Вызвали домового клопомора, который при виде такого нашествия только руками развел и «утешил» жильцов, что это обычно кончается само собой. Ждать счастливого завершения мучений, впрочем, сил никто не имел, и потому Анатолий сменил адрес, поселившись в другой коммуне в Казачьем переулке, в скромной и чистенькой квартирке под самой крышей (чтобы никто уж точно не топал над головой и неоткуда было спускаться клопам!). Окна выходили во двор. Квартира была сама по себе недурна, однако, снимая ее, студенты не поинтересовались соседями, а оказалось, что дом переполнен проститутками, ворьем, пьяницами и всякими «общественными подонками», как выражался один из товарищей Анатолия. Днем и ночью в окна, распахнутые по случаю удушающей жары, внезапно установившейся в мае, неслись пение, музыка и такие выражения, о существовании которых молодые люди и подозревать не могли. Вдобавок соседи имели обыкновение свешиваться прямо во двор, когда их рвало с перепою, а происходило сие настолько часто, что передвигаться по двору приходилось перебежками и сторожась. Анатолий даже предложил ходить под зонтами, однако зонтов стало жалко. Тем временем наступили вакации. Большинство приятелей Анатолия разъехались по домам или по дачам. Он задержался, потому что свел роман с Галочкой – очень миленькой молоденькой проституткой, которая взяла на себя труд не только лишить его невинности, но и продолжать просвещение. Однако два события заставили Анатолия покинуть квартиру в Казачьем переулке. Во-первых, из тюрьмы вышел Галочкин «кот», славившийся своей ревностью и буйством. Галочка очень боялась за Анатолия и умоляла его переехать. Он все тянул, не желая показаться трусом, но как-то раз случилось вот что. Жилец третьего этажа заснул с папироской в кресле. Оно загорелось. С перепугу или спросонья он не нашел ничего лучшего, как выкинуть кресло во двор, причем едва не убил при этом проходившего под окном Анатолия. Кресло рухнуло буквально перед его носом! Он воспринял это как знак судьбы и покинул Казачий переулок. Оставаться в Петрограде не хотелось ни в коем случае. Родители отдыхали на даче в Териоках. Анатолию было немного странно, что они не одолевали его письмами и телеграммами с требованием приехать. Ну что же, видимо, начали наконец считать его взрослым и самостоятельным человеком, решил Анатолий и дал телеграмму о своем приезде. Он выехал ближайшим поездом, благо они ходили теперь в Териоки частенько. Война с германцами шла уже почти два года, к ней успели привыкнуть, с ней даже освоились и некоторым образом сжились. Общий налет тревоги присутствовал, конечно, однако все старательно делали вид, будто все в порядке. Ведь на дворе лето… Надо им насладиться, несмотря ни на что! В Териоках на перрон высыпали столичные пассажиры в коломянковых или полотняных костюмах, дамы в легких платьях. Все спешили сойти – поезд стоял не более пятнадцати минут, потом следовал в Гельсингфорс. Встречающих тоже было предостаточно. Некоторые, жившие подальше от станции или имевшие тяжелый багаж, рассаживались в брички; те же, чьи дачи находились поблизости, шли, перейдя железнодорожное полотно, пешком по улице Виертотие – Большой дороге, – растекаясь в боковые улочки и переулки. Среди них был и Анатолий с сундучком своих пожитков на плече. Он отлично знал дорогу к отцовой даче, однако же Дмитрий Ильич Башилов все же прибежал встречать сына, хотя и опоздал к приходу поезда. – Почему приехать-то решил? – спросил он вместо приветствия. Анатолий опешил: – Ты что, не рад? – Рад, конечно, – улыбнулся отец, словно спохватился. – Просто неожиданно как-то… – Да вот так вышло, – пожал плечами Анатолий, чувствуя себя непрошеным гостем. – А ты возмужал, – сказал Дмитрий Ильич, наконец обнимая сына, но Анатолий встретил эти слова иронической улыбкой. Весь год он усиленно занимался в гимнастических залах, тратя на это чуть ли не все карманные деньги, выдаваемые отцом (отчего и жил в самых плохих условиях, в самой жалкой и полунищей коммуне), дважды в неделю посещал манеж, уделяя спорту чуть ли не больше времени, чем учебе. Ну что же, он окреп, фигура его приобрела вполне атлетический вид, однако лицо не изменилось – это его ненавистное личико! Родители Анатолия были людьми привлекательными, но внешность их отнюдь не могла считаться эталоном классической красоты, поэтому они только диву давались, глядя на своего сына, который обладал тонкими, почти девичьими чертами и такой нежной кожей, что при малейшем волнении щеки его заливались ярким румянцем – «цвели как маков цвет», по выражению одного из его приятелей, которые его искренне любили за добродушие и щедрость, однако никогда не упускали случая посмеяться над его исключительной красотой. Прозвище его на факультете было Гиакинф[14], и хотя Анатолий, заслышав его, немедленно лез в драку, всерьез его никто не бил, потому что рука не поднималась изувечить эти поистине совершенные черты. Впрочем, о том, чтобы себя изуродовать, Анатолий и сам не раз помышлял, потому что искренне ненавидел свою обворожительную внешность. Однако самому резать себя бритвой было бы, во-первых, унизительно и глупо; вдобавок он вообще не пользовался бритвой, потому что на его по-девичьи гладком лице волосы отчего-то не росли. Из-за этого Анатолий не без тайного страха считал себя гермафродитом, хотя обладал всеми мужскими первичными половыми признаками, причем такими, которым мог был позавидовать даже самый брутальный мужлан. Иногда ему пытались оказывать внимание господа известной породы, особенно актеры или поэты, но это вызывало в нем брезгливость и отвращение; равно с ними гонялись за Анатолием и самые привлекательные особы дамского пола, хотя ни одна из них не взволновала его воображение настолько, чтобы он решился расстаться с невинностью. В конце концов, в погоне за той же неуловимой мужественностью он доверился с этой проблемой вышеупомянутой Галочке и на некоторое время сделался завсегдатаем публичных домов, однако врожденная брезгливость вскоре отвратила его от удовольствий такого рода, тем более что менять классическую форму носа с помощью венерических заболеваний ему не просто не хотелось, но было глубоко противно. Словом, измениться к лучшему (в его понимании) Анатолию не удавалось, поэтому он и улыбнулся скептически в ответ на слова отца, однако промолчал, не желая огорчать его своим цинизмом. Впрочем, прекрасная погода, запах моря, прелесть Териоки, хорошенькие дачки, видневшиеся в садах и палисадниках тут и там, да и вообще вся атмосфера летней праздности очень быстро улучшили настроение Анатолия, а уж когда мать, которая была откровенно рада его приезду, усадила за обеденный стол на террасе, все вообще показалось великолепным. Фасад дома обращен был не к улице, а в тенистый сад, в котором росли вековые дубы. Терраса была застеклена; над ней нависал открытый балкон, и Анатолий, зная, что это балкон его спальни, уже предвкушал, как будет любоваться оттуда, с высоты, окружающими садами. У террасы росло множество сиреневых и шиповниковых кустов, за ними поднимались яблони и вишни, а за забором виднелась коричневая крыша другой дачи. – Новый дом? – спросил Анатолий, вспоминая, что раньше за забором можно было наблюдать только рощицу. – Новые соседи? Кто такие? – Да, новые, – кивнул Дмитрий Ильич и тотчас заговорил о другом: – В этом году грибы пошли рано. Целыми корзинами подосиновики и подберезовики ношу. – Вижу, вижу, ем, ем, – весело отозвался Анатолий: перед ним стояла полная тарелка жареных грибов в сметане. – А кто в этом новом доме живет? – Дачники, кто еще? – небрежно пожал плечами отец и продолжил свой рассказ: – Когда грибы пошли, здешние их начали собирать ну просто немилосердно! Всю округу прочесывали. А я облюбовал один дальний косогор, куда никто не заглядывал, и оттуда притащил несколько корзинок. Но один ушлый господин приметил, откуда я добычу ношу, и решил меня прогнать. Ты только вообрази: придет на косогор и ну стрелять из револьвера то в одних, то в других кустах! Но я же знал, что в меня он стрелять не станет, а потому не обращал на него никакого внимания. Пока он бегает от куста к кусту да пули тратит, я корзинку наберу. Ну и переупрямил его. Давненько он что-то не появлялся, а мы что ни день, то грибы и сушим, и жарим, и супы отменные едим, пироги печем, и соседям иногда приносим. – Вон тем? – спросил Анатолий, кивая на дом за забором. Казалось странным, с какой настойчивостью отец пытался перевести разговор, чуть только он заходил о новых соседях. – В том числе, – кивнул отец и начал хвалить кулинарные таланты жены, но Анатолий удивленно спросил: – Что ж там за особы живут, что ты о них даже говорить не хочешь? Чем они тебе досадили? Бранчливые, что ли? Шерстят? Отец расхохотался. Это было их семейное словцо: еще в детстве, когда шерстяной башлык, который на Анатолия надевали зимой, начинал колоться, мальчик ныл: башлык, мол, шерстит! – Да нет, хорошие, простые люди, – ответил Дмитрий Ильич. – Сынок у них болезненный, иногда меня к нему зовут. Да и сам Филатов тоже простудился недавно. – Ага, значит, их фамилия – Филатовы, – сделал простой вывод Анатолий. Дмитрий Ильич слегка нахмурился, словно подосадовал на себя за обмолвку. Настроение у него явно испортилось, но Анатолий не мог понять отчего. Впрочем, он решил не продолжать разговор, который был отцу неприятен. Вот только почему у матери сделался такой встревоженный вид?… Что-то не так с этими Филатовыми, но что? Да ладно, какое его дело, в конце концов? После сытного обеда стало клонить в сон. И воздух был сладок, и спокойствие реяло в нем, как аромат цветов… «А почему бы не вздремнуть?» – подумал Анатолий и только собрался подняться в свою комнату, как вдруг испуганный девичий голос нарушил тишину: – Дмитрий Ильич! Дмитрий Ильич! Отец так и вскинулся, бросился к перилам: – Анна Федоровна? Это вы? Что случилось? – Сереже опять плохо! – раздался крик. – Пожалуйста, идемте! – Иду! – ответил отец, исчезая в комнатах и через мгновение выбегая оттуда со своим медицинским саквояжем. Секунда – и его не стало на террасе. Прошумели кусты, трава – и стало тихо. Анатолий изумленно посмотрел ему вслед, потом перевел взгляд на мать. Вера Савельевна стиснула дрожащие губы. Глаза были полны тревоги, на щеках появились красные пятна – значит, близки слезы. Она сняла красивый кружевной передник, нервно скомкала, потом зачем-то аккуратно развесила на перилах террасы… мысли ее сейчас явно были не о переднике! «Что происходит? – изумился Анатолий. – Отец сорвался с места, будто его позвали, по меньшей мере, к умирающему брату! Мама, такое впечатление, сейчас заплачет. Неужели им так дороги эти люди? А мне сначала показалось, что, наоборот, между ними неприязненные отношения…» – Я принесу мед, – сказала мать, выходя, и Анатолий понял, что она не хочет никаких вопросов о соседях. Загадочно… Очень загадочно! Королевство Румыния, Бухарест, 1919 год Спустя два часа после того, как Самойленко вышел из сарая, откуда подсматривал за неизвестной девушкой, его дряхлый ржавый «Форд», грохоча, как старая железяка, остановился на шоссе Киселёфф, около здания бывшего русского посольства, бесцеремонно нарушив тишину этого спокойного аристократического района. Самойленко вошел в незапертые садовые ворота. Машина была открытая, поэтому белый дорожный плащ Самойленко стал серым от пыли, и Поклевский сочувственно покачал головой, вглядываясь в усталое лицо своего секретаря. Станислав Альфонсович снял со спиртовки уже готовый маргиломан[15], наполнил расписные фарфоровые чашечки, подал стаканчики с холодной водой. – Ну, Тарасий Данилович? – спросил он нетерпеливо. – Не томите! Как на ваш взгляд? Похожа… на нее? Самойленко с трудом сдержал усмешку: настолько интонация его высокообразованного начальника была похожа на интонацию тёмного монастырского сторожа. Оба они полны надежд, оказывается! И даже Поклевский мечтает о невозможном! Самойленко ответил ему почти теми же словами, что и сторожу: – Я плохо разглядел эту девушку. По-моему, совсем мало общего с Анастасией Николаевной. Однако, возможно, ей кто-нибудь сказал, что она слегка похожа на великую княжну, вот она с какой-то крестьянской хитростью и решила попробовать поморочить людям головы. А люди охотно позволили ей сделать это. – Да, дело совершенно не в этой маленькой захолустной самозванке, – задумчиво проговорил Поклевский, – а в нашей радостной готовности обманываться. Однако и тут не без пользы! В этой истории видно томление народа по нормальной жизни, по сильной государственной власти. Народу нужна монархия! – Возможно, – осторожно согласился Самойленко. – А вы не думаете, что появление этой девушки могло быть разработано большевиками? Сперва выдумать «воскресение» Анастасии, а потом разоблачить, чтобы внести новую смуту в народные головы? – Ну, эти штуки вряд ли им выгодны, – скептически пожал плечами Станислав Альфонсович. – Вспышка патриотизма, тоски по прошлому? Зачем?! Таких чувств пробуждать они не любят. Не вижу для них в этом выгоды. – Пожалуй, вы правы, – вздохнул Самойленко. – Извините, от кофе я откажусь. Такое ощущение, что насквозь пропылился в дороге. Поеду домой, с вашего разрешения: поскорей хочется вымыться. – Конечно, конечно, – сочувственно улыбнулся Поклевский. – Отдыхайте. А документами с вечернего заседания Нансеновского комитета займемся завтра. Самойленко откланялся, и вскоре его «Форд» снова взрезал своим тарахтеньем благостную тишину шоссе Киселёфф. Поклевский недоуменно поднял брови. Показалось или в самом деле шум фордовского мотора удалялся не южнее, в сторону Страда Паркулюи, тихой улочки, вполне оправдывавшей свое название – Парковая, где снимал квартиру Самойленко, а в противоположном направлении – за Паркуль Киселёфф, к центру города? – Наверное, показалось, – пробормотал себе под нос Станислав Альфонсович по привычке одинокого человека, привыкшего вслух беседовать с самим собой, и вернулся к делам. А между тем ему не показалось: «фордик» Самойленко и в самом деле направился в центр, к бульвару Дачия, и там остановился около Поста Романа, главпочтамта румынской столицы. Время близилось к полуночи, однако телеграфный отдел работал круглосуточно. Тут же была совсем недавно установлена телефонная будка для междугородных и даже международных переговоров. Бухарест изо всех сил старался поддерживать репутацию «маленького Парижа», которую пока оправдывали только исключительно красивая застройка центральных кварталов, изобилие казино, роскошных ресторанов и проституток. Круглосуточная работа телеграфа была более убедительным шагом в этом направлении, сделанным по инициативе его величества короля Румынии Фердинанда. Выложив немалое количество лей[16] и восхищенно поглазев на дежурную телеграфистку – красивую волоокую домнешуару[17] с длинными черными косами, – Тарасий Данилович заказал сверхсрочный разговор с Берлином. Домнешуара изумленно уставилась на него своими дивными черными очами: уж очень не вязался такой важный заказ с обликом невзрачного, усталого, покрытого толстым слоем дорожной пыли субъекта. Обычно международные разговоры заказывали лощеные, отлично одетые господа, говорившие с английским, немецким или французским акцентом. Опытное ухо телефонистки подсказало ей, что запыленный субъект – или поляк, или русский, а значит, не имел никакого права на ее благорасположение. И содержание его переговоров телеграфистку ничуть не заинтересовало, хотя, по долгу службы, она должна была подслушивать и записывать для Сигуранцы[18] переговоры официальных лиц. Но, во-первых, запыленный господин совершенно не походил на официальное лицо, во-вторых, телеграфистка не знала русского языка, а заказанный разговор с господином Боткиным шел именно по-русски.