— Лало, — прошептал он, но ответа не последовало. Чернец поставил фонарь на стол, присел на лежанку. — Олалья, это я. Не бойся, они ушли. Огонёк осветил ни то мальчика, ни то совсем ещё зелёного юнца с подстриженными чёрными кудрями и выбритой тонзурой на макушке, острыми скулами и тонкими губами. Разрез чёрных глаз кажется сродни восточному. — Ансельмо, — несчастная повернулась, поднялась на локтях. — Я… я… — Тише, — гость заботливо погладил её по щеке, кожа под пальцами еще мокра от слёз. Как будто опомнившись, Ансельмо вынул из рукава пряник и подал подруге. — Мы забудем об этом. Никто не посмеет… — Нет! — Олалья рывком села. Сверкающие в полутьме глаза вспыхнули гневом. — Я ничего не забуду! И… Я должна… — Ты должна выбросить весь этот кошмар из головы! — отрезал дрожащий от гнева Ансельмо, как следует тряхнув девчонку за плечи. Олалья хрипло зарычала, высвободилась из чужих рук, слепо размахивая кулаками. — Кошмар?! Кошмар, говоришь? Мне с ним было хорошо, как…ни с кем не было! — последние слова она буквально выплюнула в обидчика. Тот разом обомлел, сжал что есть сил рясу, но ничего не ответил. Казалось, Олалья пожалеет о своих словах, кинется обнимать друга, но девушка лишь пристально глядела на него, выжидая. — Ансельмо. Йемо, — гневные морщинки сошли с нежного лица. — Я не знаю, что со мною творится. Этот человек, его зовут Стюр. Прошу, ты должен найти его! Ансельмо вылупил глаза, точно лемур. Детское лицо из белого стало серым. — Йемо, я знаю, ты всё для меня сделаешь. Найди его и скажи, что я… что мне необходимо его видеть. Скажи что угодно, но приведи его ко мне! — и монашка в избытке чувств закрылась руками, выдохнув задушенные рыдания. Из кельи Ансельмо вышел, шатаясь. В здании монастыря не было ни души: братия всем скопом патрулировала местность, чтобы, не приведи Бог, мадхус — языческие чудовища — не воротились. Одинокий монах заглянул к себе в комнату, достал из сундука старый плащ с капюшоном, пригодный скорее для дождя, нежели для снега, обулся в единственные свои ботинки, подбитые гвоздями, взял со стола фонарь, вздохнул раз— другой и отправился в путь. Спустившись во двор, поёжился ни столько от мороза, сколько от страха перед стремительно надвигающейся ночью. У лесной межи мелькали десятки жёлтых огоньков — то монахи сторожат ветхую стену. Что ж, придётся изловчиться и промелькнуть незамеченным. Беглец надел капюшон, перекинул за спину дорожную сумку и поплёлся к лесу. У кордона нашёл годное тенистое место вдоль хлева, сунул фонарь под плащ, тишком прокрался. Оттуда зашвырнул в чащу камушек. Уловка сработала: монахи услыхали шорох и разом поплелись туда, где упал камень. Тем временем Ансельмо юркнул меж деревьев и был таков. Дорогу к деревне путник знал хорошо, как-никак провёл там детство. А всё ж по тёмному густому лесу с единственным фонарём ходить ой как боязно. Да еще эта… Лало. Учудила, нечего сказать. Безрассудство — переть посреди ночи в захваченную язычниками деревню, да ещё искать там злобного дикаря, который и слушать-то не станет — убьёт или ещё чего похуже. Но Ансельмо не рассуждал. Надо значит надо. Над головой заухала сова. Луна взошла высоко и теперь кое-как освещала знакомую тропинку, бросая луч сквозь извилистые ветви дуба. Зимний воздух покалывал нос. На душе становилось тяжелей и тяжелей. Ансельмо знал свою подругу много лет. Маленькой, до того, как остаться сиротой, всеми отвергнутой и забытой, Лало держала Йемо на коленках и развлекала деревянной лошадкой. Подросший, он отбивал кулаками строптивую девчонку от старших деревенских парней, хотя крепышом Ансельмо не назовёшь. Спасибо хоть самого не трогали — ссадины и синяки не в счёт. Тощий, нескладный, да и лицом не вышел — словом, не чета такой красавице, как Олалья. Йемо природа наградила обликом испанца, в чьих жилах течёт кровь мавров, владевших всей южной и центральной частью полуострова: тёмные волосы, карие глаза, смугловатая кожа. Пускай они с Лалой и одного поля ягоды, но всё внимание, как правило, уходило ей. Плохо это или хорошо. Когда Ансельмо решил постричься в монахи, судьба едва не разъединила друзей. Олалья ни минуты не размышляла — куда пойдёт Йемо, туда пойдёт и она. Детьми они решили выдать длинокудрую Лалу за паренька, и без особых метаний она лишилась своего главного богатства. Глупую затею в монастыре рассекретили: взрослые на диво легко узнают женщин по лицу. Но, учтя совсем ещё ребячий возраст, сиротке позволили быть хористкой и временно находиться в обители. Сейчас пятнадцатилетняя дева доросла бы до послушницы или невесты на выданье. Ансельмо же этим летом исполнилось тринадцать лет. Какого рода была эта дружба? Романтическая? Пожалуй. Ансельмо не задумывался о характере своей любви к Олалье — любил и всё. И ревность ничуть не тяготила…до нынешнего дня. Чем ему сравниться с этим Стюром? Смешно! Тот раздавит его одним пальцем. И всё же, что Олалья нашла в этом язычнике? Грубый немытый разбойник! Так-то, Ансельмо, они варят, а ты расхлёбывай! За лесом показались огоньки факелов, деревья расступились, тропка завела на деревенское кладбище. Юноша, крадучись, пробежал мимо каменных крестов и наткнулся на группу крестьян, копающих могилы. Мужчины и женщины все в рубищах да деревянных башмаках, синие от холода. Рыдающие матери держат крохотные свёртки. Ансельмо перекрестился, подошёл ближе. — Детей-то за что? — Помолись за них, святой отец! Монах окинул взглядом свежие и ещё не зарытые могилы. Утер слёзы. Надо идти дальше. В деревне царит не меньший хаос. Улицы полны повозок с мертвецами, тел так много, что не уместит ни одно кладбище. Женщины молча сидят на порогах домов, прижимая к сердцу запелёнатых мёртвых младенцев. Детей постарше сгрузили к прочим убитым мужчинам. Женских трупов нет. По дворам без присмотра бродит скот. Прилавки разорены, по крестьянским участкам словно вихрь прошёлся: утварь разбита в щепки, там и сям валяются серпы, вилы, поленья, поилки, чьи-то бадьи, корзины, жбаны для вина… Поломали все тыны, одним раскурочили крыльцо, вторым подожгли крышу… Всё это монах видел мимоходом, но мысли мчались вперёд. Ансельмо бросился в дом родителей. Поначалу всё казалось нетронутым, но стоило ступить за порог, как леденящий страх парализовал тело и разум. Старый каменный очаг, пара лежанок, одна из которых двухъярусная, дубовый стол, сундук, украшенный орнаментами и рисунками животных, мамин ткацкий станок, папин верстак… А вон деревянная лошадка, которую папа выстрогал в детстве. Ни у кого не было таких лошадок: белых с подпалинами и с красными удилами. Юнец не сразу поднял фонарь, прошёл вглубь комнаты. Мать с отцом лежат на полу у кровати. Оба заколоты. Замёрзли совсем, даже запах не выдаёт присутствие смерти. Когда? Как? Отцу только что исполнилось тридцать, маме и того меньше. В этих синюшных мертвецах не осталось почти ничего от родителей. За что их? За что? Монах выбежал из дома, не помня себя от боли и необоримой ненависти: к себе — за то, что бросил и никогда не был хорошим сыном, к варварам — за расправу и горе, учинённые словно случайно, шутя. Хотелось рвать, но нечем — с утра ни крохи во рту. Сидя на крыльце, Йемо тщетно пытался справиться с припадком: рвущейся наружу силой, готовой разнести на ошмётки тело и мозг. В агонии чувств, какой не переживал никогда, он почти потерял связь с реальностью. Глянул по сторонам, как алчущий крови волк. Рядом послышался чей-то крик. Ансельмо, недолго думая, тупо пошёл на голос. В местном кабаке снова пировали викинги. Раздавалось бодрое пиликанье виолы, ему вторила гитара, гитаре подыгрывали барабаны. Из окон бросали пустые кружки и обглоданные кости. Целая свора собак дралась за объедки. Не успел Ансельмо подойти к дверям, как из них вышвырнули какого-то пьянчугу. Тот, вдоволь наевшись снега, поднялся, шатаясь, подхватил с земли крупную головешку и с размаху метнул в дверь. Монахом овладел какой-то болезненный интерес, даже ярость на минуту утихла. Пьяный увалень поковылял вдоль улицы, остановился у колодца, присел, подумал, затем выудил из жбана с водой кружку и стал жадно пить. Ансельмо подошёл ближе. — Эй ты! Белобрысый великан поднял осовелые глаза. Более скверной рожи монах в жизни не видал: красная, одутловатая да ещё и тупая. Так и плюнул бы! — Понимаешь меня? Викинг выразил понимание по-своему: глотнул вторую кружку воды и выплюнул всё на Ансельмо. Тот отпрыгнул назад, что твой козлик. Великан заржал. «Ах ты свинья!» — чуть было не выпалил монах, но благоразумие взяло вверх. Между тем бражник заорал во всё горло: «Ра-а-аз, два, три, четыре, пять! Вы-ы-ышел викинг погулять!» Поёт что-то на ихнем варварском наречии, подумал Ансельмо про себя. Норманн встал и, пошатнувшись на ватных ногах, чуть не угодил в колодец. Юноша злорадно посмеялся. Но для великана он, по-видимому, представлялся не больше клопа. Тот набрал скорости и поплёлся в сторону чьих-то тёмных дворов. — Мне-е-е свою родную мать! В та-а-ком виде не узнать! Не понимает латинского, порешил Ансельмо, следуя по пятам за чужеземцем. Вновь нагрянула слепая ненависть. И хорошо, что не понимает! Сейчас он этой твари всю правду-матку в глаза выложит. — Эй ты, чёрт! Я с тобой разговариваю, грязный язычник! Сегодня утром вы ограбили наш монастырь и обесчестили мою подругу! Один ёрник…как бишь его? Стюр! А! Вижу, ты его знаешь! Так вот, мне нужна эта мерзкая блудня. Я ему пересчитаю рёбра! Тут викинг круто повернулся, да так, что парень чуть не уткнулся носом в чугунную грудь, ибо приходился рослому норманну до плеча. Мутные синие глаза недобро прищурились, но нехристь и в этот раз от души загоготал. Ансельмо до боли сцепил кулаки. — Где Стюр, мерзавец ты окаянный?! Викинг заткнулся, неожиданно глянул с серьёзностью. Взял монаха за руку и решительно куда-то повёл. Ансельмо слабо соображал, что происходит. Они пробрались в чей-то двор, незнакомец отворил утлые двери хлева, и юнец канул в непроглядную тьму. Пахнет сеном и скотиной. Наверно, в хлеву держат корову. Бревенчатые стены отсырели, прогнили, под ногами что-то противно хлюпает. Ансельмо ощутил на лице горячее дыхание, в нос ударил резкий запах браги. Кто-то грубо припёр к стене. И только теперь юноша осознал, что никакого Стюра здесь в помине нет. Это ловушка. Тумак под дых последовал так быстро, что подросток не успел сообразить. Мигом позже его отправили в полёт, солома смягчила ушиб плеча о деревянный пол. С силой Ансельмо поднялся на руках, но на лице уже сомкнулась полоска последнего лунного света, а ворота хлева, страшно проскрипев, затворились с той стороны. Йемо нашёл в себе силы подскочить к выходу. Руки бессильно толкнули створки, меж которыми остался тонкий зазор, достаточный, чтобы видеть часть двора. В горле пересохло, кровь отхлынула от головы, оставив холодное оцепенение и помутнение в глазах. Ансельмо вспомнил обесчещенную Олалью, мёртвые тела родителей, младенцев в разрытых могилах. На секунду мелькнуло смеющиеся лицо Стюра, которого страстно захотелось убить, уничтожить. — Выпусти, свинья! У меня со Стюром личные счёты! Тебя это не касается, слышишь?! — взревел Ансельмо, переходя на хрип. — Она ему не достанется! Он сдохнет! Мне незачем жить, если её не станет! — обжигающие слёзы обильно прыснули из очей. В щёлке вдруг показался северянин, так близко, что хмельной жар дыхания сушил влагу на щеках. Варвар глядел с холодной серьёзностью, словно изучал свою жертву. На секунду Ансельмо показалось, что перед ним глаза человека, а вовсе не зверя, не знающего сочувствия. Норманн долго выдохнул: — Стюр мне друг. Плевать, что он сделал, я не дам его убить. Монах не понял ни слова на варварском языке, но подспудно до него дошло, что речь о Стюре и воину тот не безразличен. После викинг ушёл восвояси, а Ансельмо ничего не осталось, как переждать ночь в сыром хлеву. Стоило душевной агонии потухнуть, накатила смертельная усталость. Тело обмякло и отяжелело, но леденящий страх поминутно отгонял сон. После полуночи разгорячённые выпивкой налётчики снова ворвались на деревенские улицы. Падальщики, пьянеющие от запаха крови, рыскали по дворам, ругались, стонали и исходили безумным гоготом. Их манил свет непотушенной свечки в оконце, шорохи за стенами и запах дыма из слабо тлеющего очага. Раз за разом Йемо вздрагивал от звука выбитой двери и женского плача. Никто не кричал и почти не сопротивлялся, но в этой шепчущей тишине безумие подползало ближе и ближе, легко касаясь кожи своей холодной чешуёй. В молитве монах исступлённо благодарил Бога, давшего ему приют в этом сарае и уберёгшего от расправы. Уже на пороге царства Морфея он осознал, что молится не Богу, а вдрызг пьяному белобрысому дикарю. Проснулся монах оттого, что в него любопытно тыкался бурый телёнок. Вместо подушки — охапка соломы, вместо одеяла — кем-то заботливо наброшенный плащ. Ансельмо нашёл ботинок, который ночью спал с ноги, надел накидку и, корчась от боли, вышел из хлева. Солнце стояло высоко. До того потеплело, что с соломенных крыш стекала талая вода. Шагах в пяти вчерашний подлец беззаботно справлял нужду. Только сейчас Ансельмо обратил внимание, какие у того длинные волосы: пшеничные космы спускаются волнами едва ли не до пояса, отдельные прядки убраны в косицы и перехвачены железными прикрасами. Одежда у варвара такая же, как у тех, что побывали в монастыре. Юноша тихонько подкрался сзади, однако номер не удался: викинг вздрогнул, круто повернул назад и чуть не обдал монаха струёй. — Тебе это нравится, что ли?! — зашипел сердитый Ансельмо. — А тебе? — воин рассмеялся, стряхнул конец, натянул штаны. — Ты знаешь латынь, — глаза Йемо округлились, что два медяка. — Да все мы ваше поповское наречие знаваем! — Знаем, а не знаваем. — Плевать! Благо не первый год к вам ходим. — Так чего ж на латинском не изъясняетесь? — Да ненавидим мы ваш поганый язык! — варвар, подбоченившись, сплюнул. — Чего тебе еще надо, трэлл? — он нагло ухмыльнулся. — Понравилось спать со скотом? — Зачем ты привёл меня сюда ночью? — За девку принял, — покривившись, норманн оглядел Ансельмо с головы до ног. — Пьяный был. Обида кольнула сердце. Конечно, варвару и в голову бы не пришло спасать кого-то от своих же. — Где Стюр?! — На что он тебе? — Ты знаешь! — Почём мне знать? — викинг приосанился, важно повёл рукой — ну прям красный молодец! — Не горюй. Стюр сегодня с утра пораньше забрал твою соплячку. Приглянулась она ему. — Как забрал? Куда? — растерялся Ансельмо. — Ну, себе и забрал. Тирой. Она же сама просилась в рабыни! — Что это — тира, трэлл? Отчего вы нас так зовёте?