– Совершенно верно, – кивнула та. – Я, можно сказать, тезка Альбуса Дамблдора. Хотя обычно спрашивают, есть ли у меня в роду татары. Сразу скажу: есть. И у татар другое значение этого имени: «дама, госпожа». – Вы лингвист? – попыталась угадать Марина. – Точно! – Альбина приветливо улыбалась, но илистые тени лежали на дне ее глаз. – А вы? – О, я специалист широкого профиля! В Москве работала секретарем на кафедре в МАрхИ, а потом уехала в Чехию и стала гидом. – Как интересно, – тут же светски подхватила Альбина. Михаил Степанович пару минут наблюдал, как его молодая подруга вписывается в новое для нее женское общество, а потом громко, с выразительными модуляциями хорошего лектора спросил: – А что, милые дамы, вы не против, если я похищу у вас Светлану? Нам с ней надо бы прогуляться. Светлана недоуменно подняла глаза на отца: – Пап? – Мы ненадолго. Обещаю вернуть тебя к твоим хлопотам самое позднее через полчаса. – Конечно, конечно, – хором откликнулись Надя с Мариной. Михаил Степанович обернулся и вопросительно взглянул на Альбину, будто спрашивая: «Ты здесь как, справишься?» – Идите, а я пока тут помогу, чем смогу, – улыбнулась она. Глава 20 Выйдя за ворота, отец и дочь повернули направо и неторопливо зашагали к пруду. – Ну как твои дела? – спросил Михаил Степанович, глядя на профиль Светланы. – Нормально. Хорошо, что ты приехал. Я давно хотела тебе показать дом, каким он стал. Ремонту в доме было уже почти полгода, но отец впервые увидел плод Светиных стараний, и его отклик был для нее важен. – Ну, я оценил. Отличная работа, товарищ дизайнер. – Правда? Тебе понравилось? – Светлана явно обрадовалась, но на ее лице было написано беспокойство хозяйки, вынужденной покинуть дом в разгар подготовки к празднику. Михаил Степанович, игнорируя ее нервозность, уверенно вел беседу в удобном для себя темпе. – Да, все сделано с большим вкусом и вниманием к деталям. В твоем подходе чувствуется Европа. И хорошо, что сохранила старые вещи… – Пап, я рада, что ты оценил! Я тебя потом еще проведу по дому, покажу, как все устроила! У нас теперь на первом этаже мастерская, там пришлось стену переносить, но в итоге здорово вышло, тебе понравится! – Уверен, что ты все сделала наилучшим образом. Даже старому дому иногда нужны перемены. А вот в Лидочкину комнату я не успел заглянуть. Ты ее тоже переделала? Лидия Ильинична всю жизнь прожила на первом этаже, в небольшой комнате рядом с кухней, которую теперь занимала Надя. – Да нет, только мебель поменяла и стены перекрасила, – пожала плечами Света. – Знаешь, я, когда разбиралась у нее, обратила внимание, сколько у Лидочки было твоих фотографий. На стенах, в рамочках на столе, везде. В детстве я как-то не замечала. Я сделала новые рамки и повесила их все на одну стену. Так эффектнее смотрится. Михаил Степанович вдруг судорожно вздохнул, беспокойно зашарил по улице взглядом и спросил: – Ты не знаешь, здесь где-то поблизости можно присесть? – Да, конечно, у школы есть скамейка, это рядом, только во двор свернуть. Через пару минут они сидели в тени на лавочке у спортивной площадки, и Михаил Степанович, заметно волнуясь, готовился что-то сказать. – Пап, я тебя умоляю, начинай уже. Честно, мне главное, чтобы ты был здоров. Ты ведь об Альбине со мной хочешь поговорить? Так даже если вы ребенка рожать надумали, я не буду против, лишь бы тебе было хорошо, – не выдержала Света. – Ага, значит, можно. Ну слава богу, – с облегчением выдохнул Михаил Степанович и тут же рассмеялся, увидев, как побледнела дочь. – Фуф! Реально? Будете заводить потомство? – Света уже сама смеялась своему испугу. – Нет, дочь, не будем. Это сложная для нас с Альбиной тема – но нет. Мы как-нибудь в другой раз поговорим с тобой об Альбине. А сейчас мне нужно тебе рассказать нечто важное, о чем ты не знаешь. Точнее, не знаете вы с Володей. Света озадаченно нахмурилась, и Михаил Степанович, секунду помолчав, откинулся на спинку скамьи и заговорил: – Мы никогда не обсуждали с тобой тему развода с твоей мамой. Предполагаю, что это решение стало ударом и для тебя, и для брата. Хотя тогда казалось, что вы уже достаточно взрослые и расставание родителей не будет для вас проблемой. Но, должен признаться, в то время я плохо понимал, как некоторые поступки и решения сказываются на близких. Я был слишком озабочен собственными чувствами. Профессор хмурился и беспокойно крутил шеей, будто пытаясь найти некое единственно правильное положение головы, но его голос, привычный к преподавательской деятельности, звучал красиво и ровно. Светлане эта размеренность сейчас казалась почти невыносимой – ну конечно, самое время сейчас обсуждать развод почти тридцатилетней давности! Но, видя, как непросто дается отцу внезапная исповедь, она сдерживалась и слушала не перебивая. – Причина развода, конечно, была во мне. Но я понял это не сразу. Тогда мне казалось, что и твоя мама, и вы, мои дети, слишком черствы и эгоцентричны, что между нами нет настоящего родства и близости. Эта обида может выглядеть странной, ведь я и сам не был идеальным семьянином. Наука для меня всегда была на первом месте. Но у моих тогдашних мыслей и чувств есть оправдание. Точнее, основание. И я хочу тебе сейчас об этом наконец рассказать. Михаил Степанович коротко откашлялся и, засунув руку за пазуху, вытащил из внутреннего кармана элегантного пиджака сложенный вчетверо, слегка затертый на сгибах листок бумаги. – Светлана, это письмо я нашел после смерти Лидочки. Оно было адресовано мне… Светлана во все глаза смотрела на отца и уже не могла сдержать нетерпения: – Пап, ну я тебя умоляю, что там? – Я, конечно, дам тебе прочитать. Но самое главное должен сказать сам. – Михаил Степанович выдержал паузу и объявил: – Светлана, ты должна знать, что Лидия Ильинична была моей матерью. И, соответственно, твоей бабушкой. – Что? – Света тихонько вскрикнула, потом каким-то чужеродным для себя, бабьим жестом прикрыла рот рукой и секунду спустя повторила: – Что? Да как же это может быть? Михаил Степанович снова прочистил горло. – Как ты помнишь, Лидочка появилась в нашей семье в самом начале сорок второго года, зимой. Она приехала с фронта с моим отцом. – Многолетняя практика чтения лекций помогала Михаилу Степановичу даже в сложных ситуациях говорить красиво и связно. – Дед Степан привез. А бабушка приняла как родную. Я эту историю прекрасно знаю с детства, – подтвердила Света. – И у нас почему-то никогда не возникало вопроса, почему он привез с фронта домой молодую девушку, на много лет моложе него, и почему она навсегда осталась жить в чужой для нее семье, – Зарницкий говорил размеренно и четко, но звучный голос все-таки дрожал, и ему было досадно, что он не может справиться с эмоциями. – А у этого было очень простое и логичное объяснение. Лидочка была беременна. – О боже мой, папа! – Светлана снова подняла руку, закрыв губы, и только темные глаза полыхали на ее лице. – Да. Она была девочкой из деревни. Невинной девятнадцатилетней девочкой из глухой провинции. У них с твоим дедом на фронте случился роман. И Лидочка забеременела. Для него это стало полнейшей неожиданностью, потому что к тому времени он уже был много лет женат на бабушке и считал себя бесплодным. – И когда все открылось… – Когда все открылось, дед Степан привез Лидочку к себе. Это был единственный вариант спасти ее от бесчестья и дать возможность вырастить сына в приличных условиях, – продолжил Михаил Степанович ровным тоном. – А твоему деду – стать отцом. – Господи боже мой… – выдохнула Светлана, потрясенно стиснула руки и, помолчав, продолжила вопросительно: – И бабушка Маша… – И бабушка Маша на это пошла. Она любила деда. Кроме того, они были заметной парой – ведь он занимал хороший пост, мог даже на фронт не идти. Но он не мог и развестись, оставить бабушку, чтобы жениться заново. И они все устроили так, будто бы мальчик Миша родился у законной жены, Марии Ивановны Зарницкой. Сделали все нужные документы. И Лидочка эту ситуацию приняла, растила меня как родного сына… Которым я фактически и был. – Его голос теперь уже откровенно дрожал и шел трещинами, как кора старого дерева, а руки растерянно шарили по одежде в поисках носового платка. Света положила крепкую смуглую ладонь на согнутый локоть отцовского пиджака и машинально поглаживала его короткими движениями пальцев. Выдержав паузу, чтобы он мог высморкаться и немного собраться, она спросила: – Пап, но почему? Зачем ей было это скрывать? – Лидочка мне написала. Она боялась возвращаться домой. В ее деревне были такие нравы, что отец запросто мог ее убить. Тем более что дед Илья был тяжелым алкоголиком и во хмелю творил такие вещи, что его все боялись и даже считали безумным. Братья у нее тоже были не сахар. А репутация «военно-полевой жены» и среди гораздо более просвещенных городских людей тогда становилась позорным клеймом. Ей бы там не дали жизни, а ее ребенку – тем более. Лидочка рассудила, что лучше жить в хорошем доме и растить меня как неродного, чем вернуться на родину и оказаться парией с ребенком на руках, – объясняя дочери ситуацию, которую обдумывал много лет, Михаил Степанович немного успокоился. – И в общем, все ведь неплохо сложилось. Мы действительно прожили рядом всю жизнь. В детстве, помню, даже кровать моя стояла в Лидочкиной комнате, и мне это казалось совершенно естественным. Света увидела, как поднялись и снова опустились его широкие костистые плечи, и ей внезапно показалось, что с ней на скамейке сидит не мощный, проживший длинную жизнь мужчина, а тот стриженный почти наголо мальчишка в нелепых широких шортах с подтяжками, которого она видела на отцовских детских фотографиях в Лидочкиной комнате. – Пап, папа… Бедный мой папа… – Даже когда бабушки Маши не стало, она не сказала нам. – Михаил Степанович снова влажно откашлялся и крепко вытер платком нос, но быстро справился с эмоциями. – Лидочка ведь была моложе мамы, то есть моей другой мамы, Марии Ивановны. Она ее надолго пережила. Но даже когда была уже возможность, она ничего не стала говорить. Пишет, что хотела, но решила, что это уже не имеет значения. Она привыкла к такому положению. Все привыкли. И она не хотела никого беспокоить. А когда ее не стало, я нашел это письмо, адресованное «Мише». – Он выдохнул и прикрыл глаза. В тишине было слышно, как стрекочут сверчки и шелестит прогретая солнцем, уже желтеющая листва липы. Свете казалось, что воздух над дачным поселком наполнился горячим дрожанием, какое бывает над костром, и она машинально щурилась, пытаясь разглядеть в этом дрожании лица своих предков, проживших столько лет, храня от всех, даже самых близких, такой огромный секрет. Сколько тайных мук и душевных терзаний прошло мимо невнимательного взгляда детей и внуков… Сколько любви, самоотречения, достоинства и боли было в каждом шаге, каждом жесте двух женщин и мужчины, которых их потомки, оказывается, совсем не знали… Да и кто приглядывается к старикам-родителям так, как к посторонним, – спрашивая себя, что те чувствуют, кого любят, чего страшатся и о ком тоскуют? – Когда я узнал, я, конечно, был страшно потрясен, – продолжал Михаил Степанович. – Я потерял мать и даже не знал об этом. Точнее, думал, что потерял ее на двадцать лет раньше, а на самом деле она была со мной. Я никак не мог осознать, что всю жизнь прожил бок о бок с женщиной, которая меня родила, и считал ее просто домработницей, помощницей… То есть близким, но не родным человеком. Это трудно объяснить. – Он сделал неопределенный жест, как будто перебирая слова в поисках нужного. – И это меня сломило. Я проклинал себя, вашу маму, вас, Лидочку – всех. Все вдруг показалось фальшивым, странным, вся наша длинная жизнь будто разом превратилась в фарс. Это был большой удар, с которым я не справился. И я все разрушил. Светлана скрестила ноги в лодыжках, обхватила ладонями шершавую от нескольких слоев масляной краски скамейку и замерла, вся подавшись вперед. Лидочка… Их Лидочка, пропитанная самым привычным в мире запахом, выученная наизусть до последнего словечка и жеста, до самой мелкой морщинки, теперь казалась недостижимой и незнакомой. Ты смотришь вслед, щурясь от отчаянных попыток восстановить в памяти ускользающие черты, – но нет, ничего не выходит. – Па, я даже не знаю, что тебе сказать. У меня это не укладывается в голове. А мама знает? – Да. Но она узнала не сразу. Когда я собрался в длительную командировку в Китай, она сомневалась, ехать ли со мной. С одной стороны, вы уже выросли, и вас можно было оставить. С другой – делать такой перерыв в театре было рискованно. Вернувшись через пять лет, она могла никогда больше не выйти на сцену. Но наш брак трещал по швам, и твоя мама считала, что ее долг – ехать с мужем. Она думала, это может спасти семью. И тогда я все рассказал. Сказал, чтобы она строила дальше свою жизнь сама, ибо во мне что-то умерло вместе с Лидочкой. И единственное, чего мне тогда хотелось, – это одиночества и возможности с головой уйти в работу. – Боже мой… Боже мой… – монотонно повторяла Света, глядя в землю. – Тебе и Володе мы решили не рассказывать. Это не имело большого смысла, ведь Лидочку мы уже похоронили. У Володи был университет, у тебя экзамены, поиски себя… В общем, мы решили, что это лишнее, – сказал Михаил Степанович и добавил: – Сейчас я, конечно, не уверен, что это было правильно.