сюда идет, я окликнул вас по имени.— Разумеется, помню. Именно это и не дает мне покоя все это время, собственно говоря, именно об этом я и хотела спросить с самого начала.— Это и есть мой дар, — ответил карлик. — При определенных обстоятельствах я могу видеть будущее, причем мне вовсе не нужно гадать на потрохах птиц или по их полету, а также не нужно лить в воду масло и рассматривать его узоры, не говоря уже о том, чтобы резать козленка и смотреть, как сворачивается в миске его жертвенная кровь. А потому повторяю, если мы заключим пожизненный договор, который, несомненно, вас заинтересует, вы получите в свое распоряжение личного оракула и сможете избежать если не всех, то многих неприятностей в жизни, а также вовремя разоблачить людей, желающих причинить вам зло. А их будет много, ведь, чем выше вы подниметесь, тем большую зависть будете возбуждать. Я знаю, вас ожидает множество самых неожиданных поворотов и таких передряг, что сейчас и предположить невозможно. Если я буду рядом, вы сможете предотвратить многие интриги и козни врагов. К тому же я остроумен и могу скрасить ваш досуг в долгие зимние вечера.— Не вижу ничего удивительного в том, что ты нас узнал, — вмешался Адальберто. — Вся округа знает детей графа де ла Марша. Если тебе больше нечем подтвердить свои слова, то, с твоего позволения, мы отправимся домой. Не говоря уже о том, что моей сестре предстоит выйти замуж, создать семью и родить детей. О каких врагах, которые поджидают ее на пути, может идти речь?Но карлик продолжил, как будто не слышал слов мальчика.— Итак, я собираюсь сделать вам предложение. Вы, конечно, можете считать меня безумцем, пустым мечтателем или глупцом. Но я могу предоставить доказательства, что говорю чистую правду, предсказав некоторые ближайшие события вашей жизни. Я вас не тороплю, если все сбудется, как я скажу, вы всегда сможете найти меня здесь, если же окажется, что я ошибся, вы вольны отказаться от нашего договора.— Говори же, я тебя слушаю, — сказала Альмодис.— Для начала я расскажу кое о чем из вашего прошлого, чтобы вы мне поверили. Ведь прошлое уже свершилось, а будущее остается всего лишь эфемерной мечтой.В глазах брата и сестры застыл вопрос.— Сегодня ваш день рождения. Этим утром вам подарили кобылу, вы назвали ее Красоткой. На правом бедре у вас небольшой белый шрам, оставшийся от ссадины, которую вы получили, ударившись о зубец крепостной стены, когда брат вас неосторожно толкнул. Об этом случае знаете только вы двое, поскольку оба поклялись молчать об этом, ведь иначе вас бы строго наказали.Альмодис и Адальберто изумленно переглянулись. В глазах мальчика мелькнул ужас, зато в глазах его сестры светилось одно лишь любопытство. Несомненно, оба прекрасно помнили об этой клятве.— В таком случае, скажи: что ждет меня в будущем? — спросила Альмодис.— Вы хотите сказать, что согласны на сделку? — уточнил карлик.— Даю слово.Карлик направился в угол хижины, открыл деревянную шкатулку и извлек оттуда тонкую костяную иглу и белый платок.— Мне нужна ваша кровь, чтобы скрепить договор.— Не делай этого, сестра! — воскликнул Адальберто.— Отстань! — наградив мальчишку надменным взглядом, она протянула руку.Карлик уколол иглой мизинец ее правой руки, капелька крови упала на белую ткань. После этого он аккуратно сложил платок и убрал его обратно в шкатулку.— Ну вот, теперь у меня есть ваша кровь. Теперь дайте мне руку.Альмодис протянула белую ладонь, карлик почтительно взял ее кончиками пальцев и принялся внимательно изучать.— А теперь слушайте. После долгих перипетий, которые я не могу разглядеть, да это и неважно, поскольку вас интересует конечный итог, вашей крови суждено продолжить династию по ту сторону Пиренеев. Римские Папы станут вашими врагами, но самая страшная опасность будет исходить от близкого человека. Вам отведено важное место в истории. Прикажите сжечь меня на костре, если я не прав. Однако, если мои догадки верны, то я назначаю свою цену: хочу жить рядом и принимать участие в ваших захватывающих приключениях.— Вздор! — перебил его Адальберто. — Моя сестра через несколько месяцев выйдет замуж за Гийема III Арльского.Карлик повернулся к Адальберто.— Я не сказал, что это произойдет немедленно. Я сказал, что это случится годы спустя, после многих поворотов.— Брось, Адальберто, — засмеялась Альмодис. — Мне нравится этот человек. Ну хорошо, Дельфин: если все исполнится по-твоему, я исполню твое желание. Да будет так.Все это до сих пор стояло у нее перед глазами, как будто произошло вчера.Альмодис вспомнила тот день, когда Дельфин окончательно вошел в ее жизнь. Вечером накануне великого дня состоялся ее разговор с отцом, графом Бернардо де ла Маршем. Разговор состоялся в ризнице, у главного алтаря собора, где они репетировали детали предстоящего бракосочетания. Граф, счастливый, как никогда прежде, вновь и вновь повторял, как им повезло. Его слова до сих пор отдавались в ее памяти далеким эхом.— Итак, дочь моя, завтра тебя ожидает одно из величайших событий, уготованных каждой знатной даме, чей долг — служить интересам семьи и рода. Твой союз с Гийемом Арльским сыграет решающую роль в жизни нашей семьи. Наша кровь сольется с другой, столь же благородной кровью, с которой мы уже связаны общим происхождением, а завтра нам предстоит вновь соединиться. Само Провидение возложило на тебя эту миссию, и я горд за тебя и буду гордиться твоими сыновьями. Вчера в присутствии представителей обоих графств и другой знати был подписан документ о вашем обручении, его засвидетельствовали епископы Арля и Марша. С этой самой минуты ты покинула лоно отцовской семьи. Альмодис, со вчерашнего дня ты будущая графиня Арльская, а также, по праву наследования, графиня Монпелье и Нарбонны. Думаю, мне нет нужды говорить, что ты должна почитать супруга и повиноваться ему?Эти слова до сих пор звенели из глубин ее памяти.— Отец и господин, — ответила она тогда. — Ни за что на свете я не стану противиться вашей воле и не посмею ослушаться приказа, будь я графиней Арля, Монпелье, Нарбонны или самой королевой Иерусалима. Я горжусь оказанной честью и буду счастлива, если смогу вернуть нашей семье и земле хотя бы часть долга, возложенного на меня уже одним происхождением. Лишь об одном я хотела бы попросить вас в этот торжественный день. Я знаю, что меня будут сопровождать несколько придворных дам и няня. Позвольте к ним присоединиться Адальберто и шуту, который развлечет меня долгими зимними вечерами в далеком Монпелье. Мне бы хотелось, чтобы рядом были люди, говорящие на моем языке и разделяющие наши традиции, они сумеют хотя бы немного скрасить мою тоску и облегчить разлуку.Граф был так счастлив, что даже не удосужился осведомиться, кого из придворных шутов выбрала его дочь, и немедленно дал согласие. В скором времени по подъемному мосту замка проехал Адальберто в сопровождении карлика верхом на осле, в шумной толпе дам, кавалеров, воинов и оруженосцев никто не обратил на крохотного человечка внимания. Так Дельфин навсегда вошел в ее жизнь.По комнате сновали придворные дамы со склянками и баночками свинцовых белил, румян и помад всех цветов и оттенков. Овал лица Альмодис был безупречен, рыжие волосы оттеняли снежную белизну кожи, а совершенные дуги бровей подчеркнули коричневой краской, сделанной из моллюсков с побережья Далмации, губы оттенили помадой цвета спелой вишни и наклеили возле рта парочку мушек, сделанных из того вещества, которое по-латыни называется argentium de Numidia, его везли в Галлию из далекой Севильи через Септиманию. Когда туалет был закончен, Альмодис стала совершенно неотразимой. Одна из дам поставила перед ней огромное зеркало из полированного металла, в котором отражалась вся ее фигура. Это был подарок графа, привезенный из-за моря. Другая дама перебирала струны арфы, напевая старинную балладу, а служанки наполняли водой небольшую бронзовую ванну.Все были заняты своим делом, когда неожиданно раздался стук в дверь. Придворная дама подошла к двери и слегка ее приоткрыла. Снаружи послышалось какое-то невнятное бормотание. Затем дама повернулась к графине и прошептала:— Сеньора, это Дельфин, он просит вас принять его.— Пусть войдет.Девушка открыла дверь и впустила карлика, лицо которого было необычайно бледным. Едва взглянув на него, Альмодис поняла, что ничего хорошего это не предвещает.— Всем выйти, — коротко приказала она.Дамы мгновенно исчезли.Дельфин опустился на колени у ее ног, приподнял подол блио и поцеловал его.Графиню удивило подобное поведение: это было совершенно не в его духе — напротив, он всегда был веселым и ехидным. Когда же карлик начинал вести себя таким образом, она всегда знала: он собирается сообщить ей нечто очень важное.— Что случилось, Дельфин?— Сеньора, даже не знаю, как вам и сказать...— Если ты смеешь бесцеремонно ко мне врываться, да ещё и не желаешь объяснять, в чем дело — смотри, как бы я не приказала тебя хорошенько выпороть ясеневыми розгами!После долгих колебаний карлик наконец решился заговорить:— Сеньора, я так долго ждал, когда это случится. Человек, который станет смыслом вашей жизни, только что прибыл в замок.6 Барселона, май 1052 годаСвященник вел Марти Барбани через анфиладу комнат Пиа-Альмонии, которые по сравнению со всеми когда-либо виденными поразили его своей роскошью. Особенно его потрясли высокие арочные своды, поскольку он привык к низким потолкам приземистых крестьянских домов. Он гадал, кому и как удалось создать подобное архитектурное чудо. Наконец, они добрались до приемной, где священник попросил Марти немного подождать, но прежде еще раз повторил, что, если тот по-прежнему будет упорствовать, не отдавая ему письмо, то весьма вероятно, на этом аудиенция и закончится. Тогда Марти уступил и протянул письмо священнику.Тот открыл дверцу справа, под каменной аркой, и исчез из виду. Марти едва успел оглядеться, как дверца вновь открылась, и в приемной появился человек, совершенно не похожий на священника, однако вид этого человека вызвал у Марти яркую вспышку какого-то давнего воспоминания, хотя он был уверен, что видит его впервые. Незнакомец был одет в подпоясанную веревкой рясу, она ладно облегала его могучий торс, больше подходящий воину, нежели служителю церкви. На огромной голове сияла тонзура, вокруг которой топорщилась щетка жестких волос. Он обладал проницательным взглядом из-под кустистых бровей, а из широких рукавов выглядывали могучие руки, одна из которых сжимала письмо.Марти поежился под пристальным взглядом священника, изучающего его с головы до пят. По спине у Марти ползли мурашки и, лишь увидев, что незнакомец улыбнулся, он позволил себе немного расслабиться.— Значит, вы — Марти Барбани.— Совершенно верно, ваше преподобие, — с легким поклоном ответил молодой человек.— Должен заметить, вы немного припозднились, я уже давно ожидаю вашего приезда.— Мне пришлось задержаться дома по не зависящим от меня обстоятельствам. Я — единственный мужчина в доме, то есть, был им до недавнего времени, а моя мать уже не так молода.— Хороший сын — вне всяких сомнений, достойный человек, — заметил священник. — А тем более сын такого отца.— Даже если это и так, мне бы не хотелось прожить жизнь, как он, — твердо ответил Марти.Священник был, похоже, озадачен этими словами.— Никогда не берите на себя право судить, не зная всех обстоятельств. Но прошу, прошу в мою скромную обитель. Здесь не место для сына моего дорого друга.Вслед за священником Марти проследовал в комнату, три стены которой были уставлены шкафами с книгами и пергаментами, кроме них в комнате находились лишь скромный письменный стол и скамья у стены под деревянным распятием. Солнечный свет струился через окно в толстой стене, возле него стояли два больших вазона с ухоженными цветами, что говорило об интересе священника к ботанике.Священник устроился за столом и пригласил Марти сесть напротив. Затем взял в левую руку гусиное перо и начал задумчиво им поигрывать.— Итак, вы сын Гийема Барбани де Горба.— Да, это так, хотя, сказать по правде, до недавнего времени это не имело для меня никакого значения, да и сейчас его имя, которое вы с таким благоговением произносите, для меня — пустое место.— Почему вы так говорите? — спросил священник.На что Марти ответил с неподдельной искренностью:— Потому что я почти не помню его и не сомневаюсь, что за все эти годы он даже не вспоминал ни о маме, ни обо мне. Для меня его имя — лишь пустой звук; думаю, что и я значил для него немногим больше. За всю жизнь я видел его два или три раза.— Негоже судить о человеке, совершенно его не зная и не желая принимать в расчет обстоятельств, в которых он был вынужден действовать.— Я считаю, что первый долг мужа и отца — заботиться о своей семье, — не сдавался Марти.— Несомненно, если у него есть возможность жить рядом с родными. Однако бывают обстоятельства, когда человек вынужден покинуть семью и друзей, чтобы исполнить свой долг. При этом он может дать своим близким намного больше, чем если бы все это время оставался рядом.— Когда человек принимает на себя обязанности отца семейства, он должен понимать, что повлечет за собой это решение. А если на первом месте у него какие-то другие обязательства — нечего было жениться и тем более производить на свет детей.Священник поерзал на стуле, а когда снова заговорил, в его голосе зазвучали суровые нотки.— Вы слишком бескомпромиссно судите о ситуации, не имея о ней представления. Человеку, ввиду его происхождения или по велению обстоятельств, иногда приходится брать на себя определенные задачи и разлучаться с семьей. И я боюсь, что сейчас, возможно, именно такая задача стоит перед вами.— Если у вас есть объяснение, какие обязательства женатого человека могут стоять выше его обязательств перед семьей, возможно, вы оправдаете его в моих глазах, — Марти перевел дыхание и продолжил дрожащим от волнения голосом: — Но когда ребенок с детства помнит, как мать изо дня в день вставала засветло и уходила работать в поле, как сама шла за плугом, коченея зимой и плавясь от жары летом, как гнула спину во время жатвы, едва ли найдутся достойные оправдания.Архидьякон погрузился в молчание, показавшееся Марти вечностью, положил на стол перо, рассеянно погладил тонзуру и вновь заговорил:— Полагаю, мне придется объяснить очень многое.— Ну так объясните. Я вас внимательно слушаю.— Дело в том, что я не всегда был священником. Прежде я был воином, именно в те времена я и познакомился с вашим отцом.В памяти Марти вдруг ярко вспыхнуло смутное воспоминание. Сквозь туман его детской памяти проступил могучий силуэт того человека, что много лет назад, в холодный ноябрьский вечер, появился на пороге их дома в Эмпорионе вместе с приходским священником. Хотя тогда он, конечно, выглядел совершенно иначе. Но Марти ничего не сказал и лишь внимательно слушал. А священник между тем продолжал:— В те дни я постигал это чудовищное ремесло. Ваш отец, исполняя долг, как в свое время его отец, поступил на службу к графу Барселонскому. Еще его дед служил Рамону Боррелю, графу Барселоны, Жироны и Осоны, супругу Эрмезинды Каркассонской. Это было непросто, ведь чтобы стать воином, нужно иметь боевого коня, обладать немалой физической силой и боевыми навыками. Итак, мы вместе с вашим отцом решили поступить на службу и стали оттачивать боевое мастерство, пока нас не сочли готовыми для войска Эльдериха д'Ориса, сенешаля вдовствующей графини Эрмезинды, к тому времени после смерти своего сына, Горбуна, вновь ставшей регентшей графства при малолетнем внуке, Рамоне Беренгере I. Мы присоединились к отряду, который направлялся к южным границам, где правил наместник графини, там мы и должны были служить, как служили наши предки в обмен бог знает на какие благодеяния. Вот почему я говорю, что он действительно был хорошим сыном: там мы научились сражаться и, прежде всего, познали все жестокости войны. Наши сердца сжимались от боли при виде сожженных деревень, а смерть стала для нас столь же обычным явлением, как еда и питье.Марти впитывал рассказ священника, как человек, открывший в чем-то обыденном совершенно неожиданные грани.Увидев, что ему удалось заинтересовать юношу, священник продолжил:— На поле битвы людей связывает самая крепкая на свете дружба, и должен сказать, ваш отец стал моим настоящим другом, почти братом, которого я сам выбрал, а значит, даже дороже брата. Я помню, как однажды вечером он рассказывал мне о вас и вашей матери, о воинском долге, который заставил еще его прадеда большую часть жизни провести вдали от семьи. Мы сидели у костра, когда во внезапном порыве он достал из кармана пергамент и сказал:«Если со мной что-нибудь случится, обещайте, что позаботитесь о моем сыне. Сейчас он еще совсем мал, но когда вырастет, пусть встретится с вами и покажет вам вот это кольцо, — с этими словами он протянул руку и показал перстень на левой руке. — Обещайте, что в случае моей смерти доставите кольцо моей жене вместе с этим письмом. А когда он повзрослеет, расскажите ему мою историю, передайте завещание и вот этот ключ. У меня есть еще один».С этими словами он передал мне пергамент, запечатанный тем самым перстнем, что сейчас красуется у вас на пальце, а также маленький ключик, висевший у него на шее на плетеном шнурке. Сказать по правде, даже сейчас мне неизвестно, какой именно замок он открывает. Так или иначе, я сразу узнал перстень, который в свое время лично передал вашей матери. Хотя в нем нет необходимости: едва взглянув на вас, я сразу понял, что вы его сын, ведь вы — его живой портрет.Теперь рассказ полностью захватил Марти.— Тогда я сказал ему, что вряд ли это понадобится, — продолжил архидьякон Льобет, — ведь он пережил столько опасностей и побывал в стольких переделках, но он ответил: «Человек ответственный должен позаботиться о таких вещах, а я знаю, что мой час близок». Я сунул документ в кошель и спрятал в укромное место, как делает каждый воин перед битвой. Ключ я повесил на шею и приготовился исполнить свой долг, рассказав о том, каким замечательным товарищем был ваш отец, если вдруг случится непоправимое и он погибнет.И тут Марти, до сих пор жадно внимавший, впервые решился заговорить.— И что же за событие сподвигло вас наградить моего отца званием замечательного товарища?Дон Эудальд прищурился, словно пытаясь что-то вспомнить. Солнечные лучи, проникая в комнату через окно у него за спиной, окружали его голову загадочным ореолом, как нельзя лучше подходящим к рассказу.— Ну что ж, слушайте дальше. На рассвете нового дня мы выступили в долгий поход к Вальфермозе. Там поджидало войско графа Мира Гериберта, с которым графиня тогда вела нескончаемые тяжбы, поскольку он называл себя принцем Олердолы, а она его не признавала. Мы решили разбить лагерь, поскольку лазутчики доложили, что неприятель еще далеко и у нас в запасе по меньшей мере целый день перед битвой. Мы устроили привал и стали дожидаться распоряжений. Перед самым рассветом нас разбудил горн. Лейтенант сказал, что враг подобрался ночью, надеясь захватить нас врасплох, но тем самым поставил себя в невыгодное положение, вступив в схватку усталым.Нас удивила подобная недальновидность, ведь одна из главных заповедей любого хорошего стратега в том, что войска должны вступать в битву отдохнувшими. А потому все проверили оружие, а мы с вашим отцом скудно позавтракали пшеничными лепешками и колбасой: с одной стороны, не дело в разгар сражения почувствовать слабость, а с другой — и с набитым желудком тоже драться не стоит, потому как раны в живот самые тяжелые. Мы подвязали к поясам фляжки с водой и заняли позиции в строю. Встали мы с таким расчетом, чтобы солнце било нам в спину и слепило врага.В предвкушении битвы у нас засосало под ложечкой, даже ветеранам было не по себе. Лазутчики доложили, что враг уже меньше чем в лиге. А потом на нас напали — совершенно неожиданно. Судя по всему, Арнау де Рускальеда, сеньор Вальярты, заключил союз с Миром Герибертом, выступил из замка Фальс, чей владелец был его верным вассалом, и напал на нас с тыла.Нам пришлось развернуться, и солнце теперь светило прямо в лицо... Всё смешалось: стрелы падали с неба тучами разъяренных пчел. На нас набросились люди Арнау де Рескальеды, поднаторевшие в битвах против мавританского короля Лериды и сыгравшие столь важную роль при захвате Тортосы. Стрела пробила мой медный щит, обитый бараньей кожей, и вонзилась в шею. Вот, взгляните.С этими словами священник отогнул ворот рясы и показал уродливый рубец, тянущийся от ключицы до шеи.— Я потерял сознание и рухнул. Шум стоял адский; крики воинов смешивались со стонами умирающих, воплями раненых и проклятиями врагов, с которыми мы кружились в каком-то диком танце. Пехота тонула в крови. Внезапно огромный мавр, наемник Рускальеды, бросился на меня, и я подумал, что пришел мой последний час. Я уже возносил предсмертную молитву Деве Марии, когда ваш отец огромным боевым топором раскроил неверному череп. После этого нам пришлось отступить — строй был нарушен, наш отряд оказался в окружении, подобно острову в море врагов.Ваш отец откинул за спину перевязь, взвалил на плечо мое бесчувственное тело, взял в одну руку топор, а в другую — короткий меч, иберийский копис, что так верно служит в ближнем бою. Рубя мечом направо и налево, он стал пробиваться к нашим рядам, сокрушая врагов, как дровосек валит деревья. Так мы отступали... Я тогда потерял много крови, а на шее навсегда остался след от стрелы. Тогда я поклялся именем Христа, что, если останусь в живых, дам обет посвятить себя Богу. И тут само небо послало мне сигнал: когда мы почти добрались до своих, ваш отец рухнул, и я упал рядом.И тогда, чтобы помешать нам добраться, на нас обрушился град копий. Ваш отец, уже раненый, накрыл меня своим телом. По глухому звуку удара и выражению его лица я понял, что одно копье вошло ему между лопаток. Я смутно помню, как его рука пыталась сжать мою, и прежде чем потерять сознание, услышал его последние слова: «Позаботьтесь о моем сыне...».На краткий миг воцарилось молчание. Затем священник, окинув комнату блуждающим взглядом, заговорил вновь:— Битва была жестокой; она не добавила чести ни победителям, ни побежденным. Когда село солнце и опустились сумерки, обе стороны попытались забрать тела погибших. Эльдерих д'Орис приказал сжечь тела на огромном костре. Меня, приняв за мертвого, положили рядом с остальными, и я лежал, дожидаясь своей очереди подняться на борт лодки Харона. Лекари не знали отдыха, ампутируя конечности, накладывая шины на переломы и зашивая раны; священники причащали умирающих, а я почувствовал в бреду, как что-то сжимает мне указательный палец. Поглядев на левую руку, я понял, что ваш отец перед смертью надел мне на палец свое кольцо, теперь ставшее вашим. Прежде чем потерять сознание, я увидел склонившегося надо мной священника, что собрался напутствовать мою душу в последний путь.Я доверил ему свою тайну и попросил, чтобы передал письмо из кошеля и прикоснулся к груди. Тогда я этого не знал, но меня перевезли в замок нашего сеньора. Через два дня я очнулся голым, моя грудь была замотана тряпицей. Я тут же подумал о том, что не смогу исполнить просьбу вашего отца, но вскоре обнаружил кошель неподалеку, а в нем и ключ. Вот добрая душа, подумал я... Потом мне сказали, что священник принес кошель, узнав, что я поправляюсь. Выздоравливал я долго, но стоило мне набраться сил, как я спросил дозволения сеньора и отправился к вам, чтобы исполнить волю товарища. Ту ночь я помню, как сейчас. Ваша мать была похожа на человека, поставившего жизнь на кон в кости и проигравшего. Я отдал ей перстень и сказал, что в дальнейшем она получит указания, как, когда и где вам следует меня найти.В то время я еще не знал, как буду жить дальше и где окажусь, когда вы станете взрослым, но на случай, если меня подкосит недуг, я предусмотрел, чтобы кто-нибудь другой исполнил волю вашего отца. Тогда я уже понял, что посвящу свою жизнь служению Богу, но не знал, куда заведут меня пути господни. Получив это место, я сообщил вашей матери, что вы найдете меня здесь, предъявив этот перстень, как вы и поступили.Марти по-прежнему молчал, завороженно взирая на кольцо. Наконец, он заговорил:— Теперь я понял, что вы имели в виду, когда сказали: не судите людей, не зная всех обстоятельств.— Мальчик мой, судьба вашей матушки незавидна — собственная родня лишила ее наследства, да и никакой компенсации за потерянную жизнь мужа она не получила. Но поймите, мужчина должен выполнять свой долг, даже ценой жизни, если не хочет посрамить честь предков.Марти долго молчал, прежде чем решился признаться:— Простите, мне что-то не по себе, в голове все перемешалось.Священник поднялся со стула и снова заговорил:— Ничего, скоро все