Угли уже дышали ровным жаром. На оштукатуренной стене, над дверью в садик, горела голая лампочка, свет её мешался с бледным светом гаснущих сумерек. Вокруг лампочки кружили бойкие мотыльки. Малой опрокинул рюмку и выложил на мангал порцию снаряжённых шампуров. Небо быстро темнело, опрокидываясь в ночь, которая на юге наступает разом, без прелюдий… За столом снова помянули тех, кто не дожил. Пёстрый строил общий разговор, умело обходя мели и острые углы. Лукум шуршал очередным конфетным фантиком. Набоб с тоской смотрел, как шипит и румянится на углях мясо. А я? Я ловил всем существом музыку спускающейся ночи. – Слушай, Малой, – внезапно предложил Набоб, – может, мы тебе полы помоем? Где у тебя ведро и тряпка? – Ты что? – удивился Малой. – На ночь глядя? – А что такого? – в ответ удивился Набоб. – Сейчас всё бросите и пойдёте мыть полы? – не верил своим ушам Малой. – Ты же наш боевой товарищ, – сказал Набоб. – У нас такой душевный порыв. Почему тебя удивляют наши душевные порывы? Пёстрый смотрел на Набоба с восхищением. – Стебётесь? – Малой побагровел – нас всех уже немного цепануло. – Сидеть на месте! Пить водку! Есть шашлык!.. Лукум, наливай! Очередная бутылка подходила к концу. Пёстрый, бросая на нас скорбные взгляды, обгладывал шампур. Набоб больше не кричал «Нет, нет!», когда Малой подкладывал ему в тарелку сочные куски печёного мяса. Лукум сидел на корточках, привалившись спиной к стволу грецкого ореха, с шампуром в одной руке и смартфоном в другой – на экране какие-то душманы с автоматами бегали среди развалин и стреляли по живым людям. Я смотрел на Малого, и мне было легко от водки и тяжело от того, что мой боевой товарищ сходит с ума. – …На плащ-палатку его положил да по снегу и потянул, – говорил Пёстрый. – На плечах не осилить – здоровый больно, прямо бык. Тяну, а он стонет и бормочет что-то. Мне всё не разобрать – тащить тяжело, а встану, оглянусь, и жаль его так, что сил нет – кровь из него ручьём хлещет. Так слов и не разобрал – дотянул, а он уже мёртвый… – …С чужаком мириться можно, – говорил Набоб. – Чужой солдат ушёл, и сам рад, что до дома живой добрался. Пришлых сдуло – и нет их. А на гражданской как? Как ты с нациками мир заключишь? Они эту землю своей объявили – вас, правда, спросить забыли… По их выходит – и они, и вы тут разом хозяева. Вот и получается, что на гражданской до конца воюют, до последнего истребления… – …Казачки здесь почему слабину дали? – говорил Малой. – Потому что они от рода к коню привыкли. В крови у них от предков не на товарища, а на коня надежда. Чуть что не так – конь с поля вынесет, от врага сбережёт. А в пешем-то строю другая отвага нужна – не перелётная, а чтоб бойцы сваей стояли и друг другу спины прикрывали… – …Мёртвую воду слышно – плещет, – говорил я. – Сижу в окопе – тихо, звёзды большие, яркие, и не скажешь, что война на свете. И вдруг – будто холодок потянул – внутри меня голос немирный. Снаружи благодать: ветер ласковый траву колышет, кузнечик трещит, а внутри звуки такие – жди беды. Тут и началось – пулемёты застучали, мины, «грады»… и пошла писать губерния… – …Я здесь по нашей партизанщине тоскую, – говорил Лукум. – Тут носом поведёшь – кругом волей тянет. Народ порядка ждёт, а под ноздрёй – одна воля. Им бы к воле и порядок – тут тебе и свобода… А по мне и не надо ничего – только б воля одна. Потому и не женюсь – не наседка, не хочу над семьёй крылья разводить. Они мне, крылья, для полёта… Если тут рванёт – я снова под ружьё… Ночь запечатала город. Небо очистилось, и в его лиловой черноте пёстро горели крапины звёзд. Где-то вдали дважды громыхнул приход. Мы сидели с Малым под грецким орехом, друг против друга, упёршись лбами, словно замершие в поединке бараны. Нас покачивало даже в такой крепкой сцепке. Все остальные расползлись по дому и, должно быть, уже спали. – Ты дурак! – говорил Малой. – Съесть Матильду! Совсем уже?.. Съесть Матильду! Нет, ты дурак?.. Это же вязка… Слыхал? Ты в этом что-нибудь вообще… того? Моя принцесса потекла, а у заводчика в Макеевке – кобель… Чемпион породы! Ты понял? Свадьба! У Матильды свадьба! Понял? Два раза надо им… Сегодня – первый… Свадьба! У заиньки моей, Матильдочки, цыплёночка… Ну ты дурак… Чтоб я!.. Чтобы её!.. Завтра заберу красавицу… Э-эх-ма! Свезёшь меня в Макеевку? Щенка алабайского тебе оставлю… Хочешь?.. А?.. Свезёшь?.. * * * Хорошенько потоптав местность и определившись с позициями, на третий день наконец вышли на задание. Расплескивая грязь и раздвигая лужи, «шишига» прошила железнодорожную насыпь сквозь бетонную нору, поколесила по разбитому асфальту извилистой дороги, миновала одноколейный железнодорожный переезд и встала возле отходящей на террикон грунтовки. Голец, подымив сигаретой вместе с выгрузившимися бойцами, залез в кабину и покатил обратно. Кокос-багатур – степной великан – отправился к стоящему неподалёку вагончику-бытовке, чтобы согласовать с местными наш выход – не дай бог, накроют огнём свои. – Выступаем, – сказал, вернувшись. – Порядок боевой. Первый – Набоб, второй – Лукум, потом – я. За мной – Пёстрый, за ним – Фергана. Алтай – замыкающий. Дистанция – три метра. Пошли! Забросили за плечи мародёрки, разобрали оружие и двинулись на террикон. Сначала дорога шла вверх полого, потом стала забирать всё круче и круче. Под ногами хрустела мокрая до черноты отсыпка. Шли, как по минному полю – гуськуя. Я на ходу передёрнул затвор, загнав патрон в патронник, отщёлкнул магазин и, пошарив в кармане, снарядил его ещё одним. Теперь в «плётке» было не десять, а одиннадцать патронов: не лишнее – война полна неожиданностей. Задача замыкающего – держать тыл. Крутил головой, как байбак у норы, иногда разворачивался и какое-то время, с оглядкой, пятился задом. Здесь следовало быть настороже, каждые заросли кустов могли скрывать опасность – укропы всё чаще выдвигали вглубь нашей стороны свои диверсионно-разведывательные группы. Впереди показалась развилка. Одна дорога уходила круто вверх и вправо – наш путь на Ящера, – другая отворачивала и, сначала тоже забирая вверх, а потом спускаясь и стелясь низом между Ящером и карьером, вела в сторону позиций ВСУ. Голова цепочки уже ушла за поворот, как вдруг по группе, от передних к задним, будто волна на трибуне стадиона, пробежал сигнал – разведчики вскидывали над плечом сжатый кулак и каждый, встав на одно колено, брал под прицел свой сектор. Я быстро развернулся и вогнал бесчувственный наколенник в сырую землю. Флажок предохранителя снят, указательный палец – на скобе спускового крючка. Что впереди – разберутся бойцы головы, моё дело держать тыл с подступающими к дороге кустами. Услышал, как за спиной в тишине хрустит грунтовка, и быстро кинул взгляд через плечо: из-за поворота накатом, с заглушённым двигателем, по-хозяйски экономя на спуске горючее, выполз автобус с рабочими из карьера. Как ни в чём не бывало автобус двинулся вниз, вдоль ощетинившейся цепочки ополченцев. Чёрт! Работяги из окон не то с любопытством, не то с удивлением смотрели на бойцов. Чёрт, чёрт! Что за война?! Комбинат продолжал производить флюсовый доломит, известь и строительный щебень – пять минут назад этот автобус, везущий домой, в городок, откуда прибыли мы, смену горняков, был на стороне врага. В моём сознании война по-прежнему оставалась уделом отчаянных голов, героев и злодеев, но, при виде уходящих из Донбасса на Приднепровье и Трипольскую составов с углём или таких вот автобусов, невольно охватывало скверное недоумение. Как будто эта безымянная война (разве это имя: вооружённый конфликт на юго-востоке Украины? нет, должно быть тавро, выжженное в душе тавро, а не казённая дефиниция) – игра, и смерть здесь косит понарошку. Как будто всё вокруг – случившийся по недосмотру загулявших Сил, Серафимов и Престолов бессмысленный бардак. Как будто мне придётся рано или поздно стрелять в противника, у которого в запасе уйма жизней, и я заберу только одну из них. И только одну жизнь, если мне не повезёт, заберут у меня, – а там, на скамье запасных, сидит ещё обойма точно таких же в ожидании выхода на арену. Я понимал, что это не так. Видел обезображенные трупы – у них, у этих мёртвых тел, не было в запасе других жизней. Ни у тех, кто, перестав ненадолго скакать, во славу Украины зачищал Донбасс от ваты, ни у ополченцев, вставших на его защиту. Две недели назад боец из нашего батальона в заброшенном, ощетинившемся сквозь снег прошлогодней травой поле подорвался на мине. Его нашли только на второй день – то, что от него осталось после собачьего пира… Я всё понимал. Поэтому как мог гнал от себя мысль о неизбежном выстреле. Бинты, которыми зимой обмотал СВДэшку, чтобы не чернела на снегу, за пару месяцев истрепались и посерели. Думал срезать, как стал сходить снег, но увидел, что по цвету они оказались под стать жухлой траве, и оставил. А проведя два прошлых дня на гребне Ящера, поползав по камням, заметил, что здесь, среди доломитовых отвалов, бинты сливаются с субстратом так, что не увидеть с трёх шагов. Накануне у санитара Линзы, ветеринара из Луганска, взял две пачки бинта, раскатал, извозил в здешней жидкой грязи, порвал на ленточки и повязал обрывки на разгрузку и свою маскировочную флисовую шапочку, обшитую зелёной сеткой, так что хвостики можно было при необходимости сбросить вперёд и закрыть лицо. Тем же бинтом обмотал трубу разведчика. Добравшись до присмотренной накануне позиции, сорвал пучок сухой травы, прижал аптечной резинкой к перископу, медленно выставил трубу над гребнем доломитовой кручи и приступил к осмотру вражеских позиций. Место было отличное – отсыпанные каменные пирамиды стояли вплотную друг к другу, возвышаясь на два с лишним метра, и позволяли скрытно передвигаться за ними от лёжки к лёжке. Вчера, во время перестрелок, которые, казалось, без всякого повода завязывались тут по нескольку раз в сутки днём и ночью, за этими камнями я чувствовал себя как у Христа за пазухой. До укропов было четыреста метров. Точнее – четыреста тридцать. Почти как до щита с номером «5» на стрельбище. Во время вчерашнего осмотра умудрился точно замерить дистанцию лазерным дальномером, наведя луч на плоскую глыбу, торчком стоявшую сразу за вражеской траншеей. В правом конце траншеи виднелся пулемёт. Перед ним росло деревце, которое так и не сбросило с осени бурую прошлогоднюю листву, – хороший маячок. Возле пулемёта, лицом друг к другу, болты болтали два солдата – караульные, или как там у них… Ну да – вартовии. Серый камуфляж, разгрузки, тактические очки поверх касок. Над бруствером – только плечи и головы в профиль. Справа из кустистых зарослей появились ещё две фигуры, у каждой – по белому шишковатому мешку на плече. Должно быть, провиант. Фигуры, пригнувшись, быстро проскочили десяток метров открытого пространства, отделявшего заросли от траншеи, и спрыгнули в укрытие. Поточив лясы с вартовими, двое с мешками двинули по траншее дальше, влево. Потом выскочили из-за бруствера и, пробежав рысью метров двадцать, юркнули в едва заметную нору в глинистой насыпи. Надо же – блиндаж! А ведь вчера никто из группы не заметил… Вновь наведя перископ на пулемётную позицию, увидел, что один из караульных, подняв бинокль, смотрит в мою сторону. По хребту пробежал холодок, хотя умом и понимал: засечь меня невозможно – из камней торчит пучок сухой травы и только. – Алтай, ответь Усу, – в ухе ожил динамик гарнитуры. – Что у тебя? Я придавил кнопку на ларингофоне. – У меня тихо. В двадцати метрах левее траншеи – блиндаж. Возможно, не один. Динамик в ухе просыпал песочек, как бывало на старом виниле, и откликнулся: – Принял. Ус – школьный учитель физики из Славянска – сидел на Сороке и с высоты положения координировал действия всех групп. Где-то рядом с ним обустроил позицию под свой скорострельный АГС «Пламя» миномётный расчёт Серьги. Там же поблизости – гнездо «Утёса». Вспоминая директора школы, преподававшего литературу и оставшегося под новой киевской властью, Ус говорил: «Он всё долбил детям, мол, тот не человек, кто Пастернака назубок не знает. Вот выдумал! Да пусть никто не знает – неужто же они не люди? Вот он вытвердил – а толку? Душа-то хлипкая. Сам всего боится и на людей шипит: не человек – сопля. Вот тебе и Пастернак! Забыть его не могу – так дуростью своей обидел…» Малому с пятёркой бойцов предстояло сегодня сделать самую опасную работу. Сейчас они внизу, в расщелине между Ящером и Сорокой, в густых зарослях скрытно и бесшумно выдвигались как можно ближе к позициям укропов. Задача – взять языка. Повезёт, если перехватят вражескую разведгруппу, как и они, шарящую в леске по дну ущелья. Ну а снайпер, пулемётчик (сегодня за него был Кокос – справлялся в одиночку) и все остальные, отсюда, с нашей части Ящера, должны если что прикрыть Малого огнём. То же – и миномётчики с Сороки. Внезапно с той стороны, но не из траншеи, за которой присматривал я, а откуда-то из-за перелеска, резко и гулко защелкала пулемётная очередь. С Сороки в ответ прогремела наша. Справа, с позиции метрах в ста от меня, короткими очередями ударил Кокос. И пошло-поехало… Автоматы и пулемёты затрещали сзади, спереди, справа, слева. Кокос поменял позицию и уже строчил где-то совсем рядом. Несколько раз по соседним камням с впечатанными в них раковинами древних моллюсков щёлкнули предназначенные ему пули. Перекрывая автоматный и пулемётный треск, в тылу вэсэушников гахнули один за другим два миномётных выхода. Через мгновение в воздухе, как змея по сухой траве, прошуршали мины, и тут же дважды громыхнул приход – то ли на Сороке, то ли дальше. – Малой, ответь Усу, – раздалось в ухе. – Как обстановка? – На связи. Всё нормально, – с небольшой задержкой едва ли не шёпотом отозвался Малой. – Что происходит? – Так, пустяки, – равнодушно оценил ситуацию Ус. Я спустился с гребня отвала вниз. Неподалёку щёлкал семечки Кокос, сплёвывая лузгу на россыпь пулемётных гильз. Справа метрах в тридцати курили Пёстрый с Ферганой, слева – Набоб с Лукумом. То есть Лукум не курил – грыз шоколадку, припасённую с утра из сухпайка. Положив трубу разведчика на камень, из которого торчал ребристый край какой-то крупной раковины, сел на соседний обломок. Когда-то здесь был океан. Потом он умер и окаменел. Весь террикон состоял из обломков мёртвого океана. И сегодня на его глыбе копошились мы, живые, но тоже собравшиеся здесь по делу смерти. Перестрелка затихла сама собой, как и началась. Пёстрый, осторожно поднявшись на гребень, плавно, без резких движений, осмотрел в бинокль вражескую сторону. Так же осторожно присел и, повернув лицо к командиру, махнул рукой – отбой, спокойно. Не дожидаясь команды, я взял трубу и поднялся к своей лёжке, стараясь не показываться из-за камней. На позиции укропов всё было по-прежнему – дерево-маячок шевелило на ветру бурыми листьями, караульные у пулемёта разводили бобы. – Алтай – Малому, – послышался в ухе приглушённый шёпот. – Алтай на связи, – откликнулся я. – Работать можешь? – Могу. – Я почему-то тоже перешёл на шёпот. – Работай. Чтобы ни один укроп носу не поднял. – Принял. Приспустившись с гребня, я протянул трубу Кокосу – приказ работать он слышал тоже – и, сбросив на лицо хвосты грязно-серого бинта, осторожно заполз на огневую позицию, где лежала винтовка. В оптике прицела всё виделось несколько иначе – кратность меньше, да и по высоте – ниже на полметра. Но в целом картина та же. Караульные болтают, на прямой линии с пятнами их лиц – несколько трепещущих травинок. Нехорошо: чиркни пуля по стеблю – может слегка отклониться. Зато колыхание травы точно показывало направление ветра, который здесь, в терриконах, здорово крутит. Дыхание успокоилось, но сердце стучало неровно. Ветер косой, около пяти метров в секунду – то подует, то стихнет… Я оторвался от прицела. Кокос на соседней пирамиде вонзил взгляд в окуляр перископа. За ним Пёстрый, чуть приподнявшись, следил за траншеей в бинокль. С другой стороны Лукум, как и Пёстрый, наблюдал в бинокль за вражеской позицией, а Набоб не мигая смотрел на меня. Я приник к резине наглазника. Сердце по-прежнему стучало не в лад. Поправка влево на ветер плюс деривация… Ветер, зараза, порывами – вынесешь влево, а он не подует. И что? Пошевелив пальцами правой руки и разогнав в них кровь, подвёл вершину уголка на сетке прицела под ухо левого солдата. Не потянет ветер – пуля достанется левому, потянет – поймает правый. Голова была чиста, как дневник первоклассника. Сейчас там, внизу, в густых зарослях, рисковали жизнью мои товарищи – бойцы, добровольно сделавшие свой выбор и отказавшиеся от чужого настоящего. Непобедимые бойцы, взыскующие справедливости. Мои братья по вере не в чужое – в собственное будущее. И я был в ответе за них. На меня рассчитывали, и подвести было нельзя. Невозможно. Иначе – сердце в клочки и несмываемый позор. – Рокот вод и ветра вой… – сказал вполголоса. Скула легла на упор. Вдохнул и неторопливо выдохнул. Затаил дыхание – сетка прицела встала неподвижно. Палец плавно потянул скобу спускового крючка. Выстрел хлестнул по ушам. Гильза, звякнув, поскакала по камням вниз… Чего я ждал? Что небеса разверзнутся бездонной музыкой? По наставлению Гобоя, после выстрела снайперу не следовало интересоваться результатом. Я пренебрёг, снова прильнув к прицелу. Над бруствером металась каска. Одна каска. От правого края траншеи к левому. От пулемёта и обратно. Приказ Малого: никто на той стороне не должен поднять носа, чтобы его группа как можно дольше оставалась незамеченной. От этого зависела их жизнь. Сделал упреждение и снова выстрелил. Мимо. Каска металась – солдат, казалось, очумел. Четыреста метров, по движущейся цели… Выстрелил снова. Мимо. Да скройся ты, исчезни с глаз!.. Плюнув на каску, несколько раз пальнул в стоящий над траншеей камень – пули на плоском боку выбили секущие осколки. Быть может, так сообразит… И точно, голова над бруствером пропала. Справа азартно застучал пулемёт Кокоса. Фонтанчики пыли взвились у лаза в блиндаж. Теперь попробуй сунься… Слева присоединился треск автоматов Лукума и Набоба. Эти били по брустверу траншеи. Снайперу здесь делать было больше нечего. Оставив лёжку, медленно сполз вниз. – Алтай исполнил, – доложил едва слышно Тому, кто всё знал без доклада.