Анн Анселин Шутценбергер. Синдром предков Очень неоднозначно это самое наследие. Опять-таки история Василисы… В ней ведь и мужчин, считай, нет: любящий папа оставляет дочь на ненавидящих ее баб и уезжает заниматься «Настоящим Делом». Царь (впоследствии муж) проявляет интерес к героине как к умелице, соткавшей немыслимой тонкости полотно. Когда через «доверенное лицо» она получает заказ на шитье из этого полотна царских сорочек, любопытна реакция: «Я знала, — говорит ей Василиса, — что эта работа моих рук не минует». Где, спрашивается, ликование по поводу хотя бы удачного устройства дел? Где хоть на медный грошик интереса к «царскому интересу»? Героини традиционных наших сказок вообще не кажутся трепещущими перед «фигурой мужской власти». Многие из них активны, мудры, сами принимают решения, а часто видят дальше и проницательней героя. Царевна Лягушка это вам не Бедная Лиза из профессиональной (между прочим, мужской) литературы. Кстати, в человеческом воплощении «лягушонка в коробчонке» — тоже Василиса, и тоже Премудрая или Прекрасная. Крошечка Хаврошечка, конечно, жертва. но уж больно неистребимая. В отношении Марьи Моревны комментарии вообще излишни. Все это напоминает нам — не в качестве серьезного научного пассажа, а так, по ассоциации — о некоторых занятных моментах. О том, например, что почти до времени Ивана Васильевича Грозного женщины у нас имели больше гражданских свобод, чем в Европе: девушку, например, нельзя было насильно выдать замуж. Или о том, что в Новгородской республике вдова, воспитывающая сына, именовалась «матерой» и обладала практически равными с мужчинами правами. А уж совсем в давние (но не незапамятные) времена почтенные наши предки могли зваться Людмиловичами и Светлановичами, и тогда это не было «отчеством». Как будто картинка векового угнетения верна. но не полна. Не так все просто. И даже описанная Пушкиным шокирующая практика браков между, прямо скажем, малыми детьми — когда по первости жены колошматили мужей, а уж потом, как положено, наоборот, — это тоже не вполне домостроевская практика. Так и тянется двухголосный распев: с одной стороны, «станет бить тебя муж-привередник и свекровь в три погибели гнуть», а с другой — «есть женщины в русских селеньях». «в горящую избу войдет». На протяжении последних поколений нашим женщинам случалось и воевать, и кормить семью, и прыгать с парашютом в тайгу — в общем, «а кони все скачут и скачут, а избы горят и горят». Есть, однако, в этом нескончаемом героическом эпосе одна существенная деталь: не сами они это выбирали, не сами затеяли. Возможно, в двадцатые годы некая эйфория свеженького равноправия еще озаряла улыбки физкультурниц… Однако не всех, не всех… (Меня всегда поражала эта белозубость на довоенных фотографиях. Казалось бы: недоедали, чудом выживали, были лишены столь многого, стоматолога в глаза не видели. Откуда такие зубы? Неужели запаса дореволюционного здоровья хватило так надолго? Это сколько же его надо было иметь, чтобы после всех исторических испытаний улыбаться вот этой белоснежной, ничего ни о чем знать не желающей, совершенной и — на свой лад — загадочной улыбкой!) Эмансипированная «новая женщина» сама не заметила, как зашагала строем туда, куда ее направили — на тот участок трудового фронта, куда ее выгоднее было бросить. Кто шагал с верой, кто без — но шагали. Хорошо еще, если на ходу удавалось получить образование и родить. Впереди, как мы знаем, было отнюдь не «светлое будущее», сколько бы ткацких станков она ни обслужила, — впереди был Большой террор и Великая Отечественная война. Если выдастся возможность, обязательно посмотрите на плакат военного времени из альбома «Женщины в русском плакате» серии «Золотая коллекция». Стоит она, суровая, на первом плане, в каком-то по брови повязанном платке и брезентовых рукавицах, рядом — ящики под снаряды, на дальнем плане колоннами уходят за край изображения мужчины. Куда — понятно и что навсегда — тоже понятно. Текст, громадными буквами: «Заменим!». И — «строчит пулеметчик за синий платочек, что был на плечах дорогих». Плечи оказались несгибаемыми, женщины — почти всемогущими. Военная лирика дает удивительные примеры магического мышления. Когда «уходили комсомольцы на гражданскую войну» и девушка ему желает, ни много ни мало, «если смерти, то мгновенной, если раны — небольшой». И когда «ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится», и «как я выжил, будем знать только мы с тобой» — далее по тексту. Тексту, десятилетиями воспроизводившемуся как заклинание, хотя война давно закончилась: на школьных конкурсах чтецов, на концертах — где угодно. Мужественный Симонов с трубкой озвучил самую что ни на есть первобытную фантазию о женском всемогуществе: «она» может уберечь — или нет! — только одной силой чувства и мысли. Отголоски докатились до шестидесятых: «Я люблю вас нежно и жалеюще, но на вас завидуя смотрю: лучшие мужчины — это женщины, это я вам точно говорю». Или «за то, что ты во всем передовая, что на земле давно матриархат» — рифмуется с «хохотать» и «такая мука — непередаваемо». И уже в мирные времена случилось так, что идея (или, скорее, переживание) силы и самостоятельности для наших женщин часто выглядит непривлекательной. Не потому ли, что она прочно связана в родовой памяти не с успехом, а с бедой, не со свободой, а с покинутостью, не с возможностями, а с необходимостью выживать. Сила эта сама себя не любит, она не «для», а «от». Шутки-прибаутки «на тему» отчетливо сигналят: надоело! Вот, к примеру, весьма характерный лимерик: Гражданка одна из России Влезала, куда не просили: Из хаты с огнем, Из стойла с конем Пинками ее выносили. Не лезь, то есть, пока не позовут (не призовут?) — спасу нет от твоего непрошеного героизма по привычке! Извините, дяденька, мы не нарочно… И никто не скажет наверняка, сколько времени уйдет на то, чтобы в женском сознании сила и самодостаточность зазвучали и окрасились иначе, стали восприниматься как радостные, творческие, рожденные не для бараков и оборонных заводов — и не связанные с катастрофами, с прямым или символическим убийством мужчин. Наблюдения сегодняшней жизни к оптимистическому прогнозу не склоняют. А что касается групп, которые не «должны», а на самом деле моделируют ситуации реальной жизни, даже если эти модели нам не очень нравятся. Странным образом возникает противоречивая картинка — двенадцать активных заинтересованных женщин, двое напряженных дядечек; при этом им приписывается статус, на который они даже и не претендуют. Это довольно нелепо: «мужская фигура власти» существует как мифологическая, составляет важную часть женской оценки ситуации — «как сядешь, что скажешь» — а реальные-то мужчины в этой ситуации оказываются в двусмысленном и трудном положении. Их не слышат, им не доверяют. Преодолеть это, конечно, можно — и вспомнить группы, где удавалось прорваться через барьер «гендерных стереотипов», тоже можно. Но. чем сохранять верность групповому канону и мучительно добирать всякий раз «хоть каких-нибудь» мужчин, не честнее ли признать проблему? Сегодня она, возможно, даже острее, чем тридцать лет назад. Если в дремучие советские времена существовала шутка — опять-таки компромисс агрессии с социальной нормой — про мужчину как «три Т» (тахта, телевизор, тапочки), то в нынешние времена мы уже узнали, куда он отправился, встав с тахты, и что из этого последовало. Как ни парадоксально, слом привычного уклада только заострил — порой до карикатуры — основные черты патриархатной культуры: ориентацию на власть, подавление, силу. Телевизионная картинка заседания какой-нибудь Думы в 90-е визуально была той же, что и картинка двадцатилетней давности: серые пиджаки. Разница в том, что сами пиджаки стали получше. А их носители шевелятся пошустрее, а то и вовсе дерутся. Тузят друг друга, могут и коллегу-депутата, уважаемую даму, за волосы оттаскать. И дело не в том, что отдельно взятый (крупным планом) психопат распускал руки, а в том, что он стал символическим выражением российской новой нормы. Да, ему сделают замечание с предупреждением: ты, мол, Петрович, чересчур… ты гляди… Но скажут с пониманием, по-свойски. Потому что все действующие лица знали, что назавтра у соответствующего здания не будет стоять трехтысячная толпа разгневанных женщин с гнилыми помидорами. А будут, как и каждый день, стоять опереточного вида путаны под бдительным присмотром сутенеров на хороших машинах и дружественной милиции. И когда-то независимым средствам массовой информации освещать тут было решительно нечего — ничего нового, все и так все знают. Проехали. Но вот уж и путан распугали, и думских заседаний не транслируют, и парковки стали в Москве платными, а в районной поликлинике запись, простите, онлайн. Как в одной авторской песне сказано, «Кому бутик открыть, кому окоп отрыть. А с Тверской страна не видна. А кто плохо жил, будет плохо жить. Это все они — времена». С окопами, к сожалению, опять получается лучше, чем со многим другим. Виноватых, по обыкновению, нашли, и не раз. Окаянная гражданская война никак не упокоится, в «холодной» версии пронизывает быт, работу, общение в Сети — и то и дело грозит разгореться по-настоящему, а где-то уже и полыхнуло: жестокие уроки «века-волкодава» оказались не впрок. Зато кругом порталы, соцсети, форумы и прочая виртуальная «служба одного окна», где каждый пользователь может высказать свое никому не нужное мнение, которое ему то ли припомнят еще, то ли нет — и кто именно, тоже неясно. Где-то у зоркой Евгении Пищиковой сказано, что лютая нужда в довольстве собой и в том, чтобы все уложилось в понятную и стройную систему, сегодня выражается в массовой любви к кроссвордам — как и к сериалам, к спортивным трансляциям и раскраскам для взрослых, добавлю я от себя. В понятную и стройную систему все равно ничего не укладывается, но, как говаривала покойная бабушка: «Так еще не было, чтоб никак не было — как-нибудь, да будет». Обе мои бабки были 1905 года рождения, то есть пережили они в этой жизни много такого, что нам и представить-то невозможно. Но дожили до глубокой старости и успели прокомментировать тревожные настроения и фантомы девяностых. Покуривая «Пегас», одна из них морщила нос у телевизора: «Ну что мне этот молодой человек рассказывает: голод, разруха, гражданская война… Как будто он их видел! Он бы лучше у меня спросил! Да, кстати, я тебе рассказывала, как готовить мороженую картошку? Есть один секрет.» Другая, воевавшая на Калининском фронте и долгое время числившаяся без вести пропавшей, навсегда искалеченная неизвестно с какой стороны прилетевшим снарядом, с удовольствием пробовала какие-то ерундовые печенюшки из немецкой гуманитарной помощи, а на мой вопрос о ее чувствах по поводу гримас мировой истории отвечала философски: «Деточка, это было так давно, ну что теперь считаться, немцы или кто! А печеньки вкусные, вот мы с тобой и почаевничаем, как барыни. Никогда не знаешь, как дальше жизнь сложится». Иногда я представляю себе их комментарии по поводу нынешних наших обстоятельств — и мне легче. Они ведь видели много горя и зла, а смотрели на людей с жалостью, любопытством и, как ни странно, с улыбкой. Что дает такую силу, для меня по-прежнему загадка. А страна все воюет — с применением высоких технологий или по-простому, мордобоем да матюками, — бесконечно выясняя, кто кого, — то есть в новых экономических условиях мужественно распевает все те же «старые песни о главном»: власть, статус, принуждение. И то, что вместо «броня крепка и танки наши быстры» звучит блатной шансон или рэп, отражает лишь изменившийся характер боевых действий. И в регулярной армии, и в криминальной разборке место женщины определено, и перспективы у этого «места», прямо скажем, незавидные: «у войны неженское лицо». Но чего еще можно ожидать от общества, десятилетиями работавшего на войну и покорение — ах, какой глагол! — то целины, то космоса? Удивительно ли, что все женское «по умолчанию» понимается как второсортное, неважное, не стоящее серьезного внимания? Расскажу всего один из коллекции профессиональных сюжетов новейших времен — тоже уже ставших историей. Пока недавней. Знакомьтесь: Геннадий, один из пяти мужчин, участников большой учебной группы в большом городе N. Гена из бывших военных, потом получил педагогическое образование и работает «заместителем директора по воспитательной части» — или как это сейчас называется — в элитарной школе. Неистощим на выдумки: какие-то клубы, соревнования, перформансы и их проекты из него просто сыплются. Успешен: уважают подростки, ласкает начальство, любят женщины, полгорода просит о частной консультации. Кажется, даже победил в своем регионе в конкурсе «Учитель года». Что называется, интересный мужчина: чеканный профиль, косая сажень, ослепительная улыбка, великолепная пластика, может и «техно» станцевать, и боевым приемом срубить. Карьера на взлете. Вполне незаурядный путь, хорошая реализация своих данных, популярность. - Что гложет, Гена? - Я в принципе доволен жизнью, своим выбором. Мне нравится работать с этими ребятами, видеть результат. У меня есть будущее — кое-какие предложения все время поступают, причем ставки растут. Но! Вот какое «но»… Единственные люди, от которых я не получаю и, наверное, никогда не получу той оценки, что мне, честно, очень хочется, — это ребята, знакомые еще с военного училища. Уходили из армии почти одновременно. Кто куда — большинство в бизнес. И вот они. не знаю, как сказать, чувствую только. не уважают. Нет, они звонят, когда надо детей пристроить или, там, вразумить. Но один прямо сказал: чем ты, мужик, занимаешься? Смотри, говорит, наши все — серьезные люди, ты один не при делах. - Гена, покажи нам этого друга — стань им и скажи все, что считаешь нужным, от первого лица. Он пересаживается на другой стул, обращается к своему месту, как если бы остался там: - Ну, че ты, правда, в этой школе забыл? Это что, дело для настоящего мужика? У тебя же башка варит, внешность представительская, языки. Нет, ну я, конечно, понима-аю, мамы всякие нужны, мамы всякие важны. Но ты не прав. И снова обмен ролями, и Гена отвечает другу юности Жоре. Правильными словами отвечает, но все равно страшно собой недоволен. Потому что оправдывается, потому что получил упрек в недостатке мужественности, а как на него ответишь? Автомат Калашникова из-под стола покажешь? Наша дальнейшая работа с Геной — это тоже другая история. И спасибо ему за пронзительную честность его обиды — девять из десяти молодых людей с похожим «раскладом» ни за что бы в ней не признались. А чувство, допущенное в сознание, — это уже шанс его прожить и перерасти. Так, по крайней мере, считают психологи и психотерапевты. Очень хочется надеяться, что у Гены и сегодня все по-своему хорошо, а седые виски лишь добавили импозантности. А также на то, что он не вляпался в какую-нибудь местную политическую свару, не запил, не впал в отчаяние при виде современного состояния школьного образования, занят чем-то, что любит и умеет, что бы это ни было. Вернемся к психологическим группам. Все, что «про семью», «для души» и в той или иной степени имеет отношение к психологии, квалифицируется в воинственном патриархальном сознании как женское, то есть вторичное, необязательное и в лучшем случае пригодное для домашнего употребления. Так что студенты факультетов психологического консультирования и психотерапии — это, в основном, на самом деле студентки. Покупатели книг по популярной и даже узкопрофессиональной психологии — это на самом деле покупательницы. Клиенты психотерапевтов (обоего пола) — в большинстве своем клиентки. Что видится обществу в этом роде занятий такого, что он воспринимается как «женский»? Вообще-то, сконструировать и провести исследование было бы достаточно несложно, да и результаты его предсказуемы, об этом я уже писала в другой своей книжке[8]. «Помогающие профессии» оказались бы в приличной, но не обладающей властью и влиянием «компании» вместе с педагогикой, большей частью здравоохранения, ландшафтным дизайном и библиотечным делом. Там, где профессиональная деятельность касается сохранения, помощи, поддержки и развития, никто вслух не скажет, что это, мол, пустяки, — но обойдутся с этим именно так. «Настоящее дело», «гудя клаксонами и сверкая лакированными крыльями», промчится мимо — туда, где можно «порешать вопросы» о слиянии и поглощении, спецоперациях или по меньшей мере чемпионате по футболу. Туда, где главное — «кто кого». «Женский вопрос», как его когда-то называли, не возникает и не может достойно обсуждаться сам по себе, он только часть огромной и болезненной темы возможного — или уже не случившегося — диалога с «другим». Надежда на этот диалог умирает последней, но пока эксперты рассуждают о том, что «пациент скорее жив, чем мертв», проходит время нашей единственной жизни. Тратить ли его на борьбу, стремление объясниться, ожидание признания или ограничиться сколь угодно несовершенной практикой самоопределения — вот в чем вопрос. А наши группы — один из возможных ответов. Каковы же участницы женских групп — те, кому не жаль пожертвовать выходным днем, потратить силы и деньги на участие в тренинге — притом что нет ни особой моды на такого рода занятия, ни пролезающей во все щели рекламы? На мой взгляд, — конечно, пристрастный, я же их люблю и уважаю, — они совершенно замечательные. Умные, красивые и… счастливые. Предвижу недоумение: если счастливые, чего же по группам ходить? А в том-то и дело, что типичная участница такой группы приходит не «лечиться от», а «работать для». Иногда свой приход в группу они называют «подарком самой себе». Они поразительно трезвы и реалистичны: «Я понимаю, что проблему, которую я наживала годами, за один день не решишь. Что я надеюсь здесь получить, это новый взгляд и, может быть, энергию первого шага. А идти мне, конечно, придется самой». Это довольно типичное высказывание. В их историях может быть очень много боли. И, на мой взгляд, это совершенно не исключает счастья. Но уж жертвами, бедняжками этих женщин никак не назовешь. При любых своих обстоятельствах они склонны сами делать свою жизнь — иногда получается лучше, иногда хуже, — и многие уже не однажды ее меняли. Собственно, их появление на группе — это один из способов заниматься собой. Как сказала одна из них, «в жизни мы обычно около, а здесь занимаемся именно своей жизнью. Я бы сказала, что наша работа — это не столько изменение себя, сколько находки себя». Название проекта «Я у себя одна!» вполне откровенно и понимается ровно так, как и задумывалось: «Я уже давно поняла, что я у себя одна, но, бегая между семьей и работой, часто об этом забываю. Сегодня я буду учиться помнить это каждую минуту». Возраст, как уже сказано, разный. Одна из тем, часто возникающих на группе, — это как раз жизненные циклы, женская жизнь во времени. Мы имеем уникальную возможность заглянуть в детство и в старость, посмотреть на свой единственный путь и быть со своим возрастом (и, добавлю, с его физическими, телесными проявлениями) на «ты». Занятия? О, разные! Мы встречались и с многодетными мамами, и с женщинами, решившими сначала заниматься карьерой, и с успевающими и то, и другое. Иногда, если позволяет время, в самом конце группы я предлагаю назвать свое занятие там, во внешнем мире. Полный восторг и «коробочка с сюрпризами»: оказывается, наша главная шутница — директор технического училища, а вот радиожурналистка, менеджер, учительница итальянского языка, web-дизайнер, риелтор, врач-гомеопат… Нам было не до этого, мы занимались другим, но и картина нашей разнообразной занятости тоже впечатляет. И может быть, это впечатление особенно сильно на фоне необыкновенного ощущения общности сопереживания, своего рода «сестричества». Внешность? Разная, что всегда интересно и здорово. Единственное, что могу сказать наверняка, — это что на группу приходят удобно одетыми, хотя никто об этом специально не предупреждает. Поскольку женщины всегда так или иначе обдумывают этот вопрос и никогда не выходят «на люди» абы как, я вижу в этом еще одно подтверждение тому, что этот день (или два, или вечер — в проекте бывали группы разного формата) действительно посвящен себе. …Впрочем, как-то раз на пороге появилась красивая высокая девушка в облегающем красном «мини», на двенадцатисантиметровых шпильках и с профессиональным макияжем. Как и следовало ожидать, она оделила нас полагающейся в этой «комплектации» голливудской улыбкой и картинной стойкой — церемонии вручения «Оскара» явно были изучены на совесть. Но представьте, — женская группа прореагировала на это так же, как когда — в другие дни и в других группах — к нам пожаловала наголо бритая девчушка в черной коже, или кустодиевская красавица в самую малость стилизованном русском сарафане, или немолодая поклонница ЗОЖ в розовом спортивном костюме, или объездившая полмира большая начальница в обманчиво-скромном платьице по цене авианосца… То есть — не прореагировала никак, хотя, конечно, все заметила и оценила. Через час девочка сняла туфли, заплела косичку и, запинаясь, сказала: «Вот сижу и думаю, почему я сюда так вырядилась. Нам на одном тренинге три дня говорили, как нужно блистать, чтобы другие женщины завидовали. Наверное, я не очень уверена в себе и надела эти «доспехи» на всякий случай: а вдруг здесь опасно? Не хочу блистать, хочу работать!» Вот и все. Чудесная оказалась девочка — и с пронзительно-печальной историей, в которой была умирающая в дальнем городе мама, работа с пятнадцати лет, железная воля и острая потребность в поддержке. …Искушение расширить, разветвить группы, успешно идущие уже много лет, было велико. Когда-то не давала покоя идея тренинга, посвященного различиям в языке и мышлении мужчин и женщин. Пару раз мы когда-то попробовали его заявить и столкнулись с еще одной стороной того, о чем я рассказала в этой главе. Звонят и записываются женщины. Одни, без исключений. Это бессмысленно, поскольку сама постановка вопроса требует равной заинтересованности «высоких договаривающихся сторон». В противном случае речь опять идет о том, «как понять его» — или «ах, почему он не понимает». И пока это так, для меня есть смысл в ведении женских групп про то, как понять себя. И все-таки что мы там делаем? Не рассказывайте, что в вами произошло. Покажите, как это было. Якоб Леви Морено, создатель метода психодрамы И тут, пожалуй, самое время рассказать о том, как мы работаем — что у нас на самом деле происходит и чем оно отличается от семинара, посиделок, дамского клуба или собрания. Женские группы по традиции велись преимущественно как разговорные — участницы сидят в кругу и говорят, а ведущая может с разной степенью определенности влиять на ход этой дискуссии. Бывали и группы другой направленности, например, телесно-ориентированные, танцевально-двигательные, использующие технику управляемого фантазирования, работающие со сновидениями — групповые подходы владеют самым разным «инструментарием», а выразить себя и быть понятой можно не только на словах. Нашу работу мы построили на основе психодрамы, хотя на занятиях даже слово это не упоминается — только если возникают вопросы. Русское звучание слова автоматически провоцирует фантазии об экзальтации, «страстях в клочья», театральщине и явно уводит «не туда». Нескладно получается, а что делать — термин есть термин, не «душедейством» же ее называть! (Буквальный русский перевод с греческого звучал бы примерно так, и тоже хорошего мало.) А на самом деле суть этого весьма почтенного и старого метода групповой работы такова: душа получает возможность действовать не внутри, как ей это привычно, а вовне, и любые ситуации, воспоминания, отношения, фантазии могут воплощаться и исследоваться средствами ролевой игры191. От этой игры не требуется выразительности, театральность тут совершенно ни при чем, зато она позволяет сразу взять «быка за рога» и не прятаться за словами. Соображения автора — мои то есть — по поводу метода можно прочитать в других книгах1101, а сейчас я просто постараюсь «на пальцах» объяснить, как это происходит. Без этого некоторые дальнейшие фрагменты будут не совсем понятны. Любую сцену из прошлого можно «переиграть» в настоящем времени, «здесь и сейчас». Это особенно важно, если сильные чувства в реальности не были выражены, остались под спудом. Если мы на минутку задумаемся об этом, то поймем: то, что для нас важно, с нами всегда, это всегда «сейчас», сколько бы лет ни прошло. Мы не можем исправить прошлое как последовательность событий, как факты: развод родителей, собственные ошибки или травмы, упущенные возможности. Но мы можем — а иногда и просто-таки должны — в подробностях рассмотреть те его фрагменты, которые определяют что-то важное из нашей сегодняшней (и завтрашней) жизни — те, которые из-за своей значимости «всегда сейчас». При этом понимания «одной головой» явно недостаточно: важно войти в соответствующее эмоциональное и физическое состояние. Психодрама умеет не только прояснять, освещать ярким светом осознавания и понимания, но и дает возможность завершить незаконченное, оплакать утраты, досказать невысказанное. Смысл? Прямой! Не завершенные на эмоциональном уровне отношения продолжают болеть и «нарывают», невыраженные чувства все равно ищут выхода и порой находят его нам во вред — так «застревают», например, обиды и претензии к близким, так годами мучают не сказанные слова прощения и прощания. Может быть, для других участников тех ситуаций и отношений они были не так уж и важны; может быть, для них все закончено и забыто, но если наше прошлое продолжает «дергать», если мы не в состоянии отпустить свои старые чувства, убеждения или способы поведения, — это важно не для других, а для нас самих. Зачастую в реальности просто нет возможности для завершения, «доработки» значимых отношений: когда-то властная, ломающая дочку мать уже стара и сама от нее зависит, какие уж тут разборки? Уже нет того подъезда, где девчонку до смерти испугали; давно исчезла с горизонта «та самая» подруга — да мало ли! Не всякая подробность из нашего прошлого нуждается в оживлении и «переигрывании», но таких немало — и психодрама дает нам тот «волшебный фонарь», с которым можно отправляться в «там и тогда», превращая его в «здесь и теперь». Есть у нее и другие возможности: например, подробно рассмотреть и прочувствовать — а затем и понять — смутные и противоречивые внутренние состояния. Вытащив их наружу, придав им материальную форму и разыгрывая — то есть действуя, а не говоря, — можно многое узнать о себе и о своем мире. А уж если действия окажется недостаточно, можно и поговорить, только не о них, а непосредственно с ними. Например, можно спросить у страха, откуда он взялся в свое время — и он ответит. Как? Вот как: работающий со своей темой человек выбирает из группы помощников — их еще называют вспомогательными лицами — и своим поведением и словами задает им те роли, которые сейчас нужны «по делу». Ну, например, если уж речь зашла о страхе — а с этим чувством и вправду часто приходится работать, и не только на женских группах, — то это может выглядеть так. - Кто бы мог помочь тебе, сыграть твой страх? — спрашивает ведущая. - Вера, можно тебя? — героиня, Тамара, оглядывает притихшую группу — страх ведь все-таки выбираем! Вера выходит на нашу рабочую площадку — мы ее «сценой» не называем, нам важно, чтобы главная героиня могла этим пространством распоряжаться по-своему, а группа могла все видеть, сопереживать и по мере надобности участвовать в действии. Если в жизни группы подобное происходит в первый раз и Вера еще не знает, как ей действовать, дело ведущей — простая инструкция, повторять которую после уже не придется, все будет с одного раза «схвачено». Вот она: - Тамара, поменяйся ролями со своим Страхом, стань им. А Вера становится тобой, Тамарой. (Они меняются ролями — стало быть, и местами. Ведущая обращается к Тамаре в роли Страха.) Страх, что ты делаешь с этой женщиной? Покажи. (Тамара, конечно, прекрасно знает, что именно делает с ней ее родной Страх, и ей не составляет труда это показать.) Она подкрадывается к «Тамаре» в исполнении Веры, берет ее сзади за плечи, потряхивает и приговаривает: - Я тебя парализую, лишаю возможности думать, чувствовать, двигаться. Я вытягиваю из тебя все силы, делаю твои руки хлипкими, ноги — ватными, запускаю холодный комок тебе в живот. Каждому живому человеку знакомо переживание сильного страха, но в реальности оно у нас внутри, а психодраматический Страх снаружи. Его злодейства задаются сначала главной героиней, а потом происходит второй обмен ролями, и все оказываются на «своих местах»: Тамара становится самой собой, а Вера в точности воспроизводит сказанное и показанное. Сотни раз я видела — а во времена своего психодраматического обучения и испытывала на себе, — как после нескольких минут в роли какого-нибудь совершенно гадостного чувства человек уже чувствует себя лучше. «Вытащенное наружу», оно обычно начинает хвастаться своим всемогуществом, демонстрировать всяческие пакости, которые обычно учиняет, — но ведь руки-ноги и речь при этом у него не чьи-нибудь, а самого «пострадавшего»! Это активная, хотя и противная роль, а после обмена ролями человек вроде бы и становится жертвой своего Страха, но не по-настоящему, чувствует себя по-другому. К тому же Страх обретает форму, воплощается исполнителем-помощником, поэтому с ним можно и побороться, и поговорить. Тамара, например, яростно отдирала от себя впившиеся в нее «щупальца», а отделив Страх от себя, в лоб спросила: - Откуда ты взялся? На этот вопрос ответ есть только у самой Тамары, поэтому следует обмен ролями — Вера в роли Тамары повторяет вопрос, Тамара в роли Страха отвечает: - Я появился после той ситуации, которую ты так не любишь вспоминать. Я напоминаю тебе, как ты можешь быть бессильна и беспомощна, чтобы ты снова не попала в беду.