— Так им и надо, — ответил Даг. — Кому? — Тем, кто не умеет выигрывать. Альма долго смотрела на него. Он выглядел очень уставшим. Глаза красные, отечные. Один глаз немного меньше другого. Так бывало всегда, когда он долго не спал. Глаз сужался. Так было с самого его детства. — Ты устал, Даг, — сказала она. — Правда? — в глазах появилось что-то веселое, знакомое ей с того дня, когда он подкрался к ней сзади на кухне и закрыл глаза руками. — Ты не собираешься ложиться? Тебе надо поспать. — Ложиться? — Скоро полночь, — сказал Ингеманн и тяжело поднялся из кресла. — Надеюсь, ночь будет спокойной. — Пойду посмотрю, нет ли чего подозрительного, — ответил Даг и отправился на кухню. Она услышала, как он открывает холодильник. — Сейчас, наверно, не надо тебе никуда, — сказала она и пошла за ним. Он прислонился к дверце холодильника. — Кто-то же должен караулить, — ответил он, закрыл дверцу и повернулся к ней. Он почистил банан и быстро съел его. — Если никто не будет караулить, снова будет пожар. Неизвестно, что еще придумает этот псих. — Только не сегодня ночью, — сказала она. — Тебе же… ты должен выспаться. Он долго смотрел на нее, и в этот момент ей показалось, в его лице что-то изменилось. Она сразу это заметила. Только на короткий, леденящий миг. Вдруг лицо напряглось. Но это быстро прошло. Он подошел к ней, так близко, что она почувствовала его запах. От него пахло выхлопным газом, дизелем и чуть-чуть бананом. Он был почти на голову выше ее, дыхание касалось ее волос. — Мама, — произнес он так тихо, что она еле расслышала. Вдруг ей стало нехорошо, словно воздуха не хватало. — Но Даг, — прошептала она, — дорогой Даг. Тебе надо спать. Он положил руку ей на плечо, такую тяжелую, что ее чуть в пол не вдавило, и в то же время такую легкую, что она могла поднять ее на воздух. Его рука наполнила ее теплом, которого она никогда раньше не знала, теплом, которое могло исходить только от Дага и которое только она одна во всем мире могла принять. И только она на всем свете могла расслышать его голос. Он прошептал ей прямо у самого уха: — Мама, мама, добрая, хорошая моя мама. 13 На следующий вечер после экзамена я отправился с остальными на вечеринку в подвале под старым зданием университета. Сначала мы подразмялись несколькими литрами пива в комнатенке на Туллинлёкка, а через пару часов двинулись в центр. Я сидел со всеми и тост за тостом опустошал бокал, мне опять наливали, и я снова выпивал. Я заметил, что все смотрят на меня как-то выжидающе, но дружелюбно. Раньше на меня так никогда не смотрели. Все были счастливы, взбудоражены и измотаны неделями подготовки к экзамену. Экзамен и задания не обсуждались. Большинство были просто рады, что все позади, радовались лету и долгим каникулам, а потом новому осеннему семестру с его новыми задачами, еще одной ступенью, ведущей к конечной цели. Я же сидел, улыбался, выпивал и пел под музыку, гремевшую под сводами подвала, но на самом деле я все больше удалялся. И все время я был странным образом трезв и собран, несмотря на усиливающееся опьянение. Вообще-то ясность сознания была у меня все время, с тех пор как заболел папа. Я был трезв, отстранен и не совсем в себе, и вдруг между двумя песнями я встал и поднял бокал с пивом. «Я ничего не написал на экзамене! — выкрикнул я. — Сдал чистый лист. Вот я каков! Давайте за это выпьем!» Помнится, несколько секунд была тишина, все переглядывались, не зная, как реагировать, а потом разразился смех. Все смеялись, поднимали бокалы и чокались, и я смеялся и чокался со всеми. Вечеринка набирала обороты, образы начали расплываться, музыка заиграла быстрее, кругом разгоряченные тела, улыбки, чудовищные раскаты смеха, долгие объятия, губы что-то говорят в уши, все вперемешку, а я тихо куда-то уплывал. В какой-то момент мы выбрались из университетского подвала и отправились гулять по городу, туман в голове сгущался. Не знаю, сколько было времени, но был вечер начала июня, я помню улыбающиеся лица и смех. Помню огромную толпу, раскачивающуюся танцплощадку, отблески резкого света, потные тела, чьи-то волосы на моем лице, руки на плечах, запах духов и басы, гулко отдающиеся в животе. Я был окружен теплой пульсирующей темнотой, людьми, смеющимися и кричащими со всех сторон, и все равно я был совершенно одинок. Я ушел. И никто этого не заметил. И никто обо мне не подумал. Это же была вечеринка. Мы праздновали. Я выпил четыре коктейля один за другим, все они были с зонтиками, которые я зашвырнул за плечо, не знаю, откуда они взялись, забрал ли я выпивку у кого-то или сам купил, помню только маленькие зонтики и помню, как закачался пол. Я кричал что-то прямо в лицо девушке с длинными темными волосами и плывущим взглядом. Она стояла вплотную ко мне, а я что-то кричал, но все равно она, кажется, не слышала ни слова, а может, я ошибся и никому ничего не кричал, может, это у меня взгляд плыл, и я молчал, а она кричала. Я не знаю точно. Но скоро все стало черным-черно. Несколько минут или часов выпало из моей памяти, прежде чем я пришел в себя. Оказалось, я шел вверх по пустынной улице Св. Улава в центре города. Я шел, опираясь о фасады домов, а весь мир вокруг куда-то плыл. И вдруг настала полная тишина, я слышал только собственные неровные спотыкающиеся шаги. «Тишина, — помнится, подумал я. — Тишина. Тишина. Тишина». Я натыкался на редкие кучки людей, видел, как они то приближались, словно тени, то оказывались далеко, то вдруг возникали прямо передо мной, я что-то кричал им, протягивал руки и преграждал путь, не помню, что я думал и чего хотел, но вдруг почувствовал жгучую боль на щеке, рядом с ухом, и понял, что кто-то ударил меня по лицу. И снова я был один, люди исчезли, мир поплыл где-то в стороне. Я стоял и пытался разобраться, что же случилось. Кто-то ударил меня. Я понятия не имел почему. Чувствовал только, как ныла щека. Потихоньку я добрался до Уллеволсвэйен и повернул налево. Ясных мыслей в голове не было, но в то же время что-то во мне наблюдало за происходящим. Что-то все время сохраняло ясность и рационально оценивало происходящее. Эта ясность была во мне, когда я сидел на экзамене, она же управляла мной, когда я перешел дорогу и зашел в ворота кладбища «Спасителя». «Ты с треском провалил экзамен, — раздался во мне рассудительный голос. — Ты провалил экзамен и напился до бессознательного состояния. Ты наврал отцу, и тебя только что ударили, а теперь ты идешь на кладбище». Было совершенно темно. В последнее время там произошло несколько случаев нападения, но меня это ничуть не тревожило. Я скорее даже хотел, чтобы на меня напали, чтобы кто-нибудь подкрался ко мне сзади, ударил чем-то твердым по голове, и я бы потерял сознание и повалился с ног. Удар по лицу уже не сильно меня тревожил, и я хотел получить еще, чтобы меня хорошенько встряхнуло, чтобы стекла задрожали и звезды заплясали. А потом, на следующий день, меня бы кто-нибудь нашел, и тогда было бы уже безразлично, жив я или нет. Так я думал, бредя по дорожки из гравия, ведущей к мемориальному кладбищу, где были похоронены знаменитые писатели и композиторы. Туманные мысли мои расплывались, и все же присутствовала удивительная ясность. В темноте меня шатало среди надгробий, и я не знал, куда бреду. Время от времени я замечал проезжавшие по улице машины, но они были лишь отголосками иного мира. Потом я остановился и напи?сал. Не знаю на что. Точнее, я знал, что там была какая-то могила, но я понятия не имел чья. Я просто стоял и пи?сал. Какое же было облегчение! Потом уселся на надгробие, поставив ноги на клумбу. Какая-то часть меня заметила, что клумба свежая, с изящно высаженными анютиными глазками. И тут меня пронзило леденящее чувство: это папина могила. Он умер, его похоронили, а я ничего об этом не знаю, до меня уже давно пытались дозвониться, но не застали, и вот его похоронили, а я теперь сижу здесь и знаю, что в мягкой земле лежит мой папа. Я не смел даже взглянуть на надпись на надгробии. Просто знал наверняка. «Это он, — звучало во мне, — это он. Это он». В конце концов я все-таки согнулся, прижав голову к коленям. И мне удалось прочесть имя на памятнике. Очень простое имя, не его. И тут меня вырвало. Рвота потекла по ботинкам, цветам и выплеснулась на мягкую землю. Я встал, шатаясь, отошел на несколько метров, и меня опять стошнило, и я согнулся над очередным надгробием. Сразу стало легче, но мысли все еще плавали. Я поднялся на холм между двумя темными деревьями, отяжелевшими от листвы, распростершими свои мощные ветви совсем низко над землей. Я знал, что под этими деревьями находится могила Бьёрнсона. Я вошел в шатер из ветвей и присел на могиле, представлявшей собой большущий прямоугольный камень, по которому простирался каменный флаг. Я сидел на могиле Бьёрнсона и, казалось, куда-то уплывал. В конце концов я прилег на могильном камне. И мне стало необычайно хорошо. На удивление хорошо. Словно я всю жизнь бродил в ожидании именно этого момента. Я лежал на могиле Бьёрнсона, раскинув руки, ощущая тяжесть своего тела, лежал, да так и заснул, раскинувшись, словно ангел, и больше ничего не помню. 14 Проехав школу в Лаувланнсмуэне, он выключил передние фары. Сперва он ничего не видел, потом привык к темноте и вскоре уже хорошо в ней ориентировался. Просто требовалось время, чтобы привыкнуть. Тогда он снова включил фары. Неподалеку от школы он свернул влево, на дорогу к Динестёлю. Забор вдоль футбольного поля был местами сломан. Школьные здания погружены в темноту. Каждый раз, как ему доводилось проезжать мимо школы, приходило чувство, будто он совсем недавно учился здесь. Возвращались яркие воспоминания, словно с тех пор не прошло девяти лет. Он прекрасно помнил, как это было. Он был лучшим по всем предметам, он был на самой вершине и совершенно одинок. Он до сих пор, бывало, слышал голос Рейнерта: «Почитай нам, Даг! Сыграй нам первые такты, Даг! Напиши это предложение на доске, Даг, ты так красиво пишешь!» Именно Рейнерт придал ему веру в то, что он, Даг, способен добиться всего, чего захочет. Именно Рейнерт обратил на него внимание, заметил, выделил, понял, что он необычный, совсем особенный. Не такой, как другие, — да, Рейнерт это понимал. Остальным предстояло стать крестьянами, электриками, дровосеками, водопроводчиками и, может быть, полицейскими. А ему, Дагу, кем предстояло стать ему? Случалось, они сидели на кухне дома, в Скиннснесе, рассуждали о его будущем и словно погружались в волшебную сказку. Не так уж часто это случалось, но он помнил благоговейное чувство погружения во что-то магическое и великое. И он осознавал, что это великое и священное находится в его руках. Вот то, что ему предстояло совершить, чем ему предстояло стать. И все в его руках. Ингеманн очень хотел, чтобы сын стал врачом. Или адвокатом. «Ты такой способный, ты можешь стать кем угодно, — говорил отец. — Ты можешь стать кем угодно, только не пожарным, потому что им ты уже стал». И они смеялись. И он знал, что отец прав. Потому что мир лежал перед ним со всеми своими безграничными возможностями, в этот мир оставалось только вступить. Он въехал на площадку перед школой. Остановил машину, вышел. Повсюду темнота и тишина, только мотор урчит. Он пошел неторопливо вдоль здания школы, заглянул в темные окна, за которыми виднелись силуэты парт, доска, алфавит, детские рисунки на стене. Так кем же ему предстояло стать? Кем-то великим, так что у всех глаза округлились бы от изумления. Он словно слышал разговоры: «Даг стал врачом? Даг стал адвокатом? Ну, мы же все знали, что ему предстоит что-то необычное». Не было никаких границ. Он мог переехать в Осло и уже осенью стать студентом медицинского факультета. И все получилось бы. И параллельно с этим можно было бы заниматься музыкой. Или поступить на юридический факультет. Или наоборот, можно было серьезно заняться музыкой, а по вечерам слушать лекции по юриспруденции. Это тоже возможно. Хотя, пожалуй, лучше было начать с дневного юридического. Удобная специальность — юрист. Можно получить должность на самой верхушке юридической карьеры. Например, в Министерстве юстиции. Или в Министерстве иностранных дел. Можно поступить на курсы при Министерстве иностранных дел. Хорошенько выучить французский или испанский. И получить место в Париже или Мадриде. Да, можно стать дипломатом. И ему представлялось, как Ингеманн и Альма приезжают навестить его в Париж. А он подъезжает в черном посольском автомобиле, чтобы встретить их в аэропорту Шарль-де-Голль. И мать всплескивает руками, прежде чем его обнять, и шепчет: «Неужели это ты, мальчик мой!» И вот они едут в сторону Парижа, и он показывает им все, о чем они так много слышали — Эйфелеву башню, Елисейские поля, Триумфальную арку. Фантазии всегда обрывались на Триумфальной арке, потому что он никогда не был в Париже. Да, он мог стать дипломатом. Или адвокатом. Он, например, видел выступление адвоката Альфа Нурьхюса по телевизору. Впечатляюще. Колкие реплики, бородка, дымящаяся сигарета. И он видел себя в адвокатской мантии, произносящим защитную речь на судебном заседании. Ему бы так подошла эта роль! Он умеет защищать. Даже убийцу. Он бы быстро всех убедил в своей правоте. Он прав, все остальные неправы. И убийца действовал рационально, так что всем остальным следует напрячься и понять, что лежало в основе его действий. Понимание снимает вопрос о преступлении. И вот уже убийца больше не убийца. Убийца свободен, а он сам купается в славе и восторженном удивлении. Он так хорошо все это представлял, слышал собственный голос. Нужно понять. Убийца — не убийца, а прежде всего человек. Неужели так трудно это понять? Он снова сел в машину и поехал дальше, в сторону Динестёля. Он ехал длинной и узкой дорогой вдоль озера Хумеванне. Белый туман нависал над водой, словно ему удалось вырваться из тьмы и предстояло подняться к небесам. Противоположный берег не виден, закрытый стеной леса. Он снова выключил фары. Проехал мимо домика, принадлежащего Клубу автомобилистов Кристиансанна, его еще называли дачей КАКа, а сразу за ним был спуск к пляжу, в тридцати метрах от которого в воде был подводный горный массив. В доме находились люди, он заметил несколько неаккуратно припаркованных перед домом автомобилей, но все уже затихло. Время было за час ночи. Он выключил радио и продолжил путь в сторону Динестёля. Дорога была узкой и извилистой, между колеями росла трава. Ветки низких берез, похожие на руки, временами царапали бока машины, пугая его. Света не было нигде. Ни домов, ни фонарей, ничего. Он решил ехать обратно и стал искать место для разворота. И вот тут-то он заметил что-то похожее на дом. Дом стоял, погруженный в темноту, на пригорке возле дороги. Тут и сеновал был. Его он заметил, уже подъехав ближе. Медленно подъехал вплотную к сеновалу. Остановил машину и вышел. Ночь выдалась прохладная, а на нем только тонкая рубашка. Он опустил рукава и застегнул все пуговицы. Стало чуть теплее, к тому же он нашел старую куртку на заднем сиденье, накинул ее, теперь и вовсе стало тепло. Кругом было тихо, только горячий мотор немного потрескивал, а так тишина. Он двинулся к постройкам. Дом был старый, это и в темноте понятно. И большой. Массивное каменное основание с подвальными окошками. Из высокой травы к дому поднималась лестница с перилами. Между домом и сеновалом — трактор, сам сеновал — большой, узкий и темный. Больше ничего. Он прошелся по пригорку позади сеновала. Там было пустое пространство, заваленное сотнями вешал для сена и всякой всячиной, сваленной в кучу. Он поспешил обратно к машине, нашел белую канистру, лежавшую на заднем сиденье и хорошо видную в темноте. Ее легко было нести, потому что она была только наполовину полна. Снова обойдя постройки, он поставил канистру на траву. Здесь, с задней стороны дома, виднелась дверь. Приглядевшись, он увидел, что она открыта. И он вошел в совершенно темное помещение с деревянным полом. Ничего не было видно, даже после того как он постоял, чтобы привыкнуть к темноте. И он зажег спичку. Комната обрела очертания. Она была пуста. Низкий потолок. На полу клочки сена, две стены — несущие, само основание дома. Пахло сыростью, плесенью, животными. Спичка погасла. Крышку на канистре слегка заклинило, но, немного повозившись, он отвинтил ее. Бензин он лил вслепую, ничего не видя, только слыша, как тот разливается по полу. Вылив достаточно, он вышел в темноту, поставил канистру на землю, тщательно вытер руки, прежде чем вернуться назад на сеновал. Время было самое темное, но вскоре на небе должны были показаться первые проблески рассвета, и первым птичьим голосам предстояло вот-вот раздаться, хотя пока была полнейшая ночная тьма. Он слышал шуршание собственных шагов в высокой траве. Брюки промокли почти до колен, и когда он оказался перед дверью и достал коробок спичек, рук своих он практически не видел. Он тихо считал про себя. Затем зажег спичку. Огонек немедленно погас. То же и со второй спичкой. Наверное, он гасил их своим дыханием, на улице не было даже дуновения ветерка. Выругавшись сквозь зубы, он чиркнул разом тремя спичками. Загорелось пламя, выходившее, казалось, прямо из ладони. Он отступил на несколько шагов, распахнул дверь настежь и бросил спички внутрь. Далее закрыл дверь и, пятясь, отошел на порядочное расстояние. Ему и в голову не приходило, что все может произойти так быстро. Маленькая комната взорвалась. Затем снова стало тихо, а в глубине сеновала появился и начал нарастать отдаленный гул. Минуты через две-три сквозь обшивку здания просочился дым, а вскоре на крыше показались языки пламени. Постепенно вокруг него становилось светлее. Он уже хорошо видел автомобиль, стоящий на дороге, густой лес вокруг, ближайшие деревья, которые, казалось, выступили вперед, распахнув ветви. Все это в совершенно нереальном освещении. Он был бледен, на лице ни следа морщин, возраст словно стерся. Глаза блестят. Зрачки расширены и черны. От старого сеновала потянуло теплым ветром. Он его узнал. Волосы на лбу приподнялись. Впервые такой ветер задул, когда он сидел один высоко на дереве. Тогда собака на кухне еще была жива, а жар волнами подходил вплотную к нему. Ветер казался одновременно ледяным и обжигающим. Жалобные стоны и напевные звуки появятся намного позже. Но здание вот-вот должно было рухнуть. Надо было заблаговременно отойти. Он сорвался с места, подбежал к автомобилю, прихватив с собой канистру, и уехал, не глядя в зеркало. До Лёбаккене он не включал фары. Там он остановился, вышел из машины и оглянулся. Небо над Хумеванне было еще темным. Ни звука. Ни дуновения ветерка. На краю поля, всего в нескольких метрах, — старый амбар. Совсем черный в окружающей темноте, не крашенный, наверное, с времен войны. Он рванул к машине и принес канистру. В ней еще хватит бензина. Да здесь его много и не требовалось, важно найти место, откуда пойдет огонь. Он взломал дверь с задней стороны амбара и вошел в темное помещение. Пахло старым сеном. А еще известкой, болотом и сырой землей. Так, наверное, пахнет в могиле, подумал он с улыбкой. Сделал несколько шагов вперед и замер. Показалось, что внутри кто-то есть. И этот кто-то смотрит на него. Смотрит в упор из темноты. Он сразу вспомнил об оставшемся в машине ружье. — Эй! — сказал он шепотом. Ответа не последовало. — Ты кто? По-прежнему молчание. — Я знаю, что ты здесь. Выходи. Он вглядывался в темноту. Показалось, будто тень медленно зашевелилась. Кто-то стоял и не решался выйти. — Ты боишься? — спросил он. Но никто не ответил. Внезапно он осознал, что это его отец. — Папа? — спросил он. Тень медленно двинулась на него из темноты. Тогда он зажег спичку. Помещение осветилось. В нем никого не было. Ни Ингеманна, ни кого-то другого. Только старые инструменты и всякий старый хлам были собраны возле одной стены. Когда спичка догорела и погасла, он снова увидел отца. Казалось, тот сидел на корточках. — Папа! Больше пожаров не будет, слышишь, папа? Никто не ответил. — Я говорю, больше пожаров не будет. Он зажег еще одну спичку, отец исчез, и за секунды, пока спичка горела, он присмотрел подходящее место. А когда спичка догорела, отец снова выступил из темноты, по-прежнему на корточках. — Нечего тебе здесь сидеть, я же сказал уже. Теперь он видел, как отец спокойно поднялся, подошел к нему и протянул руки из темноты. — Уходи отсюда, иначе так и сгоришь внутри! Отец застыл с протянутыми руками. Тогда он зажег спичку, и комната снова оказалась пуста. В углу стояла старая телега, груженная пустыми ящиками с досками сверху. Он брызнул бензином на колесо, оглобли и доски. Снять крышку и подойти к старому хламу он успел, пока горела эта спичка. — Теперь поступай как хочешь, — сказал он отцу в темноте. — Но не вини меня. И тут помещение снова озарилось, но только на этот раз полностью. Ему снова удалось найти идеальное место. Пламя моментально поднялось, словно лежало где-то, спрятавшись, и поджидало своего часа. Горело и колесо, и доски, и пустые ящики, а комната стала теплой и уютной. Пока что как следует горела только телега, красным пламенем полыхало дубовое колесо, искры от него уже начали сыпаться на пол, и тут пламя полыхнуло с новой силой. Это уже благодаря старой соломе на полу. Она загорелась в два счета, и теперь огонь рвался к стене. В считаные секунды языки пламени охватили все, что еще оставалось в их распоряжении, и поползли по стене, да так высоко, что самые верхние лизали потолок. Значит, здесь все уже сделано. Остальное произойдет само собой. Он попятился к двери. — Слышишь, папа! Стоять да молиться тебе не поможет! Он замешкался, глядя в огонь. Вся комната пылала в нереальном, танцующем свете. Он бросил взгляд на тяги на потолке и на мгновение окаменел. На тягах и поперечных балках виднелись маленькие черные точки. Гнезда ласточек. Оттуда высовывались маленькие головки, клювики открывались и закрывались, писк становился все слышнее, а вокруг, в густой полосе дыма под самым потолком кружились взрослые ласточки. Он вышел, громко хлопнув дверью. Пошатываясь и потирая глаза, пошел прочь от амбара. На пальцы попал бензин, и теперь казалось — все лицо горит. В конце концов, он опустился на колени, нарвал влажной травы и протер ею глаза. Постепенно стало легче. И тут он заметил чьи-то глаза. Они ярко светились. — Вот ты где, — сказал он черной, мирно пасущейся корове и обнаружил еще несколько животных неподалеку. Часть их стояли, а часть лежали в полутьме, и только ближайшая к нему корова все видела. Она подняла морду и посмотрела на него, но вскоре потеряла всякий интерес и увлеклась травой возле забора. Он не мог больше ждать. Шум в амбаре становился все явственнее. Он помчался к автомобилю и медленно поехал в направлении школы. Проехав несколько сотен метров, остановился и оглянулся. Небо над Хумеванне все еще темное. Никакого дыма, никакого огня. Ничего. Подъехав к школе, он свернул возле сарая, расположенного напротив школьного здания. Здесь, в подвале, у них были уроки труда, этажом выше — физкультура, сверху располагался чердак, куда можно было украдкой забраться и тихонько сидеть. Несколько секунд он стоял, глядя на здание школы, затем резко развернулся и пошел в направлении сарая.