* * * – Это просто смешно, – сказала Леночка, готовя для матери микстуру от кашля, которым она в последнее время страдала. – Возмутительно, – подтвердила Мусечка, и в груди ее заклокотало. – Ну какая она невеста? – рассуждала Леночка. – Ни кожи, ни рожи! – Ни рыба ни мясо, – подтвердила Мусечка, и заодно поделилась своими знаниями фольклора. И правда, Наталья ни в какое сравнение не шла с предыдущими пассиями Леонида. Высокая, бледная, с невыразительным рыбьими глазами и курносым носом, выдававшим в ней провинциальную дурочку, с нелепой плохой стрижкой, с глупыми кудряшками, которая ей совершенно не шли, она была похожа на беспородную собачку. Рядом с солидным, холеным Леонидом она смотрелась так, как ей и полагалось, – выскочкой, вытянувшей счастливый билетик. Да еще и моложе на целых десять лет! Ну что могла предложить ему эта дворняжка? С другой же стороны, мама с бабушкой не могли не радоваться. В конце концов после стольких лет ожиданий, после слез и уговоров он готов совершить то, к чему готовили его на протяжении тридцати с лишним лет: стать настоящим мужчиной и главой семьи. Свадьбу сыграли быстро, в дорогом ресторане с богато накрытым столом. Гостей набралось много. Невеста была прекрасна, юна и счастлива. Жених отличался задумчивостью и легкой отстраненностью, как и полагается простому советскому гению. Было совершенно очевидно, что эти двое категорически не пара, и многие предрекали, что скоропалительный брак закончится столь же скоропалительным разводом. Никто и представить себе не мог тогда, что пройдет не один десяток лет, и она по-прежнему будет подтягивать ему штаны, подворачивая их до колен, следить за питанием, чистить пиджаки, гладить рубашки, приносить кофе и заглядывать в глаза, будто оправдываясь. * * * Молодые поселились в закутке Леонида за ширмой. Мама и бабушка не представляли, что делать с новой женщиной в доме. Наталью невзлюбили обе и сразу же. В шкаф с одеждой Наталья повесила свои немногочисленные наряды, потеснив Ленечкины рубашки, галстуки и брюки. На комод с бельем, где стояли одинокая хрустальная вазочка да пара фотографий – Мусечка с Леночкой, затем Леночка с Ленечкой, после свадьбы поставили третью – Леонид с Натальей. На фотографии она стоит позади и жмется к нему, прикрывая грудь букетом белых роз. В комнате также были высокий, до потолка, шкаф, заставленный книгами (Наталья, страстная любительница литературы, немедленно набросилась на них с жадностью), и два ковра: на полу и на стене. Узкий и неудобный диван, на котором Ленечка спал в своей холостой жизни, заменили на новую двуспальную кровать на пружинах. Леночка в качестве свадебного подарка заказала в ателье новые шторы и собственноручно их повесила. Получилась красота. Если раньше, когда Ленечка редко бывал дома и в его отсутствие мама с бабушкой безраздельно пользовались «залом» и смотрели телевизор, сидя на протертом старом диване, то теперь пришлось отказаться от единственной совместной семейной радости. Впрочем, это было совершенно сознательное и принципиальное решение представительниц старшего поколения, потому что Наталья ни разу не воспрепятствовала такому времяпрепровождению. Леночка никак не могла смириться с появлением Натальи, что было странно – ведь она, как и полагается любящей матери, желала сыну только хорошего! Но Наталья? Разве могла она пожелать ему этого? Первым делом Леночка решительно отстранила невестку от всех домашних дел, даже не приведя вразумительных аргументов. Она ревностно относилась к кухне, шкафам, антресолям и ящикам с припасами в кладовой. Все это было ее хозяйство, ее царство! Хотя она мечтала о семейном счастье сына, но смириться с наличием в доме Натальи никак не могла. Как ни старалась она полюбить невестку и увидеть в ней то, что привлекло Леонида, это у нее не получалось. Ее раздражали каштановые вьющиеся волосы, мягкие и тонкие, которые она находила повсюду, раздражал запах – здоровый запах молодой женщины… От Леночки пахло тальком, которым она щедро удобряла подмышки и причинные места; от Мусечки – хозяйственным мылом и (совсем чуть-чуть!) – мочой, ведь она страдала легким недержанием. А от Натальи пахло ромашкой, дубом, травой и еще чем-то, неуловимо женским. Каждый вечер стирала она свое белье (Ленечкино по-прежнему стирала мама), а потом вывешивала кофточки, лифчики и нескромно пахнущие трусики. Этого дерзкого женского запаха избежать было невозможно. Он назойливо преследовал бедную Леночку, напоминая, что ее одинокий запах был никому не нужен. Это было жестоко. – Присосалась, как клещ, и радуется, – плакала она, жалуясь матери. Та в ответ лишь пожимала плечами и шамкала беззубым ртом что-то невразумительное. Такие мелочи, как нелюбимая невестка, ее больше не интересовали. Она неуверенным шагом уходила в другое, только ей известное измерение. Свекровь раздражало буквально все, даже Натальины навязчивые педантичность и любовь к порядку и правилам. Леночка ни за что в жизни не смогла бы так аккуратно гладить Ленечкины сорочки и складывать в шкафчик трусы, а у Натальи все было идеально чисто и выглажено, как в магазине. Раздражали ее опрятность, скромность, услужливость, вечно потупленный взгляд, извиняющаяся улыбка, склоненная, как перед ударом, спина… Словно у собаки, привыкшей к побоям. Леночка испытывала к невестке чувство отвращения, смешанное с брезгливостью, но более всего – непонимание. Ну как, как ее блестящий, успешный, знаменитый Ленечка мог увлечься вот этим? Нет, не такого счастья желала она ему! Свою мстительную ревность она пыталась оправдать бесчисленными недостатками невестки: слишком молода, наверняка женила его на себе насильно; слишком неотесанная и необразованная, деревенщина; слишком молчалива, неизвестно, что там у нее на уме; слишком расчетливая, наверняка планирует выгнать мать с престарелой бабушкой на улицу, а сама расположиться в огромной однокомнатной квартире! Столько темных пятен было на этой страшной женщине-оборотне, что Леночка даже иногда терялась и путалась в перечислениях всех ее мелких недостатков и даже откровенных грехов. Правда, иногда она не могла удержаться и бесцеремонно заходила, чтобы протереть пыль, вымыть пол, почистить ковер на стене… Да просто потому, что было любопытно! К ее огромному разочарованию, все и всегда было сделано до нее и намного лучше, чем это могла бы сделать она сама. Единственное окно вымыто, и солнце, хоть и с трудом, пробивается сквозь тяжелые шторы, полы натерты воском и скользят со скрипом, носильные вещи аккуратно сложены… Почему-то эти ровные стопочки вызывали у Леночки раздражение и даже протест. По ночам, лежа в своей келье, она слышала (или, может, чудилось?), как за стенкой постанывает новая широкая кровать, как поскрипывают половицы, как потрескивают пружины. До нее доносились звуки чужой жизни, чужой страсти, и от этого сердце сжималось от жалости к себе, и на высохших глазах ее появлялись слезы. * * * Наталья не была избалована. Родилась она в грязном бараке с одним сортиром на десять семей. Соседи были в основном из рабочих, но попадались и люди с образованием. По большей части это были евреи, и их привычно, почти по-доброму, называли интеллигентами вшивыми. Но те в долгу не оставались и обзывали соседей рванью и швалью. Одна соседка с поэтическим именем Исидора Михайловна работала бухгалтером на заводе, а другая, Софья Моисеевна – лаборантом в поликлинике. Они вели между собой непрерывную войну. – Подумаешь, бухгалтер! – возмущалась Софья Моисеевна на коммунальной кухне, уперев руки в широкие бока. – Тоже мне, профессия – бумажки перебирать! – Да уж, – отвечала Исидора Михайловна, ворочая своими кастрюлями и гремя половниками, – ваша-то профессия намного лучше – в чужом говне ковыряться! Такие перепалки всегда заканчивались смертельной обидой, иногда доходило даже до самоуправства, когда одна из враждующих сторон нарочно оставляла включенной чужую лампочку в уборной, мол «нате-ка вам, утритесь!», а другая в отместку прятала сиденье от унитаза. Соседи над ними смеялись, но по большей части были заняты своими заботами. Отец Натальи много пил, часто доводил себя до белой горячки. Однажды она проснулась ночью, почувствовав рядом с собой кислое пьяное дыхание. Открыла глаза, но крикнуть не успела: крепкая потная рука зажала ей рот. Вторая рука уже хозяйничала под одеялом, забиралась под ночную рубашку, щупала ее худое плоское тельце. Ужас сковал ее, она перестала извиваться и пытаться вырваться, она позволила этим страшным рукам делать все что им вздумается. Так продолжалось долго, множество ночей подряд. Приближение ночи вызывало панику, внушало ужас, но выбора не было. Она знала, что рассказать о происходящем немыслимо, невозможно стыдно. И она молчала. Единственным спасением было погружение в полудрему. Она привыкла спать наполовину – отключая сознание, контролируя эмоции. Так, чтобы тело и душа не испытывали мучительного унижения и боли. Освобождение пришло только со смертью отца, и тогда она впервые за долгое время сумела заснуть спокойно. У нее было два платья: одно школьное, другое повседневное. К школьному полагалось два фартука: черный, простой, и белый, праздничный. К повседневному не полагалось ничего, оно было серое в ужасную желтую клетку. Его приходилось носить каждый день после школы. Запачкать или, не дай бог, порвать школьную форму было немыслимо. Мать бы за это точно прибила. А если и нет, то ей пришлось бы пропустить школу, и тогда бы все поняли, что ей нечего надеть, а это был настоящий позор. И непонятно, что в такой ситуации предпочтительнее: если мать прибьет, то быстро, а умирать от стыда придется долго и мучительно. Наталья пообещала себе, что, когда у нее появятся деньги, она купит платье. Много красивых платьев. Впрочем, это обещание она так и не сдержала. Мать, наверное, любила ее – скорее любила, чем нет. Но, замотанная двумя работами, замученная алкоголиком-мужем, забитая жизнью, она не умела с этой любовью обращаться. Что с ней делать, куда приложить, как преподнести – не знала. Однажды, кажется, это было уже после смерти отца, Наталья вернулась домой из школы вечером. Стояла необычайно суровая зима. Метель заходилась в унылом свисте, снег летел в глаза и слепил, терзающий ветер валил с ног. Она страшно продрогла в своей куцей шубке, которая давно облезла и местами зияла протертыми лысыми дырами. Шубы она тоже стеснялась, как и платья, но другой не было. Наконец, увязая в снегу, она доплелась до барака. Внутри было холодно, почти так же, как снаружи. Мать еще не вернулась с работы, сестра тоже ушла. Ветер завывал, сквозь щели в окнах и входной двери залетал снег, а вместе с ним лютый холод. Разжигать печь ей было запрещено, а мать все не шла. Голова кружилась, было невыносимо холодно, потом вдруг становилось жарко, Наталья чувствовала, как теряет сознание. Электричества в доме не было, а уборная находилась во дворе. Наталья терпела. В темноте, в мерзлоте, в холодном ужасе она терпела до самого вечера. Она закуталась в одеяло, свернулась клубком, лежала в постели и терпела. В принципе, она привыкла терпеть, ей это было совсем даже не в тягость. При случае можно было воспользоваться горшком, что стоял под кроватью. Но в том-то и дело, что она так закоченела, так проголодалась и устала, что доползти до проклятого горшка всего лишь пару метров ей было невмоготу. Сил не осталось даже пошевелиться. И страшные мысли роились у нее в голове: а вдруг мать исчезла? И сестра тоже пропала? А вдруг они замерзли в этой жуткой метели и она останется одна навсегда? А что будет, если она замерзнет? Она не знала, сколько времени пролежала так, свернувшись на единственной в доме кровати, но когда наконец мать пришла, то обнаружила ее, горячую, с багровым румянцем на щеках и слипшимися от пота волосами. Наталья спала неровным прерывистым сном. Пол в захламленной, грязной комнате был запорошен снегом. Мать быстро растопила печь, зажгла газовый рожок, и вместе с паром от таящего на полу снега по комнате разнесся острый запах мочи. Мать бросилась к Наталье, рывком стянула с нее одеяло. Куцая шубейка вместе с валенками и вся кровать, включая матрас на пружинах, были обоссаны насквозь. Наталья с трудом раскрыла глаза, попыталась разлепить ссохшиеся губы, но не успела, потому что мать брезгливо схватила ее за ворот, рывком, как вшивого котенка, сбросила на пол, и только тут Наталья поняла, что натворила. То, что она сделала, не имело никакого оправдания! Теперь им негде будет спать, не говоря уже о том, что ей нечего будет надеть. В глазах матери она не видела жалости или хотя бы понимания – только ярость, обиду и ненависть. Мать готова была растерзать ее, и Наталья ничуть не удивилась бы. Правильно, она заслужила. За такое-то и убить мало. Как и следовало ожидать, мать схватила ремень. – Ах ты, поганка! – заорала она, стегая ее по спине, по лицу, по голове, по рукам. – Ах ты, сучка маленькая! Паршивка! Тварюга! Ты смотри на нее! А, что наделала, засранка! Она била ее куда придется, пока Наталья, подпрыгивая, пыталась увернуться от нее в крохотной комнатке. – Мамочка, не бей! – пищала она. – Мамочка, прости! Мамочка, мне больно! Но мамочка не знала пощады. Наконец, когда силы ее иссякли, она сказала совершенно серьезно: – Убирайся вон из дому. – Куда ж я пойду? – рыдая, спросила Наталья. Ей казалось, что мать, побушевав, вскоре успокоится. Так часто бывало. – Убирайся вон, – повторила она ровным голосом. – Мама… – только и успела сказать Наталья, как дверь рывком отворилась, стылый воздух моментально заполнил чуть начавшую оттаивать комнатку, и мать пинком выбросила ее на снег. Следом полетели шапка, шарф и варежки. Правда, от них толку не было, потому что в темноте она все равно не смогла их найти. Наталья поднялась и поплелась сама не зная куда. Мокрые штаны задубели и примерзли к телу. Да и шубейка ее кургузая тоже превратилась в сосульку. Она брела по запорошенной улице, и ветер больно стегал по лицу, шее, колол руки и глаза. Так она добрела до школы. Но дворник не пустил ее на порог, прогнал, грубо бранясь. Она повернула и пошла в другую сторону. Продираясь сквозь снег, она шла, пока не увидела высокое здание – целых три этажа. Там жила ее школьная подружка – Танька Никитенко. Танькина мама открыла дверь и ахнула: избитая, окоченевшая, еле ворочающая языком, изможденная, больная девочка ввалилась в коридор, даже не сумев поздороваться. И снова, в тепле, тающий снег разнес предательский запах мочи. Танькина мама засуетилась, раздела, притащила Танькины рейтузы, свитерок, сапоги даже какие-то откопала… Маловатые, конечно, но поделилась – с уговором, что Наталья их вернет при первой же оказии. Накормила ужином, который показался ей страшно вкусным – жареная картошка, маринованные огурцы, кусок сала. – Ночевать мы тебя оставить не сможем, – сказала Танькина мама деловито. – Сейчас наши мужчины с работы придут, муж и сыновья. Мы и так тут еле помещаемся, тебе места нету. И Наталья кивнула. Понятное дело, она ж не в обиде! Нету так нету. У Таньки два старших брата, родители, и все живут в двух тесных комнатах. Им не до нее, ясное ж дело. Она доела картошку, сказала спасибо, даже посуду вымыла за собой. Надела свою вонючую шубу – другой у Танькиной мамы не оказалось – и пошла обратно, в метель, которая стала еще злее, закручивала снег в вихрь и обрушивала прямо на голову, стараясь повалить, поглотить. Но Наталья упрямо шла – а куда деваться? Не помирать же. Вдруг она услышала, как ее кто-то окликает. Обернулась и обмерла – сестра! Наталья бросилась к ней, падая, обняла. – Ты меня искала? – закричала она. – Вообще-то мама меня за сахаром отправила, – ответила она спокойно, чуть отстраняясь и морщась. – У нас сахар закончился, чай пить не с чем. И Наталья снова понимающе кивнула. Конечно. Сахар – это важно. Особенно к чаю. – Пойдем со мной в хлебный, может, там есть? – предложила сестра, и Наталья пошла за ней. Все-таки не одна! Может, теперь мать не выгонит обратно на улицу? Что было дальше, она помнила урывками. Как лежала в обоссанной кровати, раздетая, и ей было страшно жарко и в то же время очень стыдно. Как сестра поила ее проклятым сладким чаем и говорила, что это лекарство. Раскалывалась голова, тело ныло, каждое движение отдавало болью. И ей казалось, что страданиям этим не будет конца, и винила в них только себя. С тех пор она ненавидела сладкое. * * * Постепенно Наталья научилась быть такой, какой ее хотели видеть: незаметной, непритязательной, удобной. Так было намного безопаснее и выгоднее со всех точек зрения, как ни посмотри. По крайней мере, можно сохраниться сытой, одетой, с крышей над головой, хоть и с удобствами на улице. С тех пор она возненавидела «советский коллектив» и все, что с ним связано, – парады, демонстрации, собрания и мероприятия. А потом – походы, танцы и общежития. Она терпеть не могла меняться с другими девушками одеждой или нехитрой косметикой; мучением было делить один сортир и душ с чужими людьми, но еще больше страданий доставляли ей просьбы «погулять», пока соседки приводили к себе кавалеров. Она чувствовала физическое отвращение, в горле вставала тошнота. Как это было мерзко и пошло! Нет, решила она, такого с ней никогда не будет. Но даже больше, чем посторонних людей, она ненавидела бедность. Ей казалось, что бедность – это самое страшное, что может случиться, страшнее пьющего отца и бьющей матери. От бедности бывают такие несчастья, как вонючий матрас, истертая дырявая шуба, пропахшее псиной одеяло, которым приходится укрываться, потому что другого нет. А еще от бедности возникают тоска и страх, отчаяние и хандра, безнадега и черствость, равнодушие и апатия. Поэтому наличие денег – даже не столько их количество, а осознание того, что можно не думать о копейках и купить все, что захочется, – стало для нее залогом сытой и благополучной жизни, о которой она всегда мечтала. Ощущение денег, возможность трогать их руками, щупать, мять, шуршать, даже не тратя, было необходимо. Поэтому свою скудную зарплату она никогда не расходовала до конца. Хранила в коробочке из-под конфет, бережно перебирала, пересчитывала скромную пачку, и прикосновение к деньгам давало ей ощущение уверенности. Она жила скромно, отказывая себе во всем, но пачка все росла и росла. Наталья сама не понимала, как с ней произошла такая внезапная, такая драматическая перемена. Это поспешное замужество стало для нее не меньшим потрясением, чем для окружающих. То, что случилось, не укладывалось ни в какие схемы брачных отношений. Еще недавно она жила в общежитии, ездила на троллейбусе на работу, по вечерам отбивалась от пьяных работяг, и суровая действительность не баловала ее большими перспективами. Ее в лучшем случае ждали замужество с одним из таких подвыпивших парней – шофером, сварщиком или слесарем, комната в общежитии от завода, а если повезет – развалюха в частном секторе, грязные резиновые сапоги для прополки огорода, двое сопливых детишек и букет тощих гвоздик на Восьмое марта. Так происходило с девочками, которые делили с ней комнату в общежитии, так случилось и с ее старшей сестрой. Когда мать слегла, Наталья, как хорошая дочь, ухаживала за ней до конца – выносила за ней судно, протирала ее старое рыхлое тело тряпочкой, смоченной в теплой воде, кормила с ложечки, меняла белье. Былое старалась не вспоминать, обиды не ворошить. Не то чтобы она простила мать за свое искореженное детство, просто научилась принимать жизнь со смиренной покорностью. А когда сестра, на правах старшей и замужней, вселилась в старую материну развалюху, Наталья и здесь не стала возмущаться и права качать, потому что внутренне была готова к такому развитию событий. Она, как робкий маленький гвоздик, молча сносила каждый новый удар молотка по шляпке. Если бы не случайно подвернувшаяся работа в театре, она бы и понятия не имела о других сценариях. И вдруг, почти само собой, случилось то, что невозможно было представить себе даже во сне. Наталья понимала, что вытащила счастливый билет. Что, может быть, впервые судьба улыбнулась ей, удача не прошла мимо, как она делала на протяжении предыдущих двадцати лет, а наконец остановилась рядом, посмотрела долгим, внимательным взглядом, заметила ее несправедливые страдания и одарила своей милостью. Никому не удавалось окрутить такого козырного жениха, а ей удалось, причем без больших усилий. Неужели это счастье теперь ее и она будет владеть им безраздельно? Нет, поверить в это было совершенно невозможно. Но это случилось, и вот теперь она оказалась вроде бы законной супругой, хотя и хозяйкой в доме себя не чувствовала.