— Да уж, мы заговорились, — Сайкин дружелюбно улыбнулся. — Видимо, чай придется отменить. В другой раз обязательно. Вера исчезла за дверью. — Семен прав, твоему налаженному быту в Москве, идиллическим отношениям с женой, видимо, пришел конец, — сказал Сайкин. — Ты хотел условий — это и есть мое условие. Даю тебе пять суток срока с сей минуты. Чтобы ты убрался из города навсегда. Москва большая берлога, но быть в этой, пусть большой, берлоге с такой вонючкой, как ты, не желаю. — Но как я объясню? — Юсупова ударило в пот, рубашка прилипла к спине. — Я ведь должен… — Ты должен убраться из города, всего-навсего. За то, что ты наделал, ты заслуживаешь совсем иной судьбы. Я предлагаю тебе уехать. Конечно, будет трудно придумать правдоподобную убедительную версию для жены, как-то все ей объяснить. Но ты постараешься. Если ты все же решишь остаться, знай: я тебя и пальцем не трону. Да, не трону, но сделаю твою жизнь здесь невыносимой. Ты никогда не поднимешься в Москве, ничего не добьешься, как бы ни старался. Репутацию тебе создам такую, что и бродяга не позавидует. Для начала, скажем, у тебя сгорит эта дача. Потом будут неприятности с квартирой. Имущественные неурядицы станут преследовать тебя. А что может быть хуже для человека, смысл жизни которого в накопительстве? Посвятить себя деньгам и всю жизнь оставаться нищим. — Я уеду, конечно, уеду, — загорячился Юсупов. Слушать Сайкина дальше он уже не мог. — Но скажите, тогда вы меня отпустите? — Отпущу, — Сайкин потер ладонью лоб. — Видишь, только от твоего голоса у меня начинается мигрень. Пять дней сроку хватит, чтобы свернуть твои делишки. И не присылай мне своего нового адреса. Шамиль вздохнул свободнее, распрямил спину. Подходящий покупатель на дачу был у него на примете. А Сайкину можно верить на слово: сказал, не тронет, так и не тронет. Глава 21 — Скоро уж старый год заканчивается, — Сайкин расположился рядом с Пашковым на просторном заднем сиденье своего представительского «Мерседеса» и рассматривал карманный календарик. — Да, год заканчивается, будь он неладен. Будь он трижды неладен. — Что, неужели плохой год был? Сидевший за рулем парень, новый водитель, взятый на место уволившегося Юры, попытался было оглянуться на Сайкина, но так и не рискнул оторвать взгляда от дороги. — В общем-то, год как год, — ответил Сайкин. — По-своему трудный, по-своему нужный. Но, слава Богу, он прожит. — М-да, — механически ответил Пашков, не слушавший Сайкина. В газетном киоске из любопытства он купил брошюру «Взаимопомощь среди пенсионеров», сейчас не ко времени вытащил ее из кармана пальто и неожиданно для себя заинтересовался чтением. — Что «м-да?» — переспросил Сайкин. — У вас тоже был трудный год? — По-своему трудный. Пашков оторвался от брошюры, посмотрел на Сайкина, через стекло глянул на вросшую в снежное поле безымянную деревеньку. Сайкин хмыкнул себе под нос. — Что вы там читаете? — спросил он. — В кои-то веки раз выбрались прокатиться за город, так вы с собой какую-то макулатуру взяли. Другого времени что ли не будет? — Имейте уважение к печатному слову, — Пашков расправил брошюру на коленях. — Вы же принадлежите к писательской братии. — Писательская братия, как ни странно, меньше всего на свете уважает печатное слово, — Сайкин коснулся плеча водителя. — Километра через четыре будет поворот направо. Так что вы там читаете? — Вот, — Пашков показал ему обложку брошюры. — Интересные вещи пишут. Публикуют много писем от обиженных жизнью людей. — А вы интересуетесь жизнью обиженных и оскорбленных? Или сами себя к обиженным и униженным причисляете? — Скорее интересуюсь, чем причисляю, — Пашков снова уткнулся в брошюру. — Вот интересно, послушайте. Пишет одинокая пенсионерка, бывшая преподавательница французского языка. У нее была просторная двухкомнатная квартира в центре Москвы, окнами на бульвар. Она пишет: «Однажды ко мне пришел очень вежливый молодой человек, прекрасно одетый, с хорошими манерами. Он предложил обменять мою квартиру в центре на квартиру большей площади в районе Бутово. „Прекрасный зеленый район, много воздуха и солнца. Уверен, там вам будет лучше“, — сказал он улыбаясь. Я поблагодарила за заботу, посмеиваясь в душе, и ответила, что солнца мне и здесь хватает, а лишняя площадь тем более не нужна. Молодой человек извинился за беспокойство и попрощался. На следующее утро, когда я возвращалась из молочного магазина, в парадном меня остановил незнакомый молодой человек, небритый и, как мне показалось, подвыпивший. „Ты еще не переехала в Бутово?“ — заорал молодой человек и ударил меня кулаком в ухо. Удар был такой силы, что я потеряла сознание. До квартиры меня довели соседи. Они посоветовали обратиться в милицию, но я, конечно же, никуда не пошла. На следующее утро опять пришел вежливый молодой человек в костюме и снова настойчиво советовал переехать в Бутово. В это время под окном на бульваре разминался мой обидчик. Он размахивал над головой черенком от лопаты, делал выпады, отжимания от скамейки. На этот раз я оказалась сговорчивее. Я подписала все бумаги и уже на следующий день меня перевезли на новое место. Мое новое жилье — небольшая однокомнатная квартира рядом с железнодорожным полотном. Днем и ночью под окном идут и идут составы, и нет конца и счета этим поездам. Но шум железной дороги меня особенно не беспокоит, на одно ухо после той памятной встречи в парадном я почти не слышу. Вчера ко мне опять приходил тот вежливый молодой человек. Впрочем, теперь от его вежливости ничего не осталось. Он сообщил, что мне предстоит новый переезд, на этот раз в деревню и предложил подписать заявление. Он дал мне два дня на сборы пожитков. Теперь я хожу из комнаты в кухню и обратно. Не знаю, что делать. Знаю только, что ни в какую деревню я не поеду». Конец письма. Пашков закрыл брошюру, сложил ее вдвое и спрятал в карман. — А там в самом конце еще есть приписка: «Какая же я была дура». — Очень поучительно, — сказал Сайкин. — По моим наблюдениям, каждый человек рано или поздно хватается за голову с криком души: какой же я был дурак или дура. Лучше, когда это происходит в молодые годы. Есть возможность переиначить жизнь, что-то исправить. Хуже, когда дело к старости. Я думаю, в своих бедах виноват сам человек, а не обстоятельства. Вот сейчас поворот. Сайкин показал водителю пальцем, где сворачивать. Машина сбросила скорость, свернула с шоссе на двухрядную асфальтовую дорогу и снова начала разгоняться. — Так, с какой целью вы прочитали мне это поучительное письмо? — Без всякой цели, — улыбнулся Пашков. — Теперь вижу, вас это письмо задело. Вы подарили мне квартиру. Теперь она моя. Но ведь и вашей она каким-то образом стала? Тоже какой-нибудь старухе в ухо съездили? — Ну, вы даете, Алексей Дмитриевич, вы даете, меня прямо наповал положили, — Сайкин затряс головой. — Полная чушь. Неужели я похож на человека, способного избить бабку в парадном? Совсем вы в людях не разбираетесь, а еще писатель. — Ну ладно, не обижайтесь, — заулыбался Пашков, довольный, что удалось поддеть Сайкина. — Никогда не знаешь, на что именно способен человек. — Вас погубят обобщения, — Сайкин был уязвлен. — У вас редкая способность все делать не к месту. Я бы назвал это отсутствием такта. Сегодня я решил забыть о делах, забыть о неприятном, побывать за городом в тех местах, с которыми связаны дорогие мне воспоминания. Пригласил вас составить мне компанию, а вы, ядовитый человек, портите мое сентиментальное путешествие, не даете настроиться на лирическую волну. Да, у вас редкий талант портить людям настроение. Не замечали за собой этого дарования? — Замечал, как не заметить, — Пашков отвернулся к окну. — Вы бы заранее предупредили, что собираетесь посетить места, дорогие своему сердцу. А я бы отказался составить вам компанию. Всякий раз перед днем рождения и Новым годом у меня портится настроение. Я вспоминаю прожитую жизнь, от этого лучше на душе почему-то не делается. Как правило, я порчу настроение окружающим. Если уж взяли меня с собой, терпите. Вообще-то лучше было девушку пригласить, на вашем месте я так бы и сделал. — Хорошо, в следующий раз здесь вместо вас будет сидеть молодая жизнерадостная особа. Сайкин поставил на колени спортивную сумку и, расстегнув «молнию», вытащил бутерброды с вареным мясом, завернутые в фольгу. Он снял обертку. — Не могу больше терпеть. Угощайтесь, ядовитый вы гриб. В сумке столько бутербродов, что хватит на роту голодных солдат, а может, и на две роты. — Вкусно, — сказал Пашков, откусив бутерброд со свининой. — Эх, в молодости мяса не было, в старости зубов не стало. — Судя по тому, что меня вы кусаете довольно больно, зубы на месте, — Сайкин жевал бутерброд с говядиной. — Молодец Люда, умеет готовить. Это бывшая домработница Крыленко. Хотел ее вам по дружбе уступить, но вовремя отказался от этой альтруистической идеи. Она приготовила мне обед, после этого отпустить ее я уже не смог. Это оказалось выше моих сил. У Люды вместо головы кулинарная энциклопедия. Вам, Алексей Дмитриевич, так и быть, найду другую талантливую домработницу. — Не стоит себя утруждать, — Пашков сосредоточенно жевал. — Я уже привык один хозяйствовать. — Хорошая пища продлевает жизнь и, что особенно важно, творческое долголетие, — наставительно изрек Сайкин. — Кстати, как ваши творческие достижения, опять не пишете или кризис миновал? — Миновал, к вашей радости, — буркнул Пашков и тут же пожалел, что не соврал. — Вот и прекрасно, — обрадовался Сайкин, сунув в рот остаток бутерброда, отряхнул ладони от хлебных крошек. — Есть один замысел. Неплохо бы вывести положительного героя… — Из сословий коммерсантов? — Пашков скривил рот. — Он живет ради будущего, имеет прекрасную репутацию среди себя подобных и много жертвует на благотворительность. Такой положительный герой вам нужен? Воплощайте свои замыслы в бетоне, вы же строитель. С писанием я сам разберусь. — Вот опять вы кусаетесь. — Сайкин вытащил следующий бутерброд с говядиной. — Надоели советы, — рассердился Пашков. — Почему-то писателям советуют все кому не лень. Давать советы писателям чуть ли не признак хорошего тона. — Простите. — Сайкин, зажав бутерброд в зубах, поднял руки вверх. — Больше не буду. Только хотел сюжет предложить, думал, понравится. — Сюжетов вокруг более чем достаточно, в них не нуждаюсь, — ответил Пашков и, довольный капитуляцией Сайкина, дожевал бутерброд, и отвернулся к окну. Бесконечное снежное поле, у горизонта отпечатался на небе черный лес с острыми макушками елей. Пашков вытащил из кармана мятую пачку сигарет и пустил в приоткрытое окно струйку дыма. Он думал, что нынешний Новый год действительно получится невеселым. Чего доброго, заявится Сайкин. Скажет, мол, заглянул на минуту, а просидит до утра, будет давать советы, пить коньяк за творческое долголетие, говорить банальности. Хотя черт с ним, путь приходит, если захочет. Лучше уж Сайкин, чем сидеть перед телевизором в одиночестве. Пашков повернулся к Сайкину. Тот, развалившись на сиденье, дожевывал бутерброд. Пашков снова уставился в окно и принялся рассматривать пустое снежное поле. «Что там сказал Сайкин про Новый год? — думал Пашков. — Очередную банальность о новом рубеже, точке отсчета. Да, придется привыкать к одиночеству». * * * После отъезда брата в Америку в городе не осталось ни одного родного человека, — Пашкову сделалось неуютно от этой мысли. «Погоди, ты еще обратно вернешься», — сказал он брату по дороге в Шереметьево. «Пешки назад не ходят», — сказал брат. «Черт с тобой, живи, где хочешь», — ответил Пашков. Брат ничего не сказал, в мыслях он был уже далеко. Жена брата плакала, то и дело пряча нос в мокрый платок. «Живи где хочешь, хоть на краю света, если ты там будешь счастлив», — повторил Пашков. «Срать я хотел на твое счастье», — сказал брат. Его жена заплакала еще горше. «Он на все срать хотел», — сказала она, выдернув из платка красный нос. «Давай остановим машину, собери в платок горсть родной земли», — сказала она вдруг. «Ничего более пошлого эта особа придумать не может, — подумал со злостью Пашков. — Горсть родной земли с обочины. Она в своем репертуаре». «На обочинах только снег, — сказал он вслух. — Когда весной подсохнет, пришлю вам килограмм родной земли ценной бандеролью». «Пришли, если сможешь», — ответила она. Пашков подумал, что в переломные моменты жизни людям почему-то изменяет чувство юмора, а жаль, в эти моменты как раз надо над чем-нибудь посмеяться. Он смотрел на дешевые разноцветные чемоданы брата, лежавшие друг на друге в задней части микроавтобуса. Замки одного из чемоданов были сломаны, и этот чемодан пришлось перевязать брючным ремнем и веревкой крест накрест. Как назло, именно этот чемодан попросили раскрыть таможенники в Шереметьево. Брат долго возился уже по ту сторону турникетов, снова перевязывая чемодан ремнями и веревкой, тихо матерился себе под нос, справившись с чемоданом, вспомнил о старшем брате и жене, помахал им ладонью, повернулся и повез свою перегруженную вещами тележку к следующему таможенному посту. За Вячеславом Дмитриевичем следовали старшие дети, Герман и Ирина. Рядом с Пашковым осталась жена брата с красным, распухшим от слез лицом. «Ничего, — сказал Пашков и подумал, что сейчас братова жена похожа на заплаканную обезьяну. — Ничего, — повторил он. Слова утешения не приходили, и он сказал первое, что пришло в голову. — Скоро вы воссоединитесь». Потом он бесцельно бродил по залу, разглядывая витрины с образцами французской парфюмерии, и ожидал, когда же жена брата приведет себя в порядок в туалете.