Рук от ее лица он не отнял, и ему нетрудно было повернуть ее к себе, поцеловать раз, другой, всего дважды, думала она, просто попробовать, а потом они сразу пойдут назад, но тут он поцеловал ее в третий раз, и тогда весь ее голод поднялся изнутри столбом дыма из бутылки, где сотню лет был заперт джинн, и этот дым объял мужчину, которого Джейни толком не знала, — впрочем, его знало ее тело, яростно обвилось вокруг него и поцеловало так, будто нет для этого тела никого дороже. Все их рубежи обороны пали вместе с одеждой. И может, дело в необъяснимом химическом коктейле, пробудившем феромоны, а может, они любили друг друга во времена фараонов и лишь теперь вновь друг друга отыскали, и, если вдуматься, кто его знает почему? Вот кто, мать твою, знает? — Гос-споди, — произнес он. Слегка отстранился, и Джейни порадовалась, увидев, что всю его самоуверенность как рукой сняло, что он потрясен не меньше ее — потрясен силой этой страсти, которой нечего тут делать, а она все равно нагрянула незваной, огорошив их обоих до полусмерти, как взаправдашний призрак, явившийся к участникам пижамной вечеринки, которые просто-напросто забавлялись со спиритической доской. Секс на пляже (Вроде был такой коктейль? Такова ее жизнь, что ли? Пошлый коктейль с зонтиком?) с незнакомым мужчиной, который тешится с женщинами, не надевая презерватива, — очень, очень, очень неудачная идея. Однако тело Джейни не соглашалось. И она никогда в жизни ничему не отдавалась целиком, и, быть может, час настал. До нее доносился грохот стальных барабанов, точно металлические пузыри описывали мертвые петли в воздухе, и счастливые крики пляшущих свадебных гостей, и смех жениха с невестой, которые тоже танцевали под высокой тростниковой крышей. А Джейни почти сороковник, и она, наверное, никогда не выйдет замуж. И тут еще эта прелестная жена спит в большой постели с кучей розовощеких детишек, а Джейни не к кому возвращаться, ни дома, ни детей, ни мужа, совершенно некому ее любить, кроме этого теплого тела с быстрым ровным пульсом и жгучей жизненной силой. Как будто страницу, на которой она обитала, вдруг выдрали из переплета, и Джейни осталась на выдранной странице, на свободной, вольной странице, что трепеща опускается на пляж, над которым вздымает голову луна. В конце концов их тела насытились, но оба они, задыхаясь, все цеплялись друг за друга. — Ты… — Он покачал головой, изумленно улыбаясь, и эти живые восхищенные глаза вбирали белое сияние ее песком истертого тела. Он не договорил; не дал себе договорить, за целую взрослую жизнь обучившись дисциплине умолчания, и Джейни не знала, что он хотел про нее сказать, но знала, что до конца своих дней будет взвешивать версии. Ей внезапно захотелось рассказать ему что-нибудь — выложить ему всё, все свои секреты до единого, срочно, сию минуту, пока еще не угасает тепло, в надежде, что ей останется какой-нибудь осколок, ей будет за что цепляться, — удастся сохранить некую связь… Сохранить? Она чуть не рассмеялась над собой в голос. Настоящий миг ухмылялся ей в лицо, а она все равно невольно отворачивалась. Закончилось всё стремительно. Джейни обдумывала произошедшее, заново проигрывала в голове, пока они бок о бок молча брели к гостинице, и его рука легко лежала на ее спине — то ли ласкала, то ли подталкивала вперед. — Ну что ж, на этом все. — Он стоял у двери своего номера. — Приятно было с тобой пообщаться. Лицо его изображало уместную нежность и серьезность, но Джейни чувствовала, как в нем уже поднимается упрямый ветер, и этот ветер гонит его не туда, куда дует ветер у нее в душе, и Джейни без всяких слов поняла, что у ее желания опутать, ухватиться нет ни малейших шансов перед лицом его нужды срочно слинять из коридора и опять остаться одному. — А нам не надо… я не знаю, электронными адресами обменяться? Ты, кстати, в Нью-Йорк по делам не ездишь? Она постаралась говорить легкомысленно, но взгляд его был печален. Джейни прикусила губу. — Ну ладно тогда, — сказала она. Она справится. Раньше справлялась. Он наклонился и ее поцеловал — сухой мужнин поцелуй, и все равно отъял от нее крохотную частицу. Его фамилии Джейни не знала. Это она сообразила уже потом. Зачем было узнавать его фамилию? Границы так ясны — едва ли нужно их описывать. Но уже потом она пожалела, что не знает фамилии, — не для свидетельства о рождении, не из желания отыскать его и усложнить ему жизнь, просто ради истории, чтобы со временем рассказать Ноа: «Однажды ночью я познакомилась с мужчиной, и то была прекраснейшая ночь на свете. А звали его…» Джефф. Джефф Неведомочто. А может, Джейни так и хотела. Может, так и планировала. Потому что Джеффа Неведомочто из Хьюстона никак не найти, и оттого Ноа привязан к Джейни крепче, безраздельно принадлежит ей. Глава вторая — Но еще не конец. — Такие слова непрошено выскочили изо рта у Джерома Андерсона, когда невролог объявила, что жизнь его с функциональной точки зрения подошла к финалу. — Разумеется. Мистер Андерсон, это вовсе не смертный приговор. Но он-то говорил не о жизни; он говорил о работе. Которая, если уж докапываться до сути, и есть его жизнь. — Доктор Андерсон, — поправил он невролога. И постарался унять панику, глядя, как невролог по ту сторону стола суетится изящными руками, рассказывая ему о его заболевании. Год после смерти жены все женщины, что попадались Андерсону, были Не Шейла — и дело с концом. Но сейчас он внезапно подмечал черты, какими обладают только живые женщины: как глаза невролога сочувственно увлажнились, как на вдохе и выдохе вверх-вниз ходят мягкие изгибы, еле различимые под белым халатом. Он видел, как ее черные волосы блестят от солнечного света, вдыхал антибактериальное мыло, перемешанное с чем-то легким, знакомым — цитрусовым запахом духов. Внутри что-то зашевелилось, будто он пробуждался от долгой дремы. Сейчас? Серьезно? Что ж, никто не утверждал, будто разум устроен просто, да и тело тоже. А в сговоре они вполне способны на безобразия. Плодородная почва для исследовательской работы. Переживают ли сексуальное возбуждение пациенты перед лицом смерти или существенного ухудшения самочувствия? Надо отправить Кларку письмецо; Кларк проводит занятные исследования в области взаимодействия тела и разума. Назвать можно «Вопрос Эроса / Танатоса». — Доктор Андерсон? В кабинете раздавалось тиканье часов на столе, а еще дыхание, Андерсона и невролога. — Доктор Андерсон. Вы понимаете, что я вам говорю? Дыхание — слово вдыхает и выдыхает. Потеряв такое слово, потеряешь всё. — Доктор… — Понимаю ли я? Да, я понимаю — я не настолько болен. Пока что. Со всей очевидностью, я еще способен декодировать базовые синтаксические конструкции. — Голос ускользал из-под контроля, и Андерсон совладал с ним не без труда. — Вам нехорошо? Он пощупал себе пульс. Вроде нормально, но что-то не верится. — Не одолжите стетоскоп? — Что? — Хочу проверить частоту сердцебиения. Выяснить, насколько мне хорошо. — Он улыбнулся — зачерпнул улыбку из своих тощающих ресурсов, и это не обошлось ему даром. — Прошу вас. Я сразу верну. — Он подмигнул. Да ну ее к черту. Все равно она с минуты на минуту вызовет психиатра. — Честно. Невролог стащила стетоскоп с длинной шеи и протянула Андерсону. Глаза смятенные, настороженные. Неужто в этом калеке еще теплится искра жизни? Андерсон разглядел свое отражение в окне позади врача, еле видимое против ослепительного металла машин на стоянке: это впалое привидение — и есть его лицо? Собственная внешность его никогда особо не заботила — разве что временами помогала в работе с объектами, — но сейчас потеря красоты больно уколола. Волосы пока на месте, хотя кудри, которые так нравились женщинам, давным-давно утрачены. Стетоскоп слабо пахнул этой вот женщиной. Теперь он вспомнил, отчего ему знакомы духи. Шейла пользовалась ими, когда они ходили ужинать в рестораны. Может, он сам ей и купил. Без понятия, что это за духи; Шейла всегда записывала, что нужно, и он исполнительно дарил ей запрошенное на Рождество и день рождения, а в подробности не вникал, поскольку думал о другом. Частота пульса высоковата, хотя и ниже, чем он предполагал. Шейла бы его высмеяла — «Ну хватит, кончай себя обследовать, лучше прочувствуй», — как она высмеяла его в брачную ночь (неужто сорок четыре года уже прошло?), когда Андерсон посреди соития засыпал ее вопросами — «А так тебе приятно, вот так? А вот так, здесь, неприятно?» — потому что жаждал узнать, что на нее действует, потому что любопытство подгоняло его не меньше, чем желание. И что тут плохого? Секс важен, как и смерть, но отчего же всем как будто по барабану и важных вопросов никто не задает? Кинси задавал, и Кюблер-Росс[4] (и он сам тоже — во всяком случае, пытался), но такие люди встречались редко и зачастую сталкивались с агрессией безмозглого, отсталого научного истеблишмента… «Брось, Джер, — прозвучал у него в голове голос Шейлы. — Брось, не надо». Он бы должен был смутиться — невеста посмеялась над ним в брачную ночь, натуральный анекдот, — но смех ее лишь подтвердил, что Андерсон сделал мудрый выбор. Она смеялась, поскольку понимала, что он за зверь такой, принимала и его самого, и его жажду знаний, и весь этот человеческий мясной мешок причуд и изъянов. — Доктор Андерсон. Невролог вышла из-за стола, положила руку Андерсону на плечо. Много лет назад, когда он был ординатором и сообщал дурные вести, ему и в голову не приходило, сколь велика сила касания. Ногти слегка вдавились ему в кожу сквозь хлопковый рукав рубашки. Представив, что она вот-вот уберет руку, он вспотел и отстранился сам — резко дернулся и отметил, как она инстинктивно, испуганно нахмурилась, переваривая отвержение. Снова села за стол, и ее дипломы по бокам замерли стойкими солдатиками в своих латинских мундирах. — Как вы? У вас есть вопросы? Андерсон с усилием вернулся мыслью к тому, что врач ему говорила. К той секунде, когда она произнесла это слово — афазия. Слово — точно обворожительная девушка в летнем платьице, что кинжалом целит ему в сердце. Афазия, от греческого слова «афатос», означающего «немой». — Прогноз однозначный? За дверью по коридору, позвякивая жидкостями в стекле, проехала тележка. — Прогноз однозначный. Наверняка следует задать и другие вопросы. — Я не совсем понимаю. У меня не было мозговых травм и инсультов. — Такая форма афазии встречается реже. Первичная прогрессирующая афазия — прогрессирующая разновидность деменции, воздействует на речевой центр мозга. Деменция. Вот с этим словом Андерсон расстался бы за милую душу. — Как… — и он с усилием заставил себя произнести следующее слово: —…Альцгеймер? Он же вроде бы на медицинском это учил? Это важно, что он уже не помнит? — ППА — нарушение речи, но в целом да. Они, если можно так выразиться, двоюродные братья. — Ну и семейка, — засмеялся он. — Доктор Андерсон? — Взгляд у невролога был такой, будто пациент у нее на глазах слетел с катушек. — Не переживайте, доктор Ротенберг. Со мной все хорошо. Просто… перевариваю, как говорится. Все-таки жизнь у меня… — Он вздохнул. — Уж какая была. «Какие сны приснятся в смертном сне, Когда мы сбросим этот бренный шум, Вот что сбивает нас»[5]. — Он улыбнулся, но ее гримаса не изменилась. — Батюшки-светы, женщина, ну что вы всполошились? В Йеле больше не преподают Шекспира? Он сдернул с себя стетоскоп, протянул ей. Видите, что я теряю? Внутри кипела ярость. У меня и в мыслях не было, что я могу это потерять. Есть ли жизнь после Шекспира? Вот вопрос так вопрос. Есть ли жизнь после работы? Но еще не конец. — Может, вам побеседовать с кем-нибудь… у нас есть соцработник… или, если хотите, психиатр… — Я сам психиатр. — Доктор Андерсон. Послушайте меня. — Он отметил, но не смог прочувствовать тревогу в ее глазах. — Многие пациенты с первичной прогрессирующей афазией самостоятельно живут лет шесть или семь. Некоторые дольше. А у вас очень ранняя стадия. — То есть я смогу самостоятельно есть и… подтираться, и все такое? Еще многие годы? — Скорее всего. — Но не смогу говорить. И читать. И каким бы то ни было образом сообщаться с остальным человечеством. — Заболевание, как я уже сказала, прогрессирующее. В конце концов — да, вербальные и письменные коммуникации станут крайне затруднены. Но симптоматика очень разнообразна. Во многих случаях ухудшение наступает постепенно. — А потом?