— Ночь сегодня холодная, — сказал он, жуя и глядя задумчиво в окно. — Мерзнешь? — спросила она. — Принести свитер? Он покачал головой, допил молоко из стакана и встал. Она поняла, что все кончилось. — В Порсангере тоже, наверное, было холодно? — спросила она внезапно. — Минус сорок, — ответил он не глядя. Она встала. — Может, расскажешь что-нибудь, а, Даг? — сказала она и почувствовала, как краснеет. — Тебе ведь есть что рассказать… Мы с папой почти ничего не знаем. Движения Дага замедлились. — Что ты хочешь, чтобы я рассказал? — сказал он. — Что случилось на самом деле. Он долго смотрел на нее, потом почти незаметно покачал головой. — Что случилось на самом деле? — Да, — ответила она спокойно, — что с тобой случилось. — Со мной? Ты это о чем? Она подошла ближе, и Даг словно вмерз в пол. Она подошла совсем вплотную и вдруг почувствовала от него запах дыма. — Ты такой… ты стал… может, расскажешь, Даг? Ну пожалуйста. Расскажи мне все. Они стояли посреди кухни, освещенные светом лампы на потолке, придававшим жирный блеск его волосам. Она смотрела на него умоляюще, потом опустила взгляд, увидела его расстегнутую сверху рубашку, руки, коричневые вельветовые брюки, носки. — Мама, ты плачешь? Она не ответила. Только стояла совсем близко, закрыв глаза. — Хочешь, чтобы я рассказал? — спокойно продолжил он. — Да, Даг, я была бы очень рада. Она слышала, как он глубоко вздохнул. Она сглотнула и вдруг услышала отчаянное биение своего сердца. Посмотрела на сына, а он снова стоял с этим застывшим лицом, как тогда, в первый раз, в комнате. И тут она похолодела от страха. — Даг, — прошептала она. — Мама, — сказал он тихо густым голосом. — Не хочешь? — Это… мама, это…. Он слегка покачал головой. — Пойдем, Даг, — сказала она резко. — Сядем в гостиной. Она пошла вперед, а он нерешительно последовал и остановился в дверях. — Не хочешь? — повторила она. — Мама, я… — Может, сначала поиграешь немного? — предложила она вдруг. — Сейчас? — Тихонечко. А потом поговорим. Он долго стоял и смотрел на нее, потом улыбнулся, и у нее внутри все оттаяло. Пианино они купили для него. После того как он начал постоянно ходить к Терезе. Ему нужно было заниматься дома. Так и получилось. Ингеманн купил инструмент в доме, где умер хозяин, привязал его к крошечному прицепу, который прикрепил к пожарной машине, и вместе с Дагом они привезли пианино домой. В дом его заносили вместе с Альфредом и еще несколькими соседями. Она так хорошо помнит тот день. Это было в день, когда привезли пианино, говорили они потом, будто о ребенке. Только увидев, как вносят инструмент, она поняла, насколько он тяжелый, и, когда его наконец поставили на место у окна, она во всеуслышание заявила, что это пианино никогда больше не будут двигать. Он сел на табуретку, внимательно глядя на нее. — И что же мне сыграть? — Решай сам, — ответила она. — Что угодно. — Что угодно? Он размял пальцы, как пианист на концерте. И заиграл. Так тихо, что только они вдвоем могли услышать. Заметно было, что он давно не играл, иногда немного ошибался, но все-таки. Навыки медленно восстанавливались. Он играл. Она стояла за ним, смотрела на его спину, затылок, волосы, которые уже сильно отросли и стали почти как раньше. Она взглянула на открытку, все еще стоявшую среди кубков, посмотрела на фотографию солдата на вышке, на бесконечную, покрытую снегом равнину и на границу с русскими — белую нехоженую улицу, уходящую мимо вышки в бесконечность. Он закончил играть и сидел, наклонив голову, глядя на клавиши. — Красиво, — сказала она тихо. — Сыграть еще? — спросил он. Она кивнула. Тогда он сыграл «Ближе к тебе, мой Бог», потому что знал — больше всего она хотела услышать эту вещь. Она присела на краешек стола и закрыла глаза. Вдруг из ее глаз покатились слезы, она не могла их сдержать, на нее словно что-то нахлынуло, а он играл ясно и просто, совсем без ошибок. Так она и сидела, пока он резко не встал, захлопнув крышку пианино, отчего раздался низкий, вибрирующий звук. — Теперь расскажешь? — прошептала она. — Да, — ответил он. — Расскажи мне все, Даг, — попросила она и тоже поднялась. И тут зазвонил телефон. Она секунду смотрела на него с ужасом, но он уже был в коридоре, схватил трубку и тихо заговорил. Она подошла к дверям и увидела, что он что-то записывает в блокнот. Потом он позвал Ингеманна. Пожар! Пожар! С невероятной скоростью она приготовила им бутерброды, нарезала еще хлеба, немного сладкого плавленого сырка и сыра, потом налила кофе в термос, и тут в сумерках сработала сигнализация. Это Даг уже успел выбежать и включить ее. Наверное, он бежал, потому что тут же вернулся, потный и запыхавшийся. Сигнализация взревела так пронзительно, что стаканы в буфете зазвенели. Ингеманн спустился, застегивая на ходу рубашку. Он еще не проснулся, взгляд был сонный, волосы взъерошились, но кому какое дело. Дом горел, а он был начальником пожарной части. Нельзя было терять времени. Вывести машину из гаража, включить сирену и маячки. Ехать на всех парах. Доехать. Оценить ситуацию. Даг уже давно был готов, он застегнул рубашку до самой верхней пуговицы, стоял, переминаясь с ноги на ногу в коридоре. — Ты больше ничего не наденешь? — спросила Альма. — Пожар, мама, у меня нет времени, — ответил он не глядя. — Но ты в одной рубашке, Даг. Больше ничего она сказать не успела, потому что он уже выскочил за дверь и помчался сквозь сумерки к пожарной части. Через несколько минут она услышала, как к реву сигнализации добавился вой сирены. Хотя бы еду она успела впихнуть в пакет и всучить Ингеманну, прежде чем тот исчез за дверью и запрыгнул в пожарную машину, за рулем которой уже сидел и ждал Даг. 8 Седьмое июня 1978 года газета «Федреландсвеннен» напечатала большое интервью с Улавом и Юханной Ватнели. Всего каких-то двое суток после пожара. То самое интервью, которое я вспоминал, стоя возле могилы, в нем Улав говорил, что он слабый, а Юханна спокойная. Оба сидят в квартире цокольного этажа у Кнюта Карлсена. Улав — на краешке кровати в клетчатой рубашке со спущенными подтяжками, безучастно смотрит в пустоту. Юханна — рядышком на стуле, опустив руки на колени и слабо улыбаясь, будто ее ничего не касается. За ними висит бра с болтающимся на проводе штепселем. Накануне они были в городе и купили одежду. Два летних платья, пару брюк, рубашки, белье. Две пары обуви. Еще оба сняли мерки для новых вставных зубов. Обобранные до нитки, сидят Улав и Юханна Ватнели в квартире у соседа и думают, как жить дальше. Юханна еще раз говорит о пожаре, о взрыве на кухне, о море огня, о тени перед окном и обо всем, что было дальше. Чуть раньше в тот же день к ним заходили Альма и Ингеманн. Это упоминалось лишь однажды, всего в одном предложении, и все равно, предложение это напечатано и видно всем. Потом они рассказывают о Коре. Говорить о нем было совершенно естественно, все остальное они потеряли. Девятнадцать лет прошло с тех пор, как он умер. Он был их единственным ребенком. После Коре ничего не осталось. Теперь, когда сгорел дом и все, что в нем было, Коре как бы вернулся. Такова ситуация. Все кажется нереальным. И осознать это невозможно. Силы Улава восстановились настолько, что он мог встать, но дойти до пепелища еще не мог. Он подождет несколько дней, а потом пойдет, и пойдет туда один. Сарай уцелел, а там осталось много дубовых дров, рассказывает он. Он считает, что дрова пригодятся. Проблема в том, что нет печки, и дома, чтобы его топить, тоже нет. В сарае рядом с дровами остался велосипед. Наверное, еще Коре на нем ездил. Он ведь учился кататься на велосипеде. Им семьдесят три и восемьдесят три, и надо начинать жизнь заново. У них есть немного дров, несколько тысячных купюр и старый велосипед. Вот и все.