— Литургия вне храма… с женщинами… У нас бы такое назвали ересью, — прошептала Олалья, следя за неуклюжей процессией. — Охотно выпила б вина, будь оно подогретым с имбирём и мёдом, — подопечная травницы закашлялась. — Жаль, от этой ереси не отказаться. К тому же, теперь пост. — Набожной тебя не назовёшь, — Олалья с улыбкой поправила одеяло. — Не поверишь, сестрица, но их тоже. Сколько золота, сколько подношений утекает в ораторий на такие вот распятья, чаши, канделябры, святые мощи… Когда подошла очередь крестьянки причаститься, та исполнила ритуал покорно и безмолвно. Перед девушкой, подумала Лало, без малого вся палата смочила губы в этом невесть когда мытом кубке. — Сестра Фридолин, я боюсь, что ей нужна своя посуда, но никак не общая, — зашептала Олалья монахине, догнав её в изножье кровати. — Здесь много тяжело больных, и как бы зараза не гуляла… — Сестра. — с ходу осадила Фридолин подчинённую. — У вас на большой земле, может, и ходят подобные россказни о миазмах и прочих напастях… Священный сосуд — не посуда. А паства причастится, даже если не может дойти до молельни. Конхоспиты продолжили обход, Олалья же вернулась к сверстнице, чьи бледные запавшие щёки чуть порумянило вино. — Зря воздух сотрясаешь. — дева с надрывом прокашлялась, утирая с белых губ капли крови. — Я не жилец, раз уж здесь оказалась. Хочешь помочь — передай моим, когда придут хоронить… пусть сожгут все мои вещи, не скупятся. Будь так добра, сестрёнка. Рынок Киллало мало чем отличается от Аросы. Те же сбитые прилавки из непригодных для лодок и домов досок, та же грязь и смердящие лужи с рыбьей требухой и прочими объедками для дворняг. Те же немытые полнотелые торговки с голосами, как у морских волков, знакомые менялы, фигляры с нехитрыми играми да шныряющие всюду карманники. От испанцев гэлов, пожалуй, отличает язык из группы схожих островных наречий с вкраплениями латыни и огненные волосы: от бледного цвета слегка пожухлой листвы до каштаново-винного. Пока Йемо с Дорофеей делали покупки и просто обменивались приветствиями с поселенцами, шайка музыкантов затянула весёлую песенку, подыгрывая моряцкому мотиву на дудках и бубне. Хоть Ансельмо волновался за Олалью и даже за непутёвых нормандцев, свалившихся на их головы, с игуменьей было до того легко и безопасно, словно юнец вновь очутился в стенах обители Святого Лаврентия под присмотром ворчливых, но сердобольных старцев. Мирская жизнь в Эйре имеет сходство с Аросой, а вот о духовной так скажешь едва ли. Никогда Йемо не слыхал и не видел, чтобы столь молодая для церковников дама имела свой приход с такой полнотой власти. Абатессы, над которыми не довлеют старшие патриархи, в Европе, если и встречаются, то в редких исключениях. Почти весь клир оратория Луа состоит из монахинь, которых тут зовут конхоспитами. Дорофея не зависит в действительности ни от кого: ни от меценатов и епископов, ни от риагов, ни даже от Ватикана, чья воля попросту не доходит до далёкого острова. Даже аскеты в Ирландии не походят на привычных Ансельмо страстотерпцев. Зелёным мучеником у гэлов зовётся отшельник, замаливающий людские грехи под сенью сказочного леса, окружённый красотой природы и зверьми, заменяющими ему друзей. Белый мученик, как Святой Брендан или Патрик, ведёт суетливую, но полную приключений миссионерскую жизнь, неся слово Господа всем землям Эйре. Нередко стопы перегринов оставляют след на песчаном побережье соседней Британии и на континенте. Те же Иоганн и Седулий Скотты и Мартин Хиберниенсис обрели известность и почитание в старом католическом мире. — Хлеб, сыр, масло, немного рыбы и овощей… Что ещё мы забыли купить? — Дорофея опустила в доверху набитую корзину помощника несколько вилков капусты. — Может, немного потрохов? В такие холода мясной бульон для больных не был бы лишним, — Ансельмо прогнулся под тяжестью яств, еле успевая за настоятельницей. — Хм. Это чревоугодие, мой дорогой брат. Приход Святого Луа избегает всяких соблазнов, как плотских, так и духовных, — рассуждала игуменья, кивая каждому встречному прохожему. — Может, тогда леки? У Олальи целый сборник… — Мы не тратимся на снадобья шарлатанов и алхимиков. Молитвы и строгого поста достаточно. Запомни, мой мальчик: всякого христианина украшает бедность и простота. Ты не обретёшь Бога и самого себя, пока не отречёшься от власти вещей. Миновав рыночную площадь, пара в похожих чёрных рясах направилась вдоль грязной улицы меж постоялыми дворами, харчевнями, питейными, кузницами и разного рода торговыми лавками. Ветер сдувал с крыш мелкую россыпь вчерашнего снега. — Матушка Дорофея, могу я спросить… об ангеле? — Который толкует со мной? — женщина ласково улыбнулась юноше, что кротко закивал в ответ. — Ну, о тебе он сказал, будто ты проявляешь истинную любовь и смирение даже перед самыми падшими грешниками. Что такие, как ты, в тёмные времена будут служить людям светочем и примирять обезумевших от жестокости. — завела туманную речь игуменья, — Мой хранитель подарил мне ту жизнь, которую я теперь веду, так отчего мне сомневаться в нём и в тебе? А что думаешь ты сам, Ансельмо? — Честно говоря, я всегда думал о себе… как о гордеце и себялюбце. — Йемо потупил взор. — Но я чувствую, преподобная, что ты знаешь меня лучше. В твоих словах… что-то есть. Меня сделали монахом вовсе не мысли о Боге. Я просто сбежал от прежней жизни, которую презирал: от дома, от родителей, от всего уготованного. Мне не хотелось марать руки и гнуть спину, зато днями напролёт я склонялся над книгами в скриптории. Это была лёгкая жизнь. Ещё легче было не обременять себя действительно важными вопросами. Почему люди жестоки? Почему они убивают? Почему я сочувствую… чудовищам? — парень запнулся. — Когда меня не охватывает слепая злость, я задаюсь вопросом: что заставило человека учинить это? Как он стал таким и так ли виноват… в своей чудовищности? Если честно, люди вокруг очень лицемерны. Их суждения целиком зависят от обстоятельств: причинили зло им или кому-то другому, стал ли жертвой кто-то сильный или беспомощный, насколько жестоко и извращено злодеяние… Дико это признавать, но порой мне вправду жаль преступников. У них нет надежды на справедливость. Ни одна душа тебя не оправдает, когда весь мир отвернулся от тебя. Всю исповедь Дорофея прослушала, с интересом кивая головой. — Не перестаю дивиться, откуда в ребёнке столько мудрости! И всё же, дорогой Ансельмо, не обманывайся в своих чувствах. К злодею легко проникнуться, попав под его очарование. Виновен человек иль нет, он может перейти на сторону дьявола. А отвоевать душу у лукавого… это дело благое, но под силу, наверное, лишь святым. Наше с тобой дело — молиться за грешных. Игуменья со скрипом открыла двери маленькой лавчонки. Спутники окунулись в тепло, нос защекотали запахи старого пергамента и какой-то лежалой ветоши. Купец за прилавком сплошь окружил себя стеллажами со всякой всячиной. Йемо подумалось, что это старьёвщик или ростовщик, какие живут даже в маленьких городах и вечно скупают никому не нужную дребедень. За пару монет мужик с благодарностью порылся под стойкой, достав для настоятельницы толстый свёрток, обмотанный бечевой. Уже садясь в лодку до острова, Дорофея молча передала покупку удивлённому Ансельмо. Под обёрткой оказалась вещь почти бесценная — книга в кожаном переплёте. Что странно, ни одна страница не была исписана. Женщина не стала затягивать интригу: — Ансельмо, тебе было предначертано стать божьим человеком. Тебя ждёт много испытаний и чудес. Ты волен поступать, как знаешь, но я прошу тебя продолжать паломничество. Проповедуй. Неси людям свет и любовь, где бы не оказался. А в этой книге постарайся описать всё самое важное, что хотел бы донести до своих братьев и сестёр. Я вижу, что ты всем сердцем стремишься быть полезным и нужным. Но не замыкайся на ком-то одном: твоей чуткости и сострадания хватит на сотни, а то и тысячи. Не растрачивай свой дар! — в груди у монахини защемило от того, с каким трепетом онемевший Йемо внимал её словам. — Ты очень нужен Эйре, нужен её людям и особенно правителям. Остров сейчас раздроблен на десятки королевств и приходов. То, что создал Патрик и его преемники, разрушено бесконечными войнами до основания. Арма, Клонмайенос, Бангор — все величайшие церковные оплоты разграблены и сожжены. Народ теряет веру, ведь некому донести её до их умов и сердец. Ангел предрёк, что в конце концов Эйре вновь повернёт к многобожию… если перестать бороться. Я осталась почти без союзников. Ватикан… только и ждёт, когда резня с остманами и междоусобицы ослабят нас. Как и во времена Цезаря, они придут водворять свои порядки на пустом пепелище. Пойми, спор здесь ведётся не за клочки земли, а за души людские! Ватикан никогда не снизойдёт до простой паствы. Но мы другие… Прошу, если ты и вправду тот, о ком говорил ангел… встань на верную сторону. После обедни в оратории Ансельмо разделил трапезу с клириками, что приняли его так же гостеприимно, как и сама игуменья. Решив проведать Олалью, юнец застал подругу в самом мрачном настроении, замученную и раскрасневшуюся. Травница вцепилась в запястье Йемо, и пара оказалась на задворках дома умирающих, где конхоспиты стирали бельё и повязки для ран. Девушка была до того издёргана, что вся дрожала. — Йемо, где ты был! Я такого ужаса никогда не видела! — Что такое? — рука чернеца легла на чужое плечо, отворачивая Олалью от посторонних глаз. — Ты можешь говорить тише? — Эти тётки… — гневно зашептала новоиспечённая сиделка. — Они чудовищно справляются со своими обязанностями! Никто тут никого не лечит. Больные недоедают. Спят в холоде. Здесь нет снадобий даже от боли. А на мои травы они смотрят так, будто я богоотступница какая! Мне сдаётся, тех, кого ещё можно было поставить на ноги, они загоняют в могилу! Одна девушка… Из палат, расталкивая хлопочущих сиделок, явилась сестра Фридолин, чей тяжёлый взгляд мигом оценил обстановку. Ансельмо с Олальей враз дёрнулись на месте. — Лало, прости, но надо потерпеть, пока Йорм всё не разузнает, да и я тоже. — Забери меня отсюда! Только девица начала плакаться, как зычный голос конхоспиты и её гнетущее присутствие заставили названных перегринов вернуться к будничным делам. Темница под Сеан Корад вмещает всего несколько зарешёченных камер, но стража предусмотрительно рассадила Йорма и Стюра по разным клетям. Самым тяжким испытанием было не время, проведённое в компании с крысами и пауками, не холод стен и земляного пола и не издёвки охранников, а невозможность выдать даже имена друг друга. Как только викинги начинали шептаться, их прерывал чей-то навязчивый кашель или громкая болтовня. — Нас обещали накормить за работу, — не выдержал урчания желудка Йорм. — Дайте хоть хлеба кусок! За столом у лестницы, ведущей наружу, двое откормленных тюремщиков играли в кости и попивали пиво. В кольцах на стене пылали факелы, а угадать время дня в глухой темноте не представлялось возможным. — Я слыхал, остманы питаются только младенцами, — посмеялся стражник, снискавший одобрение товарища. — Уж лучше они, чем запечённый бараний желудок, набитый его же потрохами, — вмешался Стюр, усевшись под самой решёткой, а голову печально склонив на холодные прутья. — Хаггис едят шотландцы, — покривился второй тюремщик. — Чёрт, довольно трепаться о еде! Пост сдавать ещё не скоро! Заткнули рты! — Одно радует: скоро так отощаю, что пролезу через эту решётку, — вздохнул Йорм. Долгие часы в камере благодаря поминутным провалам в сон кое-как прошли, когда низкая дверь темницы отперлась с лязгом засовов. Охранники впустили вместе с ледяным ветром хрупкую женскую фигуру, которая обменялась с ними парой неразличимых фраз. Низко откланявшись, надсмотрщики бодро поднялись по лесенке в вечерний сумрак, а незнакомка прошествовала к одной из клетей. В руке брякнула связка ключей. — Ты Йозеф? — от женского голоса Йорм так опешил, что смог лишь утвердительно кивнуть. Из-за сквозняка тело бил озноб. — Послушай, я тебя выпущу, только старайся помалкивать и делать, как я велю. Мне можно верить. Позже всё объясню. Увесистый ключ провернулся в замке, и решётка скрипуче отворилась. Не веря в происходящее, Йормундур вышел на свет, глаза тут же нашли Стюра, что вцепился в прутья, как умалишённый из бедлама. Женщина в богатых одеждах поспешила к выходу. — Йорм! — северянин метнулся к приятелю, знакомые ладони нашли друг друга во мраке. — Ты говорил, что отдашь мне Метлу! — они обернулись к озадаченно вскинувшей светлые брови гостье, — Проклятье, ты ведь поможешь мне? Берсерка охватила бессильная злоба. В который раз на Йорма, и пальцев не пошевелившего, свалилась удача. Стюр мысленно проклял себя за поблажки непутёвому другу, но тот решительно отрезал: — Что за дрянной вопрос, конечно! Только дождись меня! — Уж никуда не денусь, можешь быть уверен, — съязвил Стюр в спину уходящему побратиму. Сообщники минули двор под покровом ночи и так же незаметно пробрались в замок по узкой винтовой лестнице, должно быть, с чёрного хода. Знатная дама отвела пленника в свои богатые покои, где фуидиры успели накрыть на стол вместительный поднос с несколькими блюдами и графином вина. Посреди комнаты с просторной постелью, парой кресел, прялкой и пяльцами с начатой вышивкой паром исходила полная воды лоханка. Часть спальни освещал разожжённый очаг, выложенный в полу полукругом. Прежде чем заводить беседу, неизвестная благодетельница предложила нормандцу скинуть с себя рваные тряпки и как следует отмыться, за одно прогнав озноб. Избавиться от власяницы и штанов было недолго, и Йормундур покорно передал рубище даме, что нависла над ним в ожидании, словно надзиратель. Вблизи стало ясно, что породистая дворянка давно не молода, но ревностно сберегла в себе всю прелесть ушедших лет. Увядающая кожа осталась белой и сияющей, очи всё так же завораживают, а чувственные губы — манят. Такие женщины становились жёнами ярлов и конунгов, а молва о красе их ширилась на целые страны. Не стерпев то ли наготы, которой хозяйка ничуть не стеснялась, то ли собственной вони, Йорм окунулся в купальню с головой. Скованные дрожью мышцы помалу расслаблялись, под липовым мочалом тело из грязно-чёрного становилось светлым и чистым, а стоячие торчком волосы — вновь пшеничными. Постукивая каблуками, незнакомка прошествовала к столу, где налила себе в чарку немного вина. — Я Лаувейя. Была одной из жён Кеннетига — покойного риага и владельца этого замка. Я родила ему сына, Лахту. Он тоже был риагом… но недолго, ведь пал от ран в бою. Точней, домой его доставили живым, если так можно сказать о навечно прикованном к постели. Страдания моего мальчика закончились совсем недавно. — проплыв мимо лохани, женщина бросила на край чистое льняное полотенце. — Моё дитя было мне единственным близким другом, от кого я не ждала внезапного предательства. И что же — он стал жертвой амбиций септа. Как и я, ведь муж очень скоро нашёл мне замену. В лице Бе Бинн, нынешней хозяйки замка. Оставив чарку на прикроватном столике, степенная Лаувейя скрылась за раздвинутой ширмой, затейливую роспись которой освещал огонь. Зашуршали платья, шнурки, послышалось постукиванье бусин. — Ты говорил с Бе Бинн и понял, как она добра и наивна. Нет, я не виню её за распутство Кеннетига: жён он заводил и до меня, а те рожали ему многих сыновей. Затем хоронили их. Я люблю её мальчиков: Махуна и Бриана. Просто…боюсь, они не защитят меня, когда так увлечены завоеваниями. Из-за ширмы Лаувейя вышла в одной исподней сорочке, прикрытой длинной шалью на плечах. Под платком прятались густые белокурые волосы с серебристыми ниточками первой проседи, упавшие ныне крупными вихрами на высокие тяжёлые груди. Вдова, взяв своё вино, присела на край постели, так что стройные ноги обнажились почти до колен. — Очень скоро в Сеан Корад настанут большие перемены. Бриан остынет и вовсе позабудет о вас со Штерном. А там они с братом уйдут в очередной поход. И вряд ли вернутся: если не погибнут, так займут родовое гнездо Эоганахтов. Лицо Лаувейи скрылось за крупной чашей, но очи жадно следили за тем, как викинг, обмокая, выбрался на расстеленные шкуры, и белое полотно впитало капли с молодого поджарого тела, покрытого шрамами и расписного, как диковинная утварь. — Что за люди вертятся вокруг здешнего властителя? — Йорм прикрыл чресла полотенцем и уселся в ногах своей освободительницы. — Ты о Махуне? Его семья: мать и брат. Блатнайт, нянька. Её легко спутать с бывалым солдатом в тяжеленных доспехах. Когда Кеннетиг только нанял её в челядинки, она ходила в платье, фартуке и чепце, как все бабы. А после налёта на замок Блатнайт как подменили. Она всерьёз взялась защищать Бе Бинн и детей, стала тренироваться с мечом на ристалище, прошла настоящую ратную подготовку. Муженёк, наверно, со смеху бы покатился, увидь её сейчас, но он всегда ценил нашу няньку. И на смертном одре, конечно, велел беречь сыновей, что она и делает с небывалым усердием. Да, с Блатнайт лучше дружить. Как и с Бресом, что заслужил огромное доверие септа. — Чем же? — совсем рядом с Лаувейей Йормундур оценил её фигуру под рубахой. Женщина не обрюзгла, хоть тело с годами поплотнело. Под натянутым лёгким сукном подымались и опускались вершины отвердевших сосков. — Тем что спас всех, — запросто ответила дама. — Именно он в ту злосчастную ночь не дал умереть Бе Бинн и Махуну, даже Блатнайт чуть ли не с того света вытянул. К счастью, в те годы я взяла Бриана к себе воспитанником в родовой замок моего клана. Когда мы отправили мальчика обратно в Сеан Корад, Брес уже влился в семью, как родной, и не отходил от Махуна. Вернее сказать, мы с Бресом и есть родня, ведь он тоже Дал Кайс. — А шут? — Кто? — Лаувейя мелодично расхохоталась, а от лучезарной улыбки, выпячивающей яблочки щёк, лицо стало во сто крат милее и моложе. — Про него я и не вспомнила бы! Что сказать про шута? Дурак есть дурак. Йорм решительно привстал, на коленях подполз к кровати, и вдова нежданно оказалась в замке мускулистых мужских рук, поставленных у её бёдер. Глядя в яркие глаза северянина, женщина не могла стереть улыбки удовольствия. — Стало быть, ты нуждаешься в союзнике и защитнике. И его ты ищешь в таком, как я. — Ах, милый несчастный Йозеф, — Лаувейя с нежностью взяла изувеченную руку, мягкие пальцы стали гладить кожу, будто младенца.