Малой жил один. По весне, когда укропский снаряд угодил в крышу соседа, досталось и палатам митрополита, и ему – осколки посекли стену дома Малого, а два влетели в окно детской, пробили межкомнатную перегородку над кроватью младшей дочери, но, слава богу, никого не задели. После этого случая Малой отправил жену с детьми к знакомым в Евпаторию. Остался вместе с верной Матильдой. В гостиной, возле круглого стола, молча переминались с ноги на ногу. Воздух густел от нервной неразрешённости. – У тебя в прихожей, в корзинке с грецкими орехами, граната лежит, – сощурил веки Пёстрый. – Это зачем? – У задних дверей тоже граната, – признался Малой. – На подоконнике под каской. Если укропы прорвутся – чтобы долго не искать. – Какое прорвутся! – взвился Лукум, но Пёстрый страшно вытаращил на него глаза, и тот, разведя руки, сдал назад: – А что сказал-то? – Понимаю, нелегко, – вздохнул Пёстрый. – Но… вразнос-то не надо. Всё проходит. Даже старость. Сколько твоей Матильде стукнуло? Малой посмотрел на Пёстрого долго и странно. – Да в самом соку – принцесса. – Эка… – мотнул лобастой головой Набоб. – Надо же, – сказал я. – Вот дела… Лукум хотел усугубить, но, посмотрев на Пёстрого, сдержался. Снова повисла пауза. – Вы что? – не выдержал Малой. – Что кислые, точно моча ослиная? Дела-а… – передразнил. – Дела у вас – на стол накрывать, огурцы-помидоры рубить. А мясо – за мной. – Он решительно двинул на кухню. – Командир, – поспешил следом Пёстрый, – я помогу. Выходя из гостиной, Пёстрый обернулся, посмотрел на нас с укором и тихо вразумил: – Деликатнее надо – у человека горе. – А что сказал-то? – снова развёл руками Лукум. Через несколько минут на столе красовались банка сметаны и блюдо с нарезанными овощами, петрушкой и стрелками зелёного лука на белых луковичках. Я расставлял рюмки, Набоб резал кирпич белого хлеба, Лукум, принеся из холодильника водку и пакет сока, шуршал без дела конфетным фантиком. В гостиную вошёл Пёстрый. Лицо его выражало смешанные чувства. – Беда, – сказал он. – Командир того… – Что? – спросил я. – Не в себе, – пояснил Пёстрый. – С петель, кажись, поехал. От переживаний. – Ты говори – в чём дело-то. – Набоб отложил нож. – Такие, короче, дела… – Пёстрый понизил голос. – Сам рассказал… Привёз он покойницу в крематорий и велел сжечь, как мёртвого викинга. А урну ему выдать. Я тихонько присвистнул. – Сожгли? – Лукум отщёлкнул ногтем фантик. – Так у него ж с собой граната! – Пёстрый взмахнул протезом, но говорил, по-прежнему не повышая голоса – жарким шёпотом. – Куда деваться! Спасибо, попа не потребовал. – Отойдёт, может? – предположил Набоб. Пёстрый по очереди посмотрел на нас. На каждого в отдельности. Молча. Потом сказал: – Это не всё ещё. – Ну, не тяни, – поторопил я. – Не нукай!.. – Пёстрый шумно вздохнул, успокаивая душевное волнение. – Он, значит, про крематорий мне рассказывает… Рассказывает, значит, а сам мясо режет, лук, выкладывает в кастрюлю слоями, солит, перчит… Пару зубчиков чеснока меленько покрошил, кинзу… Сухой маринад, типа. – Ну? – не вытерпел Лукум. – Баранки гну. Потом давай мясо руками жамкать… А я тут возьми да посмотри на банку… – Пёстрый поднял к лицу протез и посмотрел на жёлтовато-восковую кисть. – Ё-моё! Так это же не перец! – А что? – Набоб тоже посмотрел на искусственную руку Пёстрого. – Матильда! – Пёстрый вскинул брови. – Это Матильда! – Ты что? – Я ровным счётом ничего не понимал. – Что лепишь-то? – Это Матильда! Прах Матильды! Он хочет, чтобы мы её с шашлыком умяли! – Пёстрый обвёл нас страшным взглядом и остановился на Лукуме. – Водки налей… За дверью послышались шаги, и Пёстрый мигом переменился в лице, придав ему самое будничное выражение. В гостиной, вытирая мокрые руки вафельным полотенцем, появился Малой. – Ну что, за стол? – как ни в чём не бывало предложил Пёстрый. – Давай по рюмке, – сказал Малой, – и – угли жечь. Расселись за столом. Набоб отодвинул нож на противоположный от Малого край. Лукум налил в рюмки водку. – Вот я и говорю, – Пёстрый словно бы продолжал прерванный разговор, – странная штука – голова. Обычно – горшок горшком, и в нём – одна баранья мысль с подливой. А чуть опасность – точно пулемёт стучит. Двести пятьдесят соображений в минуту. – Это не голова, – сказал я. – Это время. Оно течёт в нас… – В голове? – удивился Лукум. – Типа того, – уклончиво ответил я, понимая, что говорю что-то неуместное. – Оно течёт, а мы его то чувствуем, то – мимо кассы. – Светлая память и вечный покой, – поднял рюмку Пёстрый. – Безмену, Фергане – всем. Выпили не чокаясь. – Ну да, – сказал Малой. – Бывало, одной группой идём, а голова у каждого по-своему соображает. Как и сейчас… – А что сейчас? – встрепенулся Пёстрый. – Замажемся, – Малой макнул стрелку лука в сметану, – сейчас у нас с тобой мозги по-разному молотят. Пёстрый печально вздохнул: – О чём речь? По-разному, конечно. У одного ромашки в голове, а у другого горюшка – греби лопатой… Наливай, Лукум. После второй случилась третья. Потом Малой отправился жечь угли. – Тащите водку, харч и шампуры во двор, – сказал. – Под грецким орехом стол. Да клеёнку протрите – с дождя мокрая. Когда Малой вышел, Набоб заметил: – Сумасшедший, а чешет рассудительно. – Бывает. – Изо рта Пёстрого торчал шевелящийся стебель петрушки. – От горя помутнение волной идёт. Нахлынет – отпустит, нахлынет… – Может, и впрямь отойдёт? – с надеждой спросил Лукум. – Со временем? – Может, и отойдёт. Рассудок – тёмная материя. – Пёстрый взял бутылку и наполнил рюмки. – Готовьтесь, через полчаса Матильду будем лопать. – Я не буду, – передёрнул плечами Набоб. – Мне тоже… как-то не очень, – признался я. – Придётся, – обречённо вздохнул Пёстрый. – Через «не хочу». Это же собака нашего командира! Он её так… А тут… Откажетесь, его разом и замкнёт. Что тогда? У него в каждом углу – граната! Кажется, Пёстрый хотел сказать что-то ещё, но слова закончились. Смеркалось. Пока Малой возился с мангалом, мы накрыли стол в его крошечном садике. Вокруг на земле валялись орехи, выпавшие из лопнувших шкурок. Я принёс тарелки и вилки. Набоб добавил на блюдо огурцов, помидоров и болгарского перца. Лукум очистил полдюжины небольших луковиц, нарезал их кольцами и попытался было помочь Малому насаживать мясо на шампуры, но был решительно отстранён. – Пользы от тебя, как от пустого улья! И мёда нет, и собака не помещается. – Малой кивнул в сторону стола. – Делом займись – видишь, рюмки пустые. Командир воевал дольше нас всех – мы уже уехали, а он всё рвал жилы. Куда ему деться с родной земли? Помнится, он всё приговаривал: «У нас кровь, чтобы за правду лить, у них – чтобы жирок растить. Вот и не лезь теперь к нам, укроп, ни с танком, ни с лаской – сокрушим». – А ты почему рапорт написал? – спросил я Малого, хотя историю его мне, конечно, уже рассказывали. – А как же?! – Командир мигом вспыхнул. – Мы же в Мариуполь несколькими разведгруппами вошли – он пустой был! Как наши выдвинулись, укропы без боя сдриснули. Вошли, а тут приказ: назад! Ахметов, видишь ли, просил – ему свой порт нужен. Если Мариуполь наш будет, ему тут работать не дадут: эльфы запада, как ты говоришь, кислород перекроют – санкции, мать ети! А в Одессу его не пустят – там Коломойский рулит. Бойцы жизни кладут, а эти зелень считают! Не война, а собачья драка, только крови больше. Там шерсти клок, тут шкуры шматок… Я такие танцы не танцую.