Я устало бреду по дорожке к крыльцу. Наш дом погружен во тьму. Я все думаю о Джеке и о том, как он целовал меня на съемочной площадке. Это было так… по-настоящему. Я заворачиваюсь в мысли о нем, как в одеяло, и мне от этого тепло и спокойно. Покров фантазии – гораздо более надежная вещь, чем холодная реальность. Но страсть – это только временное лекарство от одиночества. Я закрываю за собой входную дверь, оставляю желание на улице, в темноте. Включаю свет реальной жизни, и этот свет оказывается слишком ярким, он заставляет меня видеть то, чего я видеть не хочу. В доме слишком тихо и пусто, как в пустой ракушке. Моего мужа все еще нет. Я моментально переношусь в прошлое, в тот самый момент, когда его ревность достигла предела, а мое терпение лопнуло, и в результате разразился идеальный супружеский шторм. Я помню, что он со мной сделал. Я помню все, что происходило той ночью. Странное это ощущение, когда похороненные воспоминания без предупреждения всплывают в памяти. Как будто из твоих легких высосали весь воздух, а потом тебя сбросили с огромной высоты. Постоянное чувство падения и знание, что ты неизбежно шлепнешься на твердую поверхность. Мне еще холоднее, чем было минуту назад. Кажется, тишина стала громче. Я озираюсь по сторонам, лихорадочно всматриваясь в пустое пространство. Такое чувство, что за мной наблюдают. Чувство, которое возникает, когда на тебя смотрят, совершенно необъяснимо, но абсолютно реально. В первый момент я застываю на месте и безуспешно пытаюсь убедить себя, что это проделки моего чересчур живого воображения, по понятным причинам перевозбужденного в результате событий последних дней. Затем под действием адреналина мой организм включает реакцию «бороться или бежать», и я спешу из комнаты в комнату, задергивая все занавески и закрывая жалюзи, как будто это щиты из материи. Лучше уж перестраховаться, чем оказаться под наблюдением. В первый раз сталкерша появилась в моей жизни пару лет назад, вскоре после того, как мы с Беном начали встречаться. Все началось с мейлов, но потом она несколько раз появлялась возле нашего прошлого дома, когда думала, что там никого нет, и подбрасывала нам написанные от руки открытки. Однажды, когда я уезжала в Лос-Анджелес, к нам кто-то проник, и Бен был уверен, что это она. Это была одна из основных причин, по которым я согласилась переехать сюда, в дом, который видела исключительно в Интернете. Бен позаботился обо всем, мы смогли от нее отделаться. Вдруг теперь она нашла меня? Нашла нас? В ее мейлах и письмах всегда говорилось одно и то же: Я знаю, кто ты. Я всегда делала вид, что не понимаю, что это значит. Я растеряна. Не знаю, что делать, что думать и как себя вести. Может, мне снова позвонить в полицию? Попросить о новой встрече и рассказать им все, что не рассказала в прошлый раз? Или просто сидеть здесь и ждать? Никто не может знать заранее, как поведет себя, оказавшись на развилке. Вы не можете быть уверены, как поступите, пока это не произошло с вами. Люди оказываются способными на самые неожиданные поступки. Я справляюсь с ситуацией как могу, не подвожу людей больше, чем уже подвела. Я знаю, что что-то упустила. Не только мужа, что-то еще, но я не знаю, что именно. Но вот что я знаю наверняка: единственный человек, на которого я могу рассчитывать в этой ситуации, – это я сама. Держать меня за руку некому. Эта мысль пробуждает воспоминания, моя память перематывается на то время, когда я была маленькой девочкой. Тогда у меня был человек, который всегда с удовольствием держал меня за руку. Когда я была ребенком, случилось кое-что ужасное. Я никогда ни с кем об этом не говорила, даже сейчас, по прошествии стольких лет. Некоторыми секретами не стоит делиться. Многочисленные детские врачи, которым меня показывали потом, говорили, что у меня так называемая «преходящая глобальная амнезия». Они объясняли, что мой мозг вытеснил определенные воспоминания, потому что посчитал их слишком тяжелыми и травмирующими, и что это состояние, скорее всего, останется со мной на всю жизнь. Я тогда была ребенком и не отнеслась к их словам серьезно. Я-то знала, что только притворяюсь, будто не помню, что произошло. Долгие годы я не вспоминала о том, какой диагноз мне поставили. До этого момента. Думаю, что если бы я сняла все деньги с нашего счета и закрыла его, я бы об этом помнила. Я многое думаю. Проблема в том, что я не знаю наверняка. Я все время вспоминаю о сталкерше. Постоянно проигрываю в памяти момент, когда увидела ее собственными глазами. Ничего не могу с этим поделать. Это было около года назад, она стояла возле нашего прошлого дома. Я тогда услышала стук почтового ящика и решила, что это почтальон. Но ошиблась. На коврике у двери картинкой вниз одиноко лежала старомодная открытка. Марки на ней не было. Отправитель принес ее лично. Я помню, как подняла ее, помню, как задрожали мои руки, когда я увидела знакомые неразборчивые каракули. Я знаю, кто ты. Я открыла дверь, и там была она. Она стояла на другой стороне улицы и смотрела на меня. Я думала, меня стошнит. Раньше ее видел только Бен, и до этой минуты она оставалась для меня лишь смутным образом. Призраком, в которого я не верила. Все прошлые мейлы и записки не очень меня пугали. Но, увидев ее в реальности, я пришла в ужас: мне показалось, что я ее знаю. Она стояла на некотором расстоянии, большую часть лица скрывали солнечные очки и шарф, но она была одета точь-в-точь как я, и в тот момент я подумала, что это она. Нет. Это не могла быть она. Заметив меня, она убежала. Бен пришел домой пораньше, и мы позвонили в полицию. Что-то я маловато беспокоюсь о муже. Что со мной не так? Я схожу с ума? Такое ощущение, что происходит что-то ужасное, что-то гораздо более ужасное, чем раньше. Десять Голуэй, 1987 Я просыпаюсь и чувствую растерянность. Я не понимаю, где нахожусь. Темно и холодно. У меня болит живот, и меня немножко тошнит. Так меня обычно тошнит, когда брат катает меня на папиной рыбацкой лодке. Я протягиваю руку в темноте и жду, что пальцы наткнутся на стенку моей комнаты или на маленький столик, сделанный из кусков дерева, выловленных в заливе, но нет. Вместо этого пальцы со всех сторон нащупывают что-то холодное, похожее на железо. Я страшно пугаюсь, но у меня совсем нет сил. Наверное, это сон. Я закрываю глаза и решаю, что сосчитаю до пятидесяти. Если и после этого я не пойму, где нахожусь, тогда я позволю себе заплакать. Я досчитала до сорока восьми, а дальше ничего не помню. Когда я открываю глаза в следующий раз, я еду на заднем сиденье машины. Машина не папина – чтобы это понять, мне даже думать не нужно, ведь у нас машины больше нет. Папа продал ее, чтобы заплатить за электричество, когда у нас погас свет. Сиденья этой машины сделаны из красной кожи, и когда я просыпаюсь, мне приходится отдирать от нее лицо и руки, потому что они прилипли. Какое-то время я смотрю на затылок человека, сидящего за рулем, а потом вспоминаю добрую тетю по имени Мегги. Тогда я сажусь на сиденье как полагается и смотрю в окно, но все еще не понимаю, где я. – Куда мы едем? – спрашиваю я, протирая глаза. Песчинки, которые оставил песочный человечек, царапают мне щеки[5]. – Совсем недалеко, – говорит Мегги и улыбается мне в маленьком зеркале, которое показывает квадратик ее лица, хоть она и смотрит в другую сторону. – Ты везешь меня домой, к папе? – Ты немножко поживешь со мной, помнишь? Дома сейчас тебя нечем кормить. Точно, я помню, она про это говорила, но я такая сонная, что забыла об этом. – Поспи еще немного, нам уже недолго ехать. Когда приедем, я тебя разбужу. Там тебя ждет приятный сюрприз. Я снова ложусь на кожаное сиденье и закрываю глаза, но не сплю. Конечно, я люблю сюрпризы, но мне страшно и я волнуюсь. Мегги кажется мне очень хорошей, но все, что я увидела за окном, было таким странным – дома, заборы, даже дорожные знаки. Может быть, я не права, но, кажется, я очень далеко от дома. Одиннадцать Лондон, 2017 Наверное, дома – они в каком-то смысле как дети. Нужно как можно скорее наладить с ними связь, чтобы получить устойчивую эмоциональную привязанность. Даже когда я работала в Лондоне, этот дом всегда был для меня просто местом, где я проводила ночь: так поздно заканчивались съемки. Оставшуюся часть вечера я потратила, перерывая комнаты в поисках фотографии человека, который был моим мужем почти два года. Мне стоило бы учить роль на завтра, но как я могу это делать, когда вокруг все идет наперекосяк? Не то чтобы я беспокоюсь, но у меня куча вопросов – вопросов, которые остаются без ответа, потому что я не решаюсь их задать. Я смотрю на единственный снимок Бена, который удалось найти. Это его черно-белая детская фотография в рамочке. Мне она страшно не нравится, никогда не нравилась. У меня от нее мурашки по коже. Пятилетний Бен одет в деловой костюм, который смотрится странно на таком маленьком ребенке, но дело даже не в этом. Меня смущает его пронзительный взгляд, то, как его смеющиеся глаза таращатся из кадра, – словно следят за тобой. Ребенок на фотографии не просто выглядит непослушным или хитрым. Он выглядит злым. Я просила Бена отнести фотографию к себе в кабинет, чтобы она не попадалась мне на глаза, и помню, что он тогда посмеялся. Не потому, что счел это нелепым, а так, словно фотография была частью розыгрыша, в котором я не участвовала. С тех пор я ее не видела и не думала о ней, но сейчас, когда я смотрю на это черно-белое изображение, она вызывает во мне странные чувства, что-то похожее на ужас и отвращение. Ни у меня, ни у мужа не осталось семьи, мы оба – взрослые сироты. Когда-то мы говорили, что есть только мы, вместе против окружающего мира. Потом ситуация изменилась, и остались мы друг против друга. Этого мы не говорили, только чувствовали. Бродя в этот вечер по дому, я обращаю внимание на то, как страшно он велик для семьи из двух человек. Нашей жизни не хватает, чтобы заполнить все пустые помещения. Бен дал мне понять – уже после свадьбы, – что не хочет иметь со мной детей. Я почувствовала, что меня провели, обманули. Он должен был сказать об этом раньше, он знал, о чем я мечтаю. Даже тогда я считала, что смогу его переубедить, но не смогла. Бен сказал, что чувствует себя слишком старым, чтобы заводить детей на пятом десятке. И когда я пыталась вернуться к этому разговору, он все время повторял одно и то же: – У тебя есть я, а у меня есть ты. Нам больше никто не нужен. Как будто мы организовали престижный клуб всего с двумя членами, и его это устраивало. Но меня-то нет. Я так хотела от него ребенка! Это было моим единственным желанием, а Бен отказывал мне в возможности клонировать нас и начать сначала. Разве не об этом все мечтают? Я знаю: его нежелание иметь детей как-то связано с его прошлым, с семьей, но он никогда мне ничего не рассказывал. Он говорил, что в некоторых случаях о прошлом лучше забыть навсегда, и с этим я согласна. Не то чтобы я ему рассказывала правду о своем прошлом. По мере взросления мы обмениваем валюту нашей мечты на реальность. Я говорю себе, что не может быть так сложно найти хоть одну недавнюю фотографию Бена. Когда-то у нас таких фотографий были полные альбомы, но потом я перестала их делать. Не потому, что воспоминания ничего для меня не значили, а потому, что я всегда думала: мы создадим еще больше воспоминаний. Я знаю, что другие люди любят делиться всеми событиями своей частной жизни, выкладывая фотографии в социальные сети, но мне это никогда не было близко, да и Бену тоже. Тут наши взгляды совпадали. Я слишком много сил потратила на то, чтобы защитить свою частную жизнь, чтобы так вот просто выставить ее на всеобщее обозрение. Я опускаю лестницу, ведущую на чердак, и взбираюсь по ступенькам, уверяя себя, что все еще ищу фотографии. Во всех остальных местах я уже смотрела. Предполагалось, что переездом и распаковкой вещей занимается Бен. Наверное, где-то здесь есть коробка, полная старых фотоальбомов, и здесь же хранятся другие наши вещи, которых я не вижу в доме, – книжки, украшения и прочий хлам, следы нашей совместной жизни. Я включаю свет на чердаке. Я оглушена тем, что предстает моим глазам. Здесь пусто. Буквально – пусто. Ощущение, что большая часть жизни, которую я помню, просто исчезла и от нас почти ничего не осталось. Я ничего не понимаю. Словно мы тут и не живем. Мои глаза продолжают осматривать пыльный пол и паутину в неровном свете единственной лампочки. И тут я замечаю старую обувную коробку в дальнем углу. Потолок здесь низкий, и я ползу на четвереньках, пытаясь защитить лицо от пыли и пауков, таящихся в темноте. Здесь холодно, и когда я снимаю крышку с коробки, мои руки дрожат. Я заглядываю внутрь и чувствую приступ дурноты. С коробкой под мышкой я спускаюсь с чердака и гашу за собой свет. В моей душе страх мешается с облегчением. Я боюсь предположить, что это может значить, и рада, что полиция не нашла коробку. Я прячу ее на дно платяного шкафа среди других таких же коробок – в которых лежит то, что и положено. Затем я практически падаю в постель, даже не раздеваясь. Мне просто нужно немножко полежать, иначе я не переживу завтрашний съемочный день. Я закрываю глаза и тут же вижу лицо Бена, даже фотография мне не нужна. У меня ощущение, что те мы, какими я нас считала, разрушаются от одной лжи к другой, и ничего не остается от нас, кроме развалин брака. Я начинаю думать, что совершенно не знала своего мужа.