Часть 2 из 8 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Мишка, ты чего! – отшатнулся Гайковский, невольно заслонившись рукой, словно пытаясь защититься от выстрела. – В кого целишься?
– И не только целю, Сань, но и пальну, – спокойно сообщил тот. – Давай отсюда, а не то…
– Сдурел?! – возмущенно вскричал Гайковский. – Чего делать собрались?!
Вместо ответа Мишка выстрелил ему под ноги.
– Она не пойдет с вами! – отпрыгнув, отчаянно крикнул Гайковский. Он побледнел, но старался не выказывать страха.
Один из солдат, доселе помалкивавший, крикнул, задорно блестя глазами:
– Ты, Санька, нам лучше не перечь сейчас. Ну, малость блуд почешем да отпустим твою царевну. А то, хочешь, с нами пошли. Чем плохо? А будешь мешаться, или правда пулю словишь, или комиссару на тебя донесем, мы-де поймали эту девку, а ты ей хотел помочь сбежать. Сам знаешь, что тогда будет: не только тебя, но и твою семейку в Верхней Курье на сучья вздернут.
Если Гайковский и раньше был бледен, то сейчас лицо у него сделалось белое, как мел.
– Да пожалейте вы ее, – почти взмолился он. – Вас же там целая рота… Я знаю, вам с утра спирт давали, но не весь же ум вы пропили!
– Пошел! – крикнул Мишка, передергивая затвор, – или с нами идешь, или пеняй на себя.
Гайковский, уныло опустив голову, больше не вмешивался, только провожал взглядом девушку и солдат: вот отодвинулась дверь вагона, вот раздался оттуда дружный восторженный крик, вот девушку зашвырнули в вагон, вот дверь задвинулась снова.
Гайковский стиснул кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Постоял, подумал немного, а потом пошел в будку к связисту Максиму Григорьеву и потребовал связать с Чрезвычайной комиссией в Перми.
Григорьев так и замахал на него руками:
– Спятил, паря?! Да ты кто такой есть, чтобы я тебя соединял с начальниками?
Гайковский попытался увещевать его, напомнив, кем назвалась незнакомка, уговаривая, что в чрезвычайке непременно должны знать, если девушка и в самом деле та, за кого себя выдает, что она, очень может быть, и правда сбежала из подвала, где остались ее мать и сестры, а значит, ее нужно туда вернуть живой и невредимой… Однако Григорьев непреклонно мотал головой:
– И не проси, не буду! Царевна она или нет, а что Петухов, что Мишка рыжий – они оба без всякого царя в голове: пристрелят меня потом, коли узнают, что я помогал тебе чеку вызвать! И не пойму я, чего ты так бесишься, тебе какое дело, если от какой-то там царевны крошку отщипнут? Девичье дело такое: нынче девка – завтра баба.
Гайковский ничего не ответил, выскочил из сторожки и сломя голову кинулся к переезду, явно намереваясь пересечь его.
– Неужто в Пермь бегом побежит? – изумленно пробормотал Максим Григорьев, глядя на него в окно. – Вот же не уймется! С чего его разобрало-то?
Пожимая плечами, он вернулся к своему аппарату, но нет-нет, а жалость к странной девушке заставляла его снова и снова взглядывать в окно и надеяться, что двери вагона открылись и красногвардейцы ее отпустили. Однако двери не открывались и никто никого не отпускал.
В конце концов день истек, стемнело, и Григорьев лег на топчан ближе к теплому боку печки и попытался уснуть.
Королевство Румыния, Бухарест и его окрестности, 1919 год
– Рюмочку «Мари Бизар», Вера Евгеньевна? – с самым серьезным выражением проговорил седоволосый мужчина, открывая бутылку знаменитого французского ликера.
– Сколько раз вам говорить, чтобы вы называли меня мать Варвара? – укоризненно взглянула на него немолодая монахиня, сидевшая напротив. – И неужели вы не можете запомнить, что я ненавижу эту анисовую гадость? Прежде вы не жаловались на память, Станислав Альфонсович!
– Я с трудом удерживаюсь, чтобы не называть вас Верочкой, как прежде, – лукаво улыбнулся ее собеседник. – А про «анисовую гадость» я, конечно, помню; просто дразню вас, как в былые времена. Правда, тогда мы были на «ты».
– Да, – пробормотала монахиня. – Но это было давно, слишком давно! Когда ты приезжал на каникулы из Петербурга, из Александровского лицея, а меня приглашали погостить в вашу Талицу, наверное, можно было предположить, что Станислав Поклевский-Козелл когда-нибудь станет государственным деятелем, другом английских аристократов, посланником Российской империи в Лондоне, в Тегеране, в королевстве Румыния, но то, что я сделаюсь игуменьей православного монастыря в этом же самом королевстве…
– То, что Верочка Савельева, в которую влюблялись все молодые люди Пермской губернии, которым выпадало счастье ее увидеть, станет монахиней, – это не могло никому из нас присниться даже в самом страшном сне, – покачал головой Станислав Альфонсович.
– Мне тоже, – вздохнула мать Варвара. – Только для меня этот страшный сон сбылся.
Станислав Альфонсович мысленно назвал себя идиотом. Его первая любовь – Вера Савельева, по мужу Заславская, – приняла постриг после страшной гибели всей своей семьи от взрыва бомбы, брошенной в их экипаж эсеровским боевиком. Сама она выжила только чудом, но не благодарила за это Бога! И это было лишь прелюдией к тому взрыву, от которого погибла вся Россия, их прежняя Россия…
Силясь отрешиться от пугающих, тягостных воспоминаний, Станислав Альфонсович и мать Варвара уставились на цветы, которые красовались на столе в кринке из обожженной глазированной глины. Это были самые обыкновенные цветы, которые можно встретить в любом крестьянском садике: львиный зев, георгины, настурции, маки… Точно такие росли когда-то в саду Поклевских на старательно возделанных клумбах, и Станислав Альфонсович понимал, почему мать Варвара привезла ему именно эти цветы, хотя в посольском саду (после того как в 1918 году дипломатические отношения между Румынией и Советской Россией прервались, здание посольства на шоссе Киселёфф[7] опечатали, однако Поклевскому, который занимался делами русских эмигрантов и находился под покровительством королевы Марии[8], заботившейся о тех, кого она считала соотечественниками, оставили крыло дома, в котором он проживал раньше) во множестве росли роскошные розы самых изысканных сортов. Вот и сейчас старый садовник поливал клумбы, и вода из шланга брызгала на тяжелые, пышные розовые, белые и алые соцветия, заставляя их клониться к просеянному желтому песку дорожек…
– Довольно, – вдруг резко сказала монахиня, отрешаясь от печальных воспоминаний. – Налейте мне, пожалуйста, мазарган[9], и поговорим о том, ради чего я к вам приехала. Ко мне приходили люди, говорившие, что в наших краях появилась великая княжна Анастасия Николаевна, чудесным образом спасшаяся после расстрела императорской семьи в доме Ипатьева, и есть возможность встретиться с ней.
– И что же вы ответили? – спросил Поклевский.
– Разумеется, я не желаю встречаться, – пожала плечами мать Варвара. – Я убеждена, что это самозванка. Однако до меня доходили слухи, будто в народе по обеим сторонам Днестра поговаривают: государь-де жив, и он, и его семья спаслись – их тайно вывезли за границу. Этой женщине, которая называет себя великой княжной, искренне верит местное население – совершенно простые люди. Она живет в одной семье, хозяин – из железнодорожников. У нее есть охрана, которая сопровождает ее почти всегда… Меня тревожат эти разговоры и появление этой особы. Тем более что в здешних местах поселилось немало бывших матросов с «Потёмкина»[10], а этот народ – как сухой порох, только и ждет повода, чтобы снова взорваться!
Поклевский-Козелл приступил к своим обязанностям посла Российской империи в королевстве Румынии в 1913 году, поэтому о высадке экипажа с «Потёмкина» в Констанце знал только понаслышке, однако тревог это событие принесло в спокойные румынские земли немало. Семьсот мятежников, не знающих языка, без денег, с обагренными кровью офицеров руками… Впрочем, бывшим матросам пришлось так тяжело, что было не до новых бунтов. Чтобы хоть как-то прокормиться, они работали на помещичьих полях, на нефтяных промыслах, на фабриках, нанимаясь за самую ничтожную плату. Однако в 1907 году в Румынии вспыхнуло крестьянское восстание, потемкинцев обвинили в подстрекательстве, началась полицейская травля. Большинство матросов потянулось в Америку, часть разъехалась по Европе; лишь человек полтораста остались в Румынии. Некоторые вполне, как говорится, ассимилировались: щеголяли румынскими словечками, пооткрывали ресторанчики и пивные… Даже стали одеваться как румыны: горожане носили желтые ботинки на картонной подошве и фетровые котелки, а оставшиеся в селах напялили дырявые воловьи отинки и войлочные кашули[11]. Некоторые пристроились на железную дорогу, и эти-то были народом самым мутным, неспокойным и ненадежным, живущим памятью о великом мятежном корабле. Теперь к ним присоединились заднестровские зажиточные крестьяне, в немалом количестве бежавшие из России после Октябрьского переворота 17-го года, но отчаянно мечтавшие о возвращении – конечно, не как жалкие просители, а чтобы вернуть отнятое! Матушка Варвара права: это порох, сухой порох, готовый вспыхнуть от малейшей искры! А появление воскресшей великой княжны Анастасии – чем не искра?…
– Понимаю, – задумчиво проговорил Станислав Альфонсович. – Но знаете, что, по-моему, самое странное? Что эта особа ищет поддержки среди людей, не имеющих отношения к придворному кругу, однако не обращается за помощью в Бухарест, к двоюродной тетке великих княжон, королеве Марии!
– Это меня и насторожило в первую очередь, – всплеснула руками мать Варвара, и Станислав Альфонсович до такой степени остро вспомнил Верочку Савельеву с ее порывистыми жестами, стремительной речью, заразительным смехом и мгновенно проливающимися слезами, что едва подавил желание прижать руку к сердцу, которое внезапно и резко закололо. – Именно ее стремление утвердиться среди тех, кто был далек от престола, кто лично не видел Анастасию Николаевну или видел только издали, – вот что подозрительно. Разумеется, это самозванка, однако мне все-таки хотелось бы, чтобы на нее взглянул – конечно, тайно! – кто-то еще, видевший великую княжну в прежние времена. Мои дела в Бухаресте закончены. Сегодня я возвращаюсь в монастырь. Ты… извините, вы, Станислав Альфонсович, могли бы поехать со мной?
– Нынешним вечером я должен председательствовать на заседании комитета, от которого зависит выдача Нансеновских паспортов[12] нашим соотечественникам, – сокрушенно сообщил Поклевский. – Никак не смогу сопровождать вас. К тому же зрение у меня в последнее время стало совсем никудышное. Тем более по вечерам. А вы сами говорите, что взглянуть на эту девушку следовало бы тайно… Но не отчаивайтесь. Мой секретарь в отделе помощи русским эмигрантам – господин Самойленко – в 1916 году был в качестве курьера в ставке государя в Могилёве, куда как раз приехала царская семья, и, конечно, великие княжны. Он видел их близко – это его самые драгоценные воспоминания! К тому же у него великолепная, почти фотографическая память. Конечно, прошло три года с тех пор, но вряд ли Анастасия Николаевна изменилась до неузнаваемости.
– Господи, Станислав, вы соображаете, что говорите?! – снова всплеснула руками матушка Варвара. – «Вряд ли Анастасия Николаевна изменилась до неузнаваемости!» Вы готовы допустить, что эта особа – в самом деле великая княжна?!
– Я оговорился, – сокрушенно вздохнул Поклевский. – Следовало сказать: изменилась бы. Однако… однако знаете, что я слышал?…
– Могу себе представить, – слабо усмехнулась матушка Варвара. – Я беседовала с одним офицером, денщик которого якобы собственными глазами видел государя и государыню в вагоне некоего секретного состава под Екатеринбургом уже после роковой даты семнадцатого июля тысяча девятьсот восемнадцатого года… Офицер не слишком поверил своему денщику, но слухами о спасении государя и его семьи в самом деле земля полнится. Вот наша интеллигенция всё болтала: не нужно, дескать, народу царя. А народу-то именно царь и нужен, народ сам готов его выдумать! Впрочем, мне пора. Так ваш человек поедет со мной?
– Я пошлю за ним, – кивнул Станислав Альфонсович. – Мы выпьем кофе, перекусим на дорожку, и, думаю, через час вы сможете выехать.
В сумерках того же дня Тарасий Данилович Самойленко, секретарь Поклевского, стоял в сарае близ железнодорожных путей рядом с монастырским сторожем, которого ему в помощь отрядила матушка Варвара. Ярко светила луна; ей помогал большой фонарь около домика станционного смотрителя. Самойленко узнал, что именно в этом доме нашла себе приют девушка, выдававшая себя за великую княжну. По вечерам она часто выходила гулять в сопровождении нескольких русских железнодорожников, которые составили ее охрану.
Неподалеку послышались голоса и шум шагов.
– Княжна идет, – пробормотал сторож, и глубокое почтение, прозвучавшее в его голосе, заставило Самойленко насторожиться.
Похоже, сторож не разделял скептицизма матушки Варвары!
Появилась невысокая женская фигура в белом платье. Она быстро прошла мимо сарая, вдруг повернувшись туда, будто почуяв пристальный взгляд Самойленко, который буквально затаил дыхание.
При двойном свете фонаря и луны блеснули светлые глаза, появилось бледное лицо под ворохом коротко остриженных пышных волос. Самойленко смотрел не отрываясь, невольно прижав руку к сердцу.
Девушка резко, высокомерно вздернула подбородок, постояла так несколько мгновений, словно нарочно давая Самойленко возможность рассмотреть ее получше, потом рассмеялась – чудилось, рассыпались по мраморному полу осколки хрусталя! – и взбежала на крыльцо; вслед за ней поднялись несколько мужчин.
Хлопнула, закрываясь, дверь.
– Ну что, домнуле?[13] – с молящим выражением прошептал сторож. – Она ли? Царевна?
– Не знаю, – уклончиво ответил Самойленко. – С одного взгляда, да еще вечером, трудно разглядеть. Надо еще раз приехать. Так и передай матушке Варваре.
Териоки, Выборгская губерния, Россия, 1916 год
Летом 1916 года Анатолий Башилов с большой неохотой решил-таки провести каникулы в дачном доме родителей в Териоках. Дом этот Анатолий помнил с детских лет, потому что Башиловы год от года снимали в нем комнаты на лето. Хозяйка переселялась к сестре на соседнюю улицу, а комнаты занимали Башиловы. Это был самый старый дом в этом очень популярном среди жителей Петрограда дачном поселке на побережье Финского залива. Вполне возможно, что он был построен здесь первым русским дачником – скажем, еще в 1870 году, когда после открытия Финляндской железной дороги и сооружения деревянного вокзала в этих местах стали появляться дачные домики. Однако построили его из плохого дерева и довольно небрежно, оттого стены осели, полы перекосились так, что вещь, уроненная в одном углу, сама собой перекатывалась в противоположный угол комнаты. И тем не менее Башиловы-старшие его любили.
Здесь сохранилось немало старинной мебели красного дерева: шкафы, комоды, туалетные столики, диваны, кресла, столы с зеленым сукном для игры в ломбер – ну кто в наше время играет в ломбер?! – и клавикорды, на которых Вера Савельевна, мать Анатолия, очень любила наигрывать романсы Варламова, Гурилёва и Алябьева. Об этом старом клавесине доктор Дмитрий Ильич Башилов, отец Анатолия, втихомолку бормотал из Тредиаковского:
Стоит древесно,
К стене приткнуто;
Быв пальцем ткнуто,
Звучит чудесно!
Всю эту рухлядь Анатолий терпеть не мог, однако деваться на лето было решительно некуда. Городская квартира родителей стояла запертой, а обе жилищные коммуны, в которые входил Анатолий, распались одна за другой.
Сначала жить стало невозможно в комнатах на Коломенской улице, которые Анатолий снимал с тремя товарищами по медицинскому факультету. Вообще говоря, комнаты оказались беспокойными даже для веселой студенческой коммуны. Прямо над ними, на самом верхнем этаже, жила целая ватага артельщиков. Было их человек десять, спавших на полу вповалку. Встав ранним утром, они начинали все одновременно надевать сапожищи, сильно топая в пол, бывший для студентов потолком, отчего дом ходил ходуном, и все просыпались. А если учесть, что студенческие посиделки заканчивались далеко за полночь, понятно, что на лекции шли либо не выспавшись, либо вовсе их пропускали, потому что заново укладывались в постели после ухода артельщиков на работу.
Впрочем, шумных верхних соседей и постоянный недосып еще можно было как-то перетерпеть! Однако по весне началось истинное светопреставление, когда сверху вдруг поползли, повалили клопы: буквально посыпались с потолка, они массово спускались по стене и просачивались в окна.