Двенадцать Эссекс, 1987 год – Пора просыпаться, – говорит Мегги. Я и не спала. Небо за окном машины из голубого стало черным. – Давай, не копайся, выходи, – торопит она и складывает переднее сиденье, чтобы я могла вылезти. Ее рука принимает сердитую форму, как иногда делают папины руки. Я стою на тротуаре и вглядываюсь в темноту. Передо мной ряд странных магазинов, которых я раньше не видела. Мегги берет меня за руку и тянет в направлении широкой задней двери. Мне приходится бежать, чтобы не отставать. Ночью она ходит так же быстро, как и днем. – Где… – Тсс! – она расправляет руку, которая раньше была согнута, и прикрывает мне рот. Ее пальцы пахнут пеной для ванны. – Уже поздно, не будем будить соседей, помолчи, пока мы не войдем. Ее рука закрывает мне не только рот, но и нос, так что трудно дышать, но она меня не отпускает, пока я не киваю, что все поняла. – Палец к губам, – шепчет Мегги, и я послушно повторяю ее жест, так же поднося палец к губам и изо всех сил стараясь выглядеть точь-в-точь как она. Она достает из сумки огромную связку ключей – там их, наверно, не меньше сотни, а может, и всего десять. Все они разной формы и размера, они гремят, звенят и производят гораздо больше шума, чем я, когда пыталась заговорить. Она сует ключ в замочную скважину и открывает дверь. Не знаю, что я ожидала увидеть, но точно не это. За дверью просто ступеньки. Очень много ступенек. Они уходят так высоко, что мне даже не видно, что там наверху. Как будто лестница ведет на небо, к луне и звездам. Я собираюсь спросить у Мегги, доберусь ли я до звезд, если залезу на самый верх, но мой палец все еще прижат к губам, так что приходится молчать. Ступеньки сделаны из дерева и по краям выкрашены белой краской, а середина оставлена пустой. Прямо рядом с дверью, через которую мы вошли, с левой стороны, есть еще одна дверь, металлическая. Мегги замечает, что я на нее смотрю. – Ни за что не ходи туда без моего разрешения. Ты поняла? Я киваю, и мне сразу становится ужасно интересно, что там. – Тогда давай наверх, – говорит Мегги, подталкивая меня вперед и закрывая за нами входную дверь. Я начинаю подниматься. Ступеньки слишком высокие для моих ножек, поэтому быстро не получается, но когда я замедляю шаг, Мегги торопит меня, тыча пальцем в спину. Взрослые всегда так делают: говорят не ртом, а руками или глазами. Лестница без перил, поэтому я держусь рукой за стену. Стена покрыта дощечками, по виду и на ощупь похожими на пробки от папиного вина. Брат надевал эти пробки на нитку, мастерил для меня короны и ожерелья, и я играла, что я принцесса. Я очень внимательно смотрю под ноги, чтобы не упасть, но какая-то тень наверху заставляет меня поднять глаза. Надо мной нет ни туч, ни луны, ни звезд. Вместо этого на верху лестницы стоит высокий и худой человек. Он смотрит на меня и улыбается. Он выглядит странно: у него три черные мохнатые брови, третья – над верхней губой, он бледный, как привидение, а когда он улыбается, я вижу, что один из его кривых передних зубов сделан из золота. Я начинаю визжать. Я не хотела визжать. Я помню, что нужно вести себя тихо, но мне так страшно, что визг получается сам собой. Я пытаюсь пойти обратно вниз, но Мегги загораживает дорогу и не пускает меня. – Сейчас же прекрати орать. Она хватает меня за руку выше локтя и так сильно ее скручивает, что меня обжигает, как огнем. Я не хочу идти дальше наверх, но вниз она меня не пускает, поэтому я застреваю посередке. Не знаю, где я, но мне здесь не нравится. Я устала и хочу домой. Я снова смотрю на мужчину наверху лестницы. Он все еще улыбается, и золотой зуб у него во рту блестит в темноте, как гнилая звездочка. – Здравствуй, юная леди! Я твой новый папа, но для начала можешь просто звать меня Джон. Тринадцать Лондон, 2017 год – Зовите меня просто Алекс, – говорит она с детской улыбкой. – Спасибо, но если вы не возражаете, мне больше нравится «инспектор Крофт», – отвечаю я. Она поджидает меня у входа в дом, когда я возвращаюсь с утренней пробежки. Они оба поджидают. Как обычно, ее дружок средних лет почти не говорит, но мотает себе на ус, и делает это так громко, что его мысли практически можно услышать. Еще нет семи утра. – У меня сегодня много дел, – говорю я, разыскивая ключи и отпирая дверь. Мне хочется, чтобы мы все как можно скорее скрылись в доме. С соседями я не знакома, не могла бы назвать имени ни одного из них, но хотя считается, что нас не должно волновать, что думают о нас чужие люди, я предпочитаю подстраховаться. – Мы просто хотели рассказать вам новости, но можем прийти в другой раз… – Нет, простите, все в порядке. Просто мне нужно через час быть на студии «Пайнвуд». Сегодня последний день съемок, я не могу их подвести. – Понимаю, – говорит она, но по тону ясно, что она ничего не понимает. – И много вы сегодня пробежали? – Не очень, пять километров. – Удивительно. – Не так уж это и много. – Нет, я хотела сказать – удивительно, как вам удается вести себя как обычно: бегать, работать, играть, – говорит она с улыбкой. Что, черт возьми, она имеет в виду? Я выдерживаю ее взгляд, сколько могу, но потом смотрю на ее молчаливого партнера. Он возвышается над ней, он старше нее как минимум в два раза, но он молчит, как будто воды в рот набрал. Интересно, думаю я, не пытается ли она своим наглым тоном произвести впечатление на этого человека, старшего по званию. – Вы что, так и будете стоять? Вы позволите ей говорить со мной таким тоном? – спрашиваю я его. – Боюсь, что да. Она моя начальница, – отвечает он и, как бы извиняясь, пожимает плечами. Не веря своим ушам, я снова перевожу взгляд на инспектора Крофт и вижу, что улыбка исчезла с ее лица. – Вы когда-нибудь били мужа, миссис Синклер? – спрашивает она. Прихожая словно сжимается, поворачивается вокруг меня, пол уходит у меня из-под ног. – Конечно нет! Я в жизни никого не ударила. Я уже почти готова подать формальную жалобу… – Перед тем как уехать, я принесу вам бланк из машины. Мы съездили в индийский ресторан, где, по вашим словам, вы ужинали с мужем, когда видели его в последний раз. – Она лезет в сумку и достает оттуда что-то вроде «Айпада». – Там установлены камеры безопасности. – Она пару раз тычет пальцем в экран и поворачивает «Айпад» ко мне: – Это вы? Я смотрю на наше застывшее черно-белое изображение, на удивление четкое и ясное. – Да. – Я так и подумала. Вы хорошо провели вечер? – спрашивает она, снова тыча в экран. – Какое отношение… – Мне просто интересно, почему вы его ударили. Она снова поворачивает ко мне «Айпад» и своим детским пальчиком перелистывает серию изображений на экране. На них видно, что перед тем, как уйти из ресторана, я даю Бену пощечину. Потому что он обвинил меня в том, чего я не делала. Потому что я была пьяна. Мои щеки горят. – У нас была глупая ссора, мы выпили. Это была просто пощечина, – говорю я, и мне стыдно слушать собственные слова. – Вы часто даете ему пощечины? – Нет, ни разу до этого случая: я была расстроена. – Он чем-то вас оскорбил? «Успешные актрисы или красивы, или хорошо играют. Зная, что про тебя нельзя сказать ни того, ни другого, я никак не пойму, с кем же ты переспала, чтобы получить роль». Слова, которые сказал Бен в тот вечер, преследуют меня. Наверное, я никогда их не забуду. – Не помню, – вру я, потому что мне стыдно сказать правду.