* * * Его не было три дня. Когда же наконец он вернулся, то они, обезумевшие от страха, обомлели. Никогда, ни при каких обстоятельствах они не видели его таким. Он лежал на полу, уткнувшись носом в ковер. Под ним разлилась зловонная лужа, но это обстоятельство, по-видимому, его ничуть не смущало. Иногда он стонал, вскрикивал и ругался матом, но по большей части храпел и густо смердел. Ленечка был пьян. Через неделю он, изрядно помятый, похудевший и осунувшийся, вернулся в театр. Запой ему совершенно не понравился. Перед глазами стояли фигуры мамы и бабушки: притихшие, испуганные, удивленные. Ему было стыдно, противно, бесконечно одиноко, и он поддался своему естеству, решив не противоречить ему – стал лечить свою боль единственным действенным способом – то есть женской любовью. Учитывая условия его жизни, женщин он понимал прекрасно и чувствовал их изумительно тонко и точно. Он был осведомлен об их циклах и приливах, об истерических рыданиях и смехе без причины, о внезапном транжирстве и такой же необъяснимой скупости. Он знал, что женщины склонны к преувеличениям и драматизации, знал, что они могут страстно любить, но так же истово ненавидеть, знал, что доверять женщинам принятие важных решений – это последняя глупость и непозволительная роскошь. * * * Их было множество. Он полюбил такую забаву: позвонить знакомой девушке ночью, напроситься в гости, а наутро распрощаться и побежать к другой. Любил познакомиться в кафе, в санатории, просто на улице и после нескольких свиданий исчезнуть без объяснений. Любил заигрывать, флиртовать и смешить девиц, а потом неожиданно грубо оскорбить или обидеть и оставить недоумевающую и расстроенную собеседницу в одиночестве. Он не любил случайно встречаться с бывшими на улице, на спектакле или в метро (оно открылось, когда Леониду уже исполнилось тридцать, и мама с бабушкой всерьез озаботились вопросом его женитьбы). Старался пройти незамеченным, но если не удавалось, то обязательно случался скандал, а он не выносил этого. Не любил чужих детей – барышни без умолку о них щебетали, пытались соблазнить его чужими закаканными пеленками и глупым умилением, пристойным разве что для курицы, квохчущей над своим выводком. Не любил чужие проблемы, потому что от них становилось скучно. Пожалуй, самым значительным и запоминающимся событием на любовном фронте стал долгий и мучительный роман с Кларой К., первой невестой города, статной и гордой, несколько ветреной особой, у которой к тому же имелся высокопоставленный папа. Его так и называли в городе – Папа. Слово это произносили уважительно, страстным шепотом, загадочно закатывая глаза. – Ну, вы понимаете. Сам Папа. – И все, конечно, понимали. Леонид по-настоящему увлекся. Во-первых, Клара действительно была хороша – высокая, чернобровая, с пронзительным взглядом темных глаз, она обладала не только выигрышной внешностью, но в отличие от своих ровесниц имела еще и невероятные возможности. Капроновые чулки и шитые на заказ платья, шубы из чернобурки нежнейшего иссиня-голубого, с дымкой, цвета, кожаные плащи на шелковой подкладке, французская косметика и французская же парфюмерия, итальянские сапоги и польское нижнее белье… Клара всегда была одета во все самое модное и дорогое. Выйти с ней в свет было не только престижно, но еще и невероятно эффектно. А перед возможностью эпатировать публику Леонид никак не мог устоять. Во-вторых (что плавно перетекало из «во-первых»!), она была интеллектуально развита и имела доступ к запретной литературе, а это делало ее не только желанной гостьей на неформальных тусовках местной творческой интеллигенции, но и важным проводником в мир самиздата, фарцы и блата. Это, в свою очередь, окутывало ее ореолом таинственности и всемогущества. С Кларой мечтали сблизиться многие, но она отдала предпочтение Леониду. Оно и понятно – роскошный, скандальный, знаменитый и успешный, к тому же солидный, тридцатилетний, только он был достоин внимания такой особы. Дело шло к свадьбе. Мама с бабушкой умилялись, глядя на молодых. Ленечка расцвел и стал еще привлекательнее не только в глазах любящих родственниц, но и в жадных взорах преданных поклонниц. А Клара, казалось, стала еще желаннее и недоступнее, чем прежде. Теперь ей, дочери большого человека, предстояло явить себя в новом качестве – стать женой звезды местного значения. А это уже совсем другой статус и уровень! Все были довольны и счастливы. Беда, как и положено, снова пришла с неожиданной стороны. Кларин папа, богатый и влиятельный, попался на какой-то сущей ерундовине, которая потянула ни много ни мало на дело о хищении госимущества, спекуляции и торговле валютой. А это, соответственно, влекло за собой самые суровые меры наказания, вплоть до высшей, с конфискацией, естественно. Знакомые были в шоке. Уж кого-кого, а если Папу тронули… Холодок пробежал по городу. Но Папу не только тронули, но и арестовали. Пока его мучили допросами и пугали доносами, Клара с мамой спешно, по дешевке, распродавали свое добро. В конце концов Папа умер в изоляторе от сердечного приступа, а его жена и дочь впали в нищету и уныние. Ни о какой свадьбе речи быть не могло. Все погрузились в горе и траур. На фоне этих печальных событий отношения Леонида с Кларой завершились как-то сами собой. Потеряв свой заграничный лоск, Клара оказалась вполне заурядной девицей – избалованной, капризной, неинтересной и не блистающей интеллектом. Да и внешности, как выяснилось, вполне обычной. Ничего от былого, всего лишь несколько месяцев назад потерянного великолепия не осталось. Мама с бабушкой были убиты горем. Ведь мечты только-только начали сбываться, и мальчик, уже совсем возмужавший и вплотную подобравшийся к четвертому десятку, готов был остепениться и создать ячейку общества! Этот страшный удар чуть было окончательно не сломил несчастную Мусечку и добавил немало седых волос в рыхлый пучок на голове Леночки. – На все в жизни нужно свое счастье, – глубокомысленно заключила Мусечка, совсем уже ослабевшая, целые дни проводившая рядом со своей радиоточкой возле широкого белого окна, за которым текла своим чередом чья-то чужая жизнь. – Или мозги, – сухо ответила ей Леночка, как всегда, суровая и беспощадная в своих умозаключениях. На самом деле Леночку гораздо больше волновала сейчас сама мать, чем бесконечные любовные увлечения сына. Ей было уже за семьдесят – возраст солидный, учитывая все обстоятельства ее непростой судьбы. Мусечка проводила время в зыбком состоянии между реальностью и легкой дремотой. Уходя на работу, Леночка оставляла ей готовый обед, к которому та едва притрагивалась. Вечером мыла, укладывала спать, даже читала на ночь особо важные статьи из журнала «Работница» о последних достижениях медицины и самых передовых народных рецептах. Мусечка кивала, иногда вставляла дельные замечания, но большую часть дня сидела возле окошка, наблюдая за чужой жизненной суетой. Иногда она придирчиво изучала себя в зеркале. Мусечка когда-то была красивой… Было в ней что-то от ведьмочки, какая-то чертовщинка. Сколько лет прошло с тех пор? Кто знает. Жизнь прошла. Лицо давно покрылось глубокими морщинами и одрябло, на подбородке появились подлые жесткие волоски, брови давно поседели, глаза потускнели и выцвели… Но иногда, глядя на себя в зеркало, вдруг казалось ей, что та, молодая, подмигивает откуда-то из прошлого, из глубин ее памяти, и старая Мария Иосифовна вновь превращается в ту милую, шаловливую Мусечку, у которой была вся жизнь впереди – жизнь, не предвещавшая ничего, кроме счастья, радости и смеха. У каждого есть мечты, так и не ставшие реальностью, планы, так и не исполнившиеся, надежды, так и не осуществившиеся. У бедной Мусечки их накопилось слишком много, и они мертвым грузом лежали на сердце, сжимали грудь, сгибали спину, напоминая о себе то гулкой болью, то тоскливой тяжестью. И, стараясь спастись, Мусечка все чаще уходила в то, другое измерение, где все еще было возможно, где она была молода, заливалась здоровым смехом и мечтала, мечтала… Леночка, возвращаясь домой и обнаруживая мать, разговаривающую с зеркалом, пугалась и считала это признаком помешательства. Каждый раз, глядя на нее, худую, дряхлую, давно высохшую старуху, которая о чем-то шепчет только ей видимой собеседнице, она вздрагивала и отводила взгляд. А ведь когда-то она ей завидовала! Стыдно признаться, но она завидовала собственной матери – ее хорошей, ладно скроенной фигуре, ее длинным аристократичным пальчикам, ее морщинистому, но все-таки красивому лицу… Но пуще всего она завидовала ее внутренней силе и оптимизму. Казалось, ничто не может сломить ее бодрость духа, ее стремление находить радость в самых обыденных, даже глупых вещах, ее умение любить и прощать. И еще – забывать. Леночка всего этого была напрочь лишена. Мусечка давно уже отошла от хозяйственных дел. Бытовые хлопоты не вызывали у нее того нетерпеливого дрожания рук, как в прежние годы, особенно после голодных лет, проведенных в лагере. В этом жарком, сытом, радушном азиатском городе ее поражало все: развалы с сухофруктами на рынках, душистые дыни, которыми торговали прямо с грузовиков, толстостенные чаны с пловом, что варили пузатые повара с маслеными черными усами, завораживающее зрелище уйгур, этих китайцев-мусульман, бежавших в Среднюю Азию, которые вручную делали лапшу, бесконечно замешивающих, складывающих, вытягивающих мягкое податливое тесто, пока оно не превращалось в тонкие полоски шириной с бахрому… Здесь она впервые увидела, как внутри треснувшей зеленой головки открывается накрепко стиснутый в скорлупе грецкий орех. И фейхоа, который зреет осенью, ароматный и терпкий. И мандарины, поспевавшие к Новому году, с кожурой, которая снималась легко, одним движением пальцев, и на прозрачных, в белых прожилках, дольках застывали оранжевые капельки. И плодовые деревья с пушистыми персиками, пахучей айвой и налитыми, лопающимися от сока черными сливами… Все это приводило ее в восторг когда-то, но те времена давно прошли. И, глядя затуманенными глазами на свои непослушные руки в синих венах, покрытые коричневыми старческими пятнами, вдыхая пыльный запах лета и жары, она понимала: все то, что вызывало трепет, больше не трогает ее и время, отпущенное ей, подходит к концу. Она даже испытывала что-то наподобие благодарности. В ней не осталось ни печали, ни радости – лишь тихое и смиренное ожидание своей участи. Она глядела в окно день за днем, месяц за месяцем. Листья становились желтыми и опадали, потом деревья долго стояли голые и жалкие, потом снова начиналось оживление, прилетали птицы, появлялись листья… В старом-престаром, латаном-перелатаном гнезде сменялись жильцы. Мусечка совершенно точно знала, что в прошлом году здесь поселилась пара голубей, которые вывели трех птенцов. Они трепетно заботились о потомстве, пока однажды те, оперившиеся и подросшие, неуклюже и опасливо спрыгивали вниз, ловили поток воздуха и сначала боязливо, но с каждым взмахом крыльев все увереннее и быстрее улетали и больше в гнездо не возвращались. Много чего интересного происходило за окном, надо было только уметь это разглядеть. Мусечка и сама стала походить на птицу. Когда дверь кухни открывалась, она резко поворачивала голову на тонкой шее, бросала быстрый взгляд, как будто прощупывала, несет ли входящий опасность, и тут же, узнавая, возвращалась обратно, к своему бессмысленному, пустому глядению в никому, кроме нее, не интересную даль. * * * Так прошло еще года два. И тогда появилась Наталья. – Подвернулась, – едко заметила Леночка, вечером наливая чаю для Мусечки и затягиваясь очередной сигаретой. Во время курения все части ее лица принимали в процессе самое активное участие: когда она вдыхала дым, крылья ее тонкого, острого носа сужались, превращаясь в одну линию, а когда выдыхала – трепетали, словно бабочки. Ее белая кожа покрывалась тонкой паутиной морщинок, которых, увы, становилось все больше. – Скорее нарисовалась, – примирительно ответила Мусечка, которая тем временем пила чай с вареньем и сушками – лакомством, любимым с детства. Зубы, вернее, их остатки, стали уже совсем не те, приходилось буквально все размягчать и размачивать. А шоколад она не признавала, называя его буржуазным излишеством. – На вот, лучше это съешь, – проворчала Леночка и подсунула ей разрезанное на четыре дольки яблоко. Все-таки она была хорошей дочерью. Наталья Она пришла в театр гардеробщицей – и это была большая удача. Соседки по общежитию ей страшно завидовали: она видела артистов! Наталья даже сама себе немного завидовала – перед ее глазами разворачивалась картина, о которой она и мечтать не смела: великолепные наряды, блеск театральных подмостков, роскошные букеты… Прекрасная чужая жизнь, которая была близка настолько, что можно дотянуться рукой, и вместе с тем невероятно, мучительно далека. Напарницей ее была толстая, усатая тетя Клара, из ссыльных немцев. Она ни с кем не разговаривала, только глядела хмуро из-под кустистых седых бровей. Наталья ее побаивалась. Зато с буфетчицей тетей Зариной, доброй, болтливой и смешливой, что редкость для буфетчиц, она быстро подружилась. Тощую, вечно напуганную Наталью с глазами уставшей от жизни женщины она жалела и подкидывала ей то бутерброды с колбасой, оставшиеся после смены, то пару кусочков заветрившегося сыра. Иногда перепадали пирожные «картошка», или даже эклеры с заварным кремом. Хотя это случалось редко, потому что недоеденные эклеры тетя Зарина обычно забирала себе. Наталья все подарки принимала с благодарностью, но в то же время и с достоинством – никогда не лебезила, не требовала себе подачек, не выпрашивала остатков. За это старая тетя Зарина ее даже уважала. Как ни странно, Наталья прежде не бывала на спектакле. Попав впервые в театр, она оробела, как обычно. Хорошо, хоть стояла зима и можно было спрятаться среди шуб и пальто, чтобы никто не видел. Сначала она сидела тихо в своей гардеробной, читала книжку. Вот что-что, а читать она всегда любила, натура такая романтическая была… А когда немного пообвыклась и осмелела, стала отлучаться со своего рабочего места и заглядывать в зал во время спектаклей, чтобы посмотреть, что там происходит. Тогда она впервые увидела Леонида и с тех пор потеряла покой. Высокий красавец, он поразил ее неискушенное воображение. Широкие размашистые движения, громкий голос, дерзкий взгляд – все это видела юная Наталья и мечтала, мечтала, представляя пылкую любовь красавца-актера к ней, девочке-гардеробщице. Вот он глядит в зал, но она знает, что смотрит только на нее. Вот он произносит монолог, но она понимает, что он обращается к ней. Вот он целует партнершу по сцене, и сердце ее сжимается от ревности, но она не держит на него зла, потому что в душе он любит только ее… Она влюбилась в Леонида, и эта любовь стала ее одержимостью. Но где она и где он? Артисты не пользовались общей гардеробной, а заходили в театр через задний ход, который вечно, особенно после спектаклей, был забит поклонницами с цветами. Она мечтала о том, что когда-нибудь сможет подойти близко – настолько, чтобы почувствовать его тепло, вдохнуть его запах. И однажды это случилось. Спектакль закончился поздно, артисты уже разошлись по домам. Даже старшая гардеробщица тетя Клара ушла, и тетя Зарина, закрывая буфет, угостила Наталью черствой булочкой. Кроме нее, в театре осталась только старая вахтерша Нина Виссарионовна, злобная, ворчливая, с крючковатым носом и облепленным белыми тонкими волосами подбородком. Наталья терпеливо ждала Леонида возле служебного входа. Было холодно, публика давно разошлась, она стояла одна с жалким букетиком гвоздик. Наконец он появился – уставший, чем-то озабоченный, задумчивый. Поежился от холода, натянул до носа толстый шарф, закутался в свое пальто… Он совершенно не замечал Наталью, не видел ее восторга, скользил по ней равнодушным, чуть брезгливым взглядом, как смотрят на ползущую букашку. Его мысли витали в других сферах, недоступных, неведомых ей… И тут она отважилась – протянула ему свой букетик. Он рассеянно взял его из ее рук, на секунду остановил взгляд. Она успела перехватить его – рассеянный, пустой. – Спасибо, – пробормотал он. Каким-то чудом она сумела дотронуться до его теплых рук, почувствовать его шершавую кожу и вздрогнула, как будто обожглась. Он уже ушел, не оглядываясь, а она еще долго глядела ему вслед, принюхивалась к еле заметному запаху его одеколона (неужели заграничного?), ловила тающие в сумеречном свете очертания его фигуры… И чувствовала себя самой счастливой женщиной на свете. * * * Так тянулось время. Из гардеробщиц Наталья выросла до костюмерши, и сфера ее деятельности стала широкой и плохо регламентируемой. Скромная, даже незаметная, услужливая, молчаливая, кроткая, она была всегда и везде и при этом никогда и нигде. Вскоре она стала совершенно незаменимой. Никто не знал точно ее обязанностей – она просто была. Сбегать за пивом, купить сигареты, принести сменное платье, утешить рыдающую актрису – со всеми этими задачами Наталья справлялась прекрасно. Оказалось, что она к тому же неплохо шила, и тогда ее взяли в костюмерный цех – подгонять платья и костюмы под фигуры артистов, перешивать старые наряды, утюжить, отпаривать, оторачивать и вышивать. Ее не было видно, но она появлялась в самый нужный момент. Ее не было слышно, но она точно знала, когда понадобится ее помощь. И внешность у нее была серая, невыразительная. Нормальная. Такая, какую в жизни не вспомнишь, как ни напрягай память. Что-то ускользающее, безликое было в ней. Леонид, как обычно, не обращал на нее никакого внимания. Он – сердцеед, звезда, артист и все прочее, и она – неинтересная, неталантливая, то ли секретарша, то ли костюмерша, непонятно, что и зачем. Кроме того, он тяжело переживал расставание с Кларой, которая запала-таки ему в душу – или, возможно, мысль об упущенном союзе с ней в те времена, когда она еще была красавицей и наследницей, не давала ему покоя. Да к тому же мама с бабушкой не позволяли ему расслабиться и как следует насладиться трауром по погибшей любви. Дня не проходило, чтобы они не начинали свою заунывную песню о том, что ему уже за тридцать, пора жениться, а то не дождаться им внуков… И все в таком же духе. Конечно, они оплакивали несостоявшуюся свадьбу и понимали, что такой исключительно удачной партии, скорее всего, больше не будет. Но все же мальчику нужно было жениться, и в этом вопросе они стояли насмерть. Леонид от их тоскливых завываний лишь отмахивался, но в душе понимал, что они правы – пора бы остепениться и образумиться, не все ж до пенсии козлом скакать! Надо уже и о семье подумать. Это случилось следующим летом, когда на чьем-то дне рождения, на природе, они оказались друг напротив друга. Леонид скользил по Наталье равнодушным взглядом, и вдруг она сказала, сама не веря собственной смелости: – Вы не хотите пойти прогуляться? Мне одной страшно. То ли из вежливости, то ли от неожиданности он согласился. Светила сумасшедшая луна, пели сверчки, темнота манила, горячий влажный воздух забирался в глотку и душил, а он думал о чем-то своем, почти не видя ее. Она неожиданно опустилась на корточки, подвернула ему штаны, чтоб не испачкались, улыбнулась, словно извиняясь, – и тут он впервые взглянул на нее по-другому, по-настоящему, удивленным и совершенно ошалелым взглядом. Увидел смущенную улыбку, и серые глаза, и милый курносый носик, и темно-каштановые локоны вокруг круглого личика… Вдруг ему стало приятно и даже спокойно. Да, впервые в жизни он испытал покой рядом с женщиной! Ему не нужно было быть героем, звездой подмостков и оправдателем всех женских надежд. Достаточно оставаться собой – уставшим, одиноким, начинающим лысеть и толстеть мужчиной. Через пару недель в кармане пиджака он обнаружил послание. Сначала не поверил: кому мог прийти в голову такой своеобразный, в стиле романов девятнадцатого века, способ общения? Но, сам того не ожидая, он испытал некое волнение и даже любовный трепет. Дрожащими руками, удивляясь самому себе, он разорвал конверт, вынул аккуратно сложенное вчетверо письмо, даже понюхал. Письмо, написанное на простом листке из общей тетради в клеточку, пахло прессованными опилками и чернилами. Никакого тонкого аромата духов, никакого любовного флёра… Типовая рубленая бумага. Развернул. Пробежался по тексту: аккуратные небольшие буквы, прижатые друг к другу, широкие расстояния между словами. Ничто в этом письме не отражало ни душевного волнения, ни тревоги, ни смятения. Ни единой помарки, ни одной ошибки, как будто текст переписали начисто: «Дорогой Леонид. Я знаю, что Вы не любите меня, но это не страшно. Я готова сносить Ваши капризы, терпеть Ваш сложный характер великого артиста. Я буду Вам готовить, стирать, исполнять все ваши желания. Я буду любить Вас всей душой, я буду рожать Вам детей. Я буду для Вас хорошей женой. Лучше Вы все равно не найдете, если до сих пор не нашли. Ваша Наталья». Леонид перечитал письмо несколько раз. Еще раз понюхал, как будто пытаясь вдохнуть смысл написанного. Никогда еще ему не признавались в любви так бесхитростно и безыскусно. От письма веяло чем-то домашним, как Мусечкины котлеты, и простодушным, как компот. Удобным, как старые стоптанные тапки. Он небрежно скомкал письмо, засунул в карман и надолго задумался.