, мать передала ему перстень и пергамент, который не так давно доставил один незнакомец. На пергаменте было указано имя и адрес в Барселоне.— Сынок, месяц назад нам доставили это письмо. Я должна передать его тебе в день твоего совершеннолетия. Здесь ты прочтешь, что надлежит делать, когда прибудешь в город. Насколько я поняла, это что-то вроде пропуска, он откроет тебе двери в дом человека, пославшего тебе это письмо. Ты уже взрослый, и хотя я эгоистично хотела бы оставить тебя рядом, чувство материнской любви говорит мне, что ты должен жить своей жизнью, а я не должна препятствовать твоему предназначению. Я не хочу быть помехой на твоем жизненном пути, а потому поезжай и не оглядывайся назад. Здесь тебе нечего больше делать.— Мама, я ждал столько лет; неужели нельзя подождать еще пару месяцев? — ответил Марти. — На носу уборка урожая, я не могу уехать и бросить всю работу на вас. Когда я вернусь домой — а я клянусь, что вернусь, мама! — вы поймете, что не зря потратили столько сил, пока меня растили. Если же я не вернусь — значит, я погиб, стремясь это доказать.Когда наступил день отъезда, он обнял мать, изо всех сил сдерживающую слезы, и отправился навстречу приключениям. Снова и снова он оглядывался на стоящих на пороге мать, няню Томасу и верного Матеу, пока их фигуры не растаяли вдали, оставшись лишь в его сердце. Он пнул коня пятками, пустив его в легкий галоп, и помчался прочь от того, что до сих пор составляло его мир. Ему исполнилось восемнадцать лет и три месяца.Очередь двигалась нестерпимо медленно, и лишь ближе к полудню Марти оказался у ворот. Один из стражников спросил, кто он такой и зачем приехал. Марти Барбани извлек из кармана заветный клочок пергамента, адресованный канонику собора, и стражник, взглянув на имя и перекинувшись несколькими словами с начальством, велел проезжать. Марти пришпорил коня и, подхваченный толпой, въехал в город по оживленной улице и, добравшись до площади, где полюбовался великолепием графского дворца, повернул к странноприимному дому при соборе под названием Пиа-Альмония, где жил архидьякон Льобет, которому и был адресован документ.Он спешился, привязал лошадь в деревянной коновязи и дал монету мальчишке, чтобы посторожил, а потом вошел и направился к столу, где молодой священник принимал посетителей, имеющих дело к живущим в доме каноникам и высшим духовным лицам. Как только Марти подошел к священнику, зазвонили колокола Пиа-Альмонии, созывая к мессе, а им вторили остальные колокола монастырей и церквей Барселоны и окрестностей. Все люди в переулке побросали свои дела, мужчины сняли шапки, а женщины покрыли головы мантильями и платками и стали прислушиваться к перезвону. Когда он затих, они возобновили свои занятия.— Чем могу быть полезен?Это священник тоже ожил и напевным голосом спросил Марти его имя и причину визита.— У меня письмо к архидьякону Льобету. Если вы будете так любезны, я бы хотел его видеть.Марти протянул документ, и священник, поднеся к глазу толстое круглое стекло на длинной ручке, стал читать написанные на пергаменте буквы.— Извольте немного подождать.Он взял со стола колокольчик и позвонил. Сразу же явился молодой монах в ожидании приказа.— Отнесите это письмо падре Льобету.И тут вмешался Марти Барбани.— Я бы предпочел сам его вручить. Если вы не забыли, это мое рекомендательное письмо.С этими словами он протянул руку, чтобы забрать письмо. Священник внимательно оглядел гостя и пришел к выводу, что мальчик, несмотря на молодость и крестьянскую внешность, явно не так прост, как кажется.— Как пожелаете, — ответил он. — Но сомневаюсь, что он вас примет. Падре Эудальд — человек разборчивый, и даже если у вас есть рекомендательное письмо, он не привык, чтобы к нему врывались без доклада.— Тогда скажите его преподобию, что его желает видеть Марти Барбани.Монах, как бы извиняясь, пояснил:— Надеюсь, вы понимаете, что решать будет только он сам?Вскоре вышел служка и объявил, что архидьякон примет посетителя.Монах с любопытством взглянул на молодого человека и добавил:— Просто неслыханно! За все время моего пребывания здесь в первый раз вижу, чтобы архидьякон кого-то принял без доклада. Клянусь святым Варфоломеем, вы настоящий счастливчик!4 Барселона, май 1052 годаПеред епископом стояла нелегкая и весьма неприятная задача. Ему предстояло пустить в ход все свое красноречие и искусство дипломатии, чтобы выбраться невредимым из столь щекотливой ситуации. С одной стороны, он мог объяснить свой поступок преданностью графине Эрмезинде Каркассонской — кстати, постоянно подкрепляемой щедрыми пожертвованиями епархии Вик; с другой стороны, мог сослаться на то, что действует во имя благополучия и процветания графств Жироны и Осоны, которыми теперь правила графиня Эрмезинда, согласно желанию ее покойного супруга, Рамона Борреля, с тех пор как Господь призвал его к себе, хотя официальным графом Барселоны считался их внук Рамон Беренгер I.В те времена новости распространялись крайне медленно. Однако письма папы Виктора II своим епископам и аббатам шли через густую сеть монастырей, покрывающую все подвластные Риму территории, вплоть до самых отдаленных епархий, и доходили с невероятной для того времени скоростью. Хотя последнее письмо епископ предпочел бы и вовсе не получать.Епископ Гийем был настоящим божьим человеком: заботился о своей пастве, был милосерден и проявлял живое участие во всех делах, где требовалось его вмешательство. Его здравый смысл и общеизвестная праведность помогали улаживать любые конфликты, будь то тяжбы между благородными господами из-за пограничных владений, жалоба крестьянина, которого надула родня невесты, лишив обещанного приданого, или бедолаги, ограбленного разбойниками. Каждый день у дверей его резиденции выстраивалась очередь бродяг и нищих в ожидании, когда слуга вынесет горшок с приготовленной для них похлебкой, на удивление наваристой и вкусной.Измученный гонец прибыл ночью, но известие оказалось настолько важным, что служка немедленно разбудил епископа, несмотря на то, что тот едва успел сомкнуть глаза после заутренней. Когда эмиссары Папы римского доставляли известия первой важности, они сообщали пароль: «Петух пропоет трижды». Услышав эти заветные слова, служки должны были немедленно разбудить епископа или разыскать его, где бы он в это время ни находился.Епископ быстро оделся. Нельзя допустить, чтобы гонец застал его в неподобающем сану виде. Как известно, монаха делает одеяние, и внешний вид чрезвычайно важен, чтобы внушать людям почтение и уважение.Он мельком взглянул на себя в полированное медное зеркало. На него смотрел великолепно сложенный мужчина в роскошном фиолетовом облачении и с пилеуолусом [6], прикрывающем тонзуру. Довольный увиденным, он распорядился, чтобы гонца провели в его покои. Тот вошел, в пыли с головы до ног, даже лицо превратилось в неузнаваемую маску. Опустившись на колени перед аббатом и поцеловав его перстень, гонец вытащил из котомки запечатанный пергамент и протянул священнику. Тот велел служке позаботиться о том, чтобы гонца накормили и дали как следует отдохнуть. Оставшись в одиночестве, он распечатал нежданное послание и принялся его читать. Оно гласило:Замок Святого Ангела, Рим, 16 мая 1052 годаУважаемый брат мой во Христе!Это письмо имеет чрезвычайную важность, храните его в тайне. Учитывая текущие обстоятельства, было бы крайне нежелательно, чтобы эти сведения достигли посторонних ушей, а потому весьма уповаю на Ваше благоразумие и сдержанность.Соотношение сил сейчас таково, что, если эти сведения попадут в руки врагов Церкви, истинной вере может быть нанесен непоправимый ущерб, поскольку личный пример властителей весьма важен для благополучного управления подданными, а дурной пример может иметь поистине катастрофические последствия не только для графства Барселона, но и для всего христианского мира, которому грозит нашествие несметных полчищ воинов пророка. Кроме того, чрезвычайно важно не допустить нарушения того хрупкого равновесия, что установилось сейчас между каталонскими графствами. Они всегда грызлись между собой вместо того, чтобы сражаться против истинного