— А как вас ещё звать! Вот ты — трэлл, я — хольд или хольдар. Ты дурак, что ли? Простых вещей не понимаешь? — викинг почесал в затылке. — Есть ярлы, карлы и трэллы. Ярлы первые по рождению. В дружине их хольды — наследные воины. — Но…что с Олальей? Что с ней будет? — Вот пристал! Да ничего не будет — поплывёт с нами в Компостелу. …Ежели Стюр раньше от неё не отделается. Ансельмо в запале схватил воина за грудки: — Отговори их!!! Тот нахмурился, отпихнул навязчивого монаха. — И не подумаю! Мне до вас и дела нет! — Да вы!.. Да ты!.. Она вам не игрушка, слышишь! — юнец грозно подступил к рослому мужчине. — Я вам не дам увести Лало, нехристи богомерзкие! По правде говоря, наш варвар доныне не видывал и трэллов, что отважатся глядеть в глаза при разговоре, а тут… ну прям бог мести Видар! Очами так и мечет молнии! — Да кто ты такой? — Я праведный христианин, язычник! — Щас отведу тебя в хлев и отдеру розгой по-нашенски, по-язычески! Как Водан завещал, — викинг занёс руку, но парня не тронул. Никто не решался первым отвести взгляд. — Хорошо. — Ансельмо выпятил грудь, но подрагивающий, как у дитяти, подбородок выдавал настоящие чувства. — Я поплыву с вами. Воитель рассмеялся громовым басом. — На вёсла сесть хочешь? — Коль прикажешь — сяду. Норманн опешил. Пристальней вгляделся в бесстрашные карие глаза. — Чего это ты удумал? — Сделай меня своим трэллом. — На кой? — Сделай и всё тут! — Ты будешь рабом. — Если Олалья рабыня, я тоже буду. Викинг помрачнел вяще прежнего. С минуту молчал. — Нет, — и упрямо двинулся по своим делам. Ансельмо подскочил, бросился вдогонку, не давая нормандцу прохода. — Как «нет»?! Да ты хоть понимаешь?.. Если… если ты не возьмешь, другие возьмут! Понял?! Тебе же хуже будет! Северянин не верил жалким угрозам. От такого никудышного трэлла толку мало: возрастом мал, да и рос, не как честный крестьянин, привычный к пахоте и хозяйству, а хилым послушником в монастыре. Но мужчина не стал спорить. Около дома на цепи сидела старая дворняга. Когда викинг прошёл мимо, пёс вскочил, начал истошно лаять и кидаться. Ансельмо с опаской глянул на зверя, затем недоумённо посмотрел на остановившегося язычника. Тот вынул из поясной петли секиру. Замер, как будто в нерешительности. И вдруг так крепко замахнулся, что начисто отрубил псу башку с одного удара. Снег почернел от крови. Ансельмо с силой зажал рот ладонью: то ли испугался, то ли сдерживал рвоту. Воин хладнокровно вычистил оружие в снегу, сунул обратно в петлю. Нагнулся к трупу дворняги, железный ошейник сошёл легко — головы-то нет. Крепкая рука обломала ржавые звенья. Сперва монах в ужасе отпрянул, когда варвар поднёс к его шее толстенное грубое кольцо с только что прибитой собаки. Но в конце концов сдался. От лязга защёлки сердце чуть не остановилось. Тяжесть холодного металла проникала в самое нутро. Это унизительней стыда, унизительней боли, унизительней насилия. — Всё, — викинг задержал на Йемо серьёзный взгляд. — Твоё желание исполнено. — Мои права, — промямлил Ансельмо, еле ворочая языком. — Какие ещё права? — Права трэлла. Вои вновь рассмеялся. — У трэлла нет прав. Но ежели тебе интересно, могу рассказать, что трэллам воспрещено. Во-первых, носить платье. Во-вторых, иметь оружие и прочий скарб. В-третьих, носить длинные космы. И ещё, — мужчина от души хлопнул монаха по выбритой, как того требовал постриг, макушке и потеребил чёлку, — кудряхи всё ж придётся отпустить. Уж больно по-дурацки выглядишь! 2. Крещение боем Не тратя времени до отбытия в Компостелу, Ансельмо испросил у новоиспечённого хозяина позволения отправить родителей в последний путь по христианскому обычаю. Он нашёл в сундуке кой-какую отцовскую одежду: домотканая рубаха, штаны, кожаный пояс, переоделся мирянином, уложил тела родителей на волочень, укрыв сверху пустыми мешками для зерна, и сам впрягся в оглобли. Всех лошадей в деревне прибрали к рукам налётчики, так что до кладбищенской дороги Ансельмо волочил ношу на пару с местным кузнецом. Снег начал быстро таять, дорогу размыло, старые башмаки набрали влаги, утопали в слякоти, ноги проваливались в грязевые ямы. Тяжёлые брусья с привязанными к ним телами волочились неохотно, под них набирался снег, а на большой дороге так вообще тянуть стало невозможно. — Тьфу! Ну задал ты старику работёнку, парень! Зимой-то переть волочень в такую даль! Нет, не по мне эти хлопоты! — кузнец бросил свою оглоблю и, бранясь про себя, потопал назад к деревне. Ансельмо уронил жерди в грязь, подождал с минуту. Старик всю дорогу так ворчал — авось вернётся? Но кузнец и не думал останавливаться. Юноша поник головой, слабые руки не слушались, на глаза наворачивались слёзы. Не плакать. Не сейчас. Он с трудом поднял обе жерди, взвалил на плечи дугу, закреплённую меж ними, и, увязая в болоте, поплёлся вперёд. Дело продвигалось неспешно. Пока Ансельмо нечеловеческими усилиями одолел шагов сто пути, солнце уже спряталось за горизонт. Пару раз бедолага измождённо падал в снег. Холод, голод и безбожная усталость до того вымотали, что горючие слёзы сами собой текли из карих глаз — Ансельмо даже не замечал. Его хозяин предложил сжечь тела — так поступали северяне со своими покойными. Но Йемо знал предписание Всевышнего: во врата рая не пройдут те, чьё тело не придано земле и не отпето, и во время Второго пришествия они с семьёй не смогут соединиться снова. Это ужасней любых земных тягот. За спиной раздался детский смех. Йемо вздрогнул, с трудом повернул онемевшую шею. Сумеречная синева мягко скрадывала очертания предметов. На волочне, держась за оглоблю, сидел годовалый ребёнок, небрежно обмотанный в грязные пелёнки. Бельмастые, как у слепца, глаза глядят осмысленно и даже как будто с издёвкой, разинутый в пугающей улыбке рот обнажает пару прорезавшихся зубов, синюшная кожа облеплена мухами. У путника кровь застыла в жилах. — Но, лошадка, но! — крикнул малыш звонким детским голоском, покачал голыми ножками. — Тяжко? А как ты думал — я на тебе от самой деревни еду! Ансельмо трижды перекрестился, поцеловал крестик на груди. — Вези-ка, братец, меня на кладбище к моим мамаше и папаше! — младенец вскочил на оглоблю, прытко, как кошка, взбежал по ней и уселся к парню на шею. Вцепился ручонками в железный ошейник, подёргал с любопытством. — А вот и вожжи. Но-о! Пошёл! Ансельмо в ужасе потащил волочень вперёд. Тот стал гораздо легче, так что вскоре на виднокрае замаячили кладбищенские кресты. Дул ледяной ветер, тучи бросали на землю плотные рваные тени. Младенец смеялся, улюлюкал и поигрывал ошейником. Сперва Йемо почти не ощущал его веса, но теперь с каждым шагом ребёнок давил на плечи больше и больше. Спину ломило невесть как. Подошли к кладбищу. Ноги путались в тенетах сухих трав и веток, больно ушибались о камни. Каменные плиты и кресты раскинулись во всю ширь, кое-где между ними растут одинокие вязы и тисы. — Тпру-у! — ошейник так больно упёрся в трахею, что Ансельмо чуть было не задохся. Неподалёку что-то треснуло, ещё раз, и ещё… Парень с трудом поднял голову, разлепил веки: то деревянные кресты над свежими могилами, ломаясь, уходят в сырую землю, словно что-то утягивает их. Из рытвин стали показываться крохотные белые ручонки, они хватали комья рыхлой земли, расчищали дорогу на поверхность, месили грязь. Вскоре все до единого кресты были повалены и расколоты на щепки, а из могил вылезла тьма неупокоенных младенцев, воющих, плачущих и голодных. Завидев одинокого путника, чудища потянулись к нему: одни ползли, другие вскакивали на ножки и пытались бежать, как обычные дети. Вдруг младенец, сидевший на волочневой дуге, с невиданной силищей вцепился в кожу и волосы напуганного Ансельмо, пара острых зубов прокусила кожу на шее. Он вскричал, что есть мочи. Над самым ухом что-то пронзительно свистнуло. Хватка ослабла, бедняга как подкошенный шлёпнулся в талый снег, волочень повалился следом. В тот же миг что-то круглое, как дыня, брякнулось оземь, в лицо брызнуло грязью — это отсечённая голова младенца покатилась к другим ожившим детям. Не успел несчастный одуматься, как кто-то невидимый подхватил за шкирку и одним рывком вздёрнул на ноги. Высокий темноволосый мужчина выпустил волочневую дугу, которую удерживал навесу одной рукой (вот так силища!), удобней перехватил секиру, сжал вялую ладонь Ансельмо и ну бежать! Только и трепыхались на ветру чёрные космы. Юнец задыхался, горло пересохло, как пустыня, сердце просилось наружу, ноги не слушались, но смертельный страх подстёгивал бежать. Неизвестно сколько они так неслись по снежному пустополью, как впереди показался каменистый берег речушки. Неизвестный поддал ходу, уволакивая прямо в тинистую заводь. — Нет! Что ты делаешь! — завопил Ансельмо, упираясь. Мужчина, уже стоя по щиколотку в воде, лишь дёрнул сильней, так что парнишка чуть было не нырнул с разбегу. Ботинки отяжелели, увязли в иле, длинный плащ облепила густая тина. Добрались до середины заводи, повернулись к оставленному за спиной берегу. Там уже полно мертвяков: младенцы бесстрашно ползут в воду, глаза горят жаждой крови. Ансельмо закричал, попятился назад, но в спину упёрлась твердая рука. — Погоди. Вода вскипела. Нежить забарахталась, стала тотчас уходить на дно, шлёпать руками, пускать пузыри. Некоторые ухитрялись доплыть до беглецов, но мужчина лихо сносил топором всплывавшие головы. Так один за одним младенцы утопли в реке. Ансельмо не решался раскрыть глаз, руками обнял себя так, что и семеро не оторвут, измученное тело дрожало, точно последний осиновый лист. — Ну всё, всё, — послышался бархатный голос неизвестного спасителя. — Они ушли. Пойдём, околеешь совсем. Йемо замотал головой. Казалось, куда ни ступи — под ногами мёртвые тела. Неизвестно как незнакомцу удалось вывести его на берег, а там уж Ансельмо накрыла дикая слёзная истерика. Темноволосый богатырь был очень обходителен: прижал к груди, похлопал широкой ладонью по спине. — Ш-ш-ш-ш. Ну ничего, ничего. Выплакайся. Когда сурьмяная стёганка на воине порядком взмокла от слёз, Ансельмо немного отпустило, и он враждебно отпихнул незнакомца прочь. — Ты кто такой? Что делал на кладбище? — Спасал тебя от утбурдов. Аль забыл? — мужчина подбоченился, улыбнулся во весь рот. — Стюр Сметливый — запомни это имя, ему ты теперь по гроб жизни… — Стюр? — Ансельмо опешил. Там, в монастыре, он прятался на высокой колокольне и не мог слышать эту дерзкую речь. Так вот он какой Стюр! — А что это у тебя? — Стюр — а это был он самый — поднял грубый Ансельмов ошейник, присматриваясь. — На кой ты эту дрянь нацепил? — Спроси у своего дружка! — огрызнулся парень, вырываясь. — Лучше ответь…что это за бесовщина? Ты что-то знаешь?.. — Это не бесы, — отрезал Стюр. — Это утбурды. Когда ребёнка выкидывают или хоронят не по правилам, он обращается злым духом, мстит, просит дать ему имя, перезахоронить по совести… Они сильные, но воды боятся. Текучей воды нечисть обычно сторонится. Но эти тупые — лезут себе да топнут. — У вас такое часто? — ужаснулся Ансельмо. — Нет. Большая редкость. Они обычно не показываются — только матерям, а те умалчивают грех. Вот так, чтоб десятком… — Стюр повертел головой, — такого не припомню, Водан мне судья, — и он сжал рунический амулет на шее. Йемо побледнел, трижды перекрестился.