Но ему нравятся эти прикосновения. Чего не скажешь об остальном. – Ты меня слышишь? – спрашивает голос. – Можешь пошевелиться? Голос красивый. Он осознает это даже в таком состоянии. Если бы голос мог выделять аромат, тот пах бы как финики. Бабушка Мэри часто покупала сушеные финики. Они ели их и выплевывали косточки во двор в надежде, что прорастет дерево, но финики растут в пустыне, а он живет в лесу. Жил в лесу. Натаниэль ощущает на шее дыхание, теплое и щекочущее. А потом оно говорит: – Открой глаза. Очнись. Пожалуйста, – просит дыхание. И это «пожалуйста» помогает. В нем слышится нечто настоящее, печальное. Как тут не подчиниться? Он открывает глаза и ловит на себе взгляд. Взгляд самых прекрасных глаз на свете. И грустных. Совсем как его, только эти карие, а его глаза – глаз – зеленый. – Как тебя зовут? – шепчет ему на ухо Спасительница. Этот голос. От него бегут мурашки, не потому, что он красивый и пахнет черешней, а потому, что он кажется знакомым, но этого не может быть, ведь Натаниэль никого не знает в… где он? Это неважно. Он никого не знает с таким голосом. – Как тебя зовут? – повторяет голос. Как его зовут. Он это знает. Вот его имя, на самой верхней полке шкафа. Надо только до него дотянуться. Оно… – Натаниэль, – говорит голос. – Натаниэль Хейли. Это ты? Да! Это он! Натаниэль Хейли. Откуда она знает? – Из Вашингтона. «Да!» – хочется крикнуть ему. Из дома, поглощенного лесом. Откуда она знает? – И ты приехал сюда… сегодня. Да. Да. Да. Но откуда она знает? – Добро пожаловать в Нью-Йорк, – продолжает она. – Подсказка: не оставляй кошелек в кармане. До него сможет добраться даже старик. Его кошелек. Он пытается до него дотянуться. Видит документы. Фотографию. – Ты можешь сесть? – спрашивает Спасительница. Натаниэль не хочет садиться, но эти пальцы, этот голос, зовущий: «Натаниэль, Натаниэль, вернись». И этот голос такой знакомый, что похож на зуд, и такой красивый, как песня. Он может приподняться. Чтобы увидеть этот голос. На один чудесный момент игра стоит свеч, чтобы все прояснилось. Только… Запоздалая боль нагоняет его – так всегда бывает, – и голова симфонична с ней, живот вздымается в ответ. Она выбивает его из колеи. Он парит, уплывая из этого мира. Ему нужен якорь, и он находит его в красивых грустных глазах Спасительницы. Маленькая капелька крови – или две, потому что все двоится, – стекает с виска на щеку. Она похожа на слезу, и на мгновение Натаниэлю кажется, будто девушка плачет по нему. Только это невозможно. Слезы не бывают цвета крови, да и по нему никто не плачет. Но его взгляд прикован к следу, сбегающему по щеке кровавой слезой. Это самый прекрасный цвет, самый прекрасный шрам. Он тянется за прикосновением к щеке. И пусть все кренится, размывается и двоится, он не промахивается, и пусть девушка красива и не знакома с ним, она не отодвигается. * * * Да, Фрейя не отодвигается, но все внутри нее переворачивается. «Ко мне никто больше так не прикасается», – думает она. Хотя странно так думать, ведь сейчас к ней прикасаются все время: стилисты, наставники, мама, куча докторов, Хейден и воротилы лейбла, руки которых задерживаются на ее плечах, ногах и талии немного дольше положенного. Прикосновения этих людей, которые поддерживают ее, помогают, кажутся неживыми, но от прикосновения этого незнакомца ее сердце пускается вскачь. Какого черта? * * * Кровь с ее щеки оказывается на пальце Натаниэля. Он не знает, что с ней делать. Вытереть? Облизать? Сделать переливание? – Эй, ты, – кричит Спасительница, – можешь нам помочь? «Ты», к которому она обратилась, приближается и начинает щелкать перед глазами Натаниэля. Это очень неприятно. – Не думаю, что это необходимо, – говорит она. – Он очнулся. Щелканье продолжается. – Ты в порядке? – спрашивает Щелкунчик. «У тебя ведь все в порядке?» – Натаниэлю частенько задавали этот вопрос: товарищи по команде, с которыми тренировался, девчонки, некогда вьющиеся вокруг него, тренеры, которые считали его перспективным парнем. «У тебя ведь все в порядке?» – спрашивали они. После ухода мамы. После смерти бабушки Мэри. После потери глаза. «У тебя ведь все в порядке?» «Остались только мы, приятель». Позже Натаниэль понял, что это был пустой вопрос. Люди хотели успокоения, хотели снять с себя ответственность, потому даже при том, что он чувствовал себя плохо, словно лягушка, кипящая в кастрюле, словно поглощенный разверзшейся землей, отвечал им: «Все хорошо». И это такая явная ложь. Когда все бывает хорошо? Но люди это проглатывают. Когда он говорит им, что все хорошо, они улыбаются. Их облегчение всегда ощутимо и вызывает глубокую печаль, потому что Натаниэль в очередной раз позволяет себе думать, что их намерения искренни. Он как Чарли Браун с этим дурацким футболом. «Если что-то понадобится, только свистни», – говорят они как по сценарию. На что Натаниэль как по команде отвечает: «Конечно». И позволив надеяться, он причиняет себе куда больше боли. Нет. Он на это не купится. Не позволит уложить себя на лопатки. Пусть он уже лежит на спине. Парень начинает подниматься. – Помоги ему встать, – требует Спасительница и берет Натаниэля за одну руку, а Щелкунчик за вторую. «Дай мне руку, Нат», – говорил ему папа, когда учил забираться на деревья, выше кроны, где можно увидеть все, вплоть до самой Канады. Мама очень злилась. «Не знаю, кто из вас больший ребенок». Сейчас он более стойкий. Он в порядке. (Не совсем в порядке, но стоит на ногах.) Просто ему нужно время, чтобы собраться с мыслями, сориентироваться, чтобы эти два незнакомца еще немного подержали его за руки. – Ты в порядке? – снова спрашивает Щелкунчик. – Все… – начинает говорить Натаниэль, чтобы освободить их от ответственности. Но не успевает закончить предложение, не успевает произнести «хорошо», потому что его тошнит. Прямо на ноги Спасительницы. * * * Фрейя смотрит на ноги. Запачканные рвотой. Она в последние дни крайне вспыльчива. Ее раздражает буквально все: слишком долгий светофор, несоответствие погоды на три градуса, любые слова. Какой-то незнакомец только что блеванул ей на ноги. И Фрейе хочется плакать, но не потому, что она злится или ей противно. Какого черта? Она извиняется, чтобы отойти и вытереть ноги. * * * Харун – трус, и это не обсуждается.